Коляска укатила, и я начал свою прогулку. Я был рад, когда вышел из полосы тумана и оказался на возвышенности. Взглянув назад, я увидел пойму реки, затянутую плотной белой мглою, словно снегом.

Спустя четверть часа, я оказался возле крайних домов Файвелла, небольшого селения, в котором имелись магазины, несколько школ и также небольшая обувная фабрика.

Улица была пустынна. Окна некоторых спален были освещены; некоторые имеют привычку оставлять парафиновые лампы зажженными всю ночь. Двери были закрыты, не доносилось ни звука.

Когда я проходил мимо ограды кладбища, мне вдруг вспомнилась история молодого плотника, рассказанная мисс Фултон.

"О, Господи! — подумалось мне. — Сейчас около полуночи, другой возможности увидеть чудеса в канун святого Марка может не представиться. Постою на паперти несколько минут, а потом, когда снова встречусь с этой девушкой, сообщу, что принял ее вызов, просто так, а вовсе не для того, чтобы что-то ей доказать".

Я открыл ворота и пошел по дорожке. Луна призрачным светом освещала надгробия. Недавно установленный крест из белого камня, как мне показалось, слегка флуоресцировал. Окна церкви были темными.

Я уселся на паперти, на каменной скамье возле стены, и полез за трубкой. Мне не хотелось курить; отчасти потому, что это было запрещено мисс Фултон, отчасти — поскольку чувствовал, что этого не следует делать на освященной земле. Но я испытывал некое удовлетворение, ощущая ее в пальцах; кроме того, мне не придется ее долго искать, как только я окажусь за воротами кладбища. К своему ужасу, я обнаружил, что потерял ее. Кисет был на месте, спички тоже. Трубка, должно быть, выпала, когда я грохнулся на землю, вылетев из коляски. Жаль, это была моя любимая трубка.

— Прекрасно, — уныло пробормотал я. — Если послать завтра утром Дика на дорогу, десять шансов к одному, что он ее не найдет; завтра ярмарочный день, люди поднимутся рано.

Часы пробили двенадцать.

Я считал каждый удар. Мое пальто было на меховой подкладке, так что я не мерз — мне даже было жарковато. С последним ударом я заметил, как около двери, ведущей церковь, появилась яркая полоса света. Дверь была сделана на совесть, свет пробивался не из щелей и не из-под нее, тонкий яркий луч проходил сквозь замочную скважину.

Появился ли свет в окнах, я не видел, — на самом деле, эта мысль не пришла мне в голову ни тогда, ни чуть позже, — но я почти уверен, что нет, ибо в противном случае я видел бы его отблеск на надгробиях. Сейчас, если вдуматься, было довольно необычно, что столь яркий свет пробивается заметным лучом сквозь замочную скважину, в то время как окна остаются совершенно темными. Но в то время я не подумал ни о чем подобном, поскольку иное завладело моим вниманием. Ибо я отчетливо увидел мисс Венвилл, мою знакомую, очень хорошую девушку, шедшую по дорожке походкой, характерной для молодой английской леди.

Однажды случилось так (со мной иногда это происходит, когда я пребываю за границей и нахожусь в публичном парке или саду), что я сказал своей жене, глядя на девушку, проходившую мимо:

— Уверен, дорогая, что это англичанка.

— Конечно, — сказала она, — это можно видеть по ее платью.

— Ничего не могу сказать о платье, — заметил я. — Я сужу по ее походке.

Итак, это была мисс Венвилл, и она приближалась к паперти.

— Это какой-то розыгрыш, — сказал я себе. — Она наверняка собирается проследить за призраками, и если я встану и заговорю, то наверняка напугаю ее до полусмерти. Если бы у меня была моя трубка, я бы закурил и выпустил облако дыма, чтобы дать ей знать о присутствии другого смертного, и при том не испугать. Думаю, мне все-таки стоит подать ей знак.

Я облизнул губы, собираясь начать насвистывать Rocked in the cradle of the deep — единственная песня, которую я умею насвистывать и которую иногда меня просят исполнить на дружеских вечеринках, — так вот, едва я облизнул губы, когда заметил нечто, так меня напугавшее, что я не издал ни единого звука.

Луч света в замочной скважине погас, и я увидел на паперти миссис Венвилл, мать девушки, умершую два года назад. Ее облик светился мягким белесоватым светом, чем-то напоминая лампу, заполненную газом.

— Добрый вечер, мама, что привело тебя сюда? — спросила девушка.

— Гвендолин, я пришла сказать тебе, чтобы ты возвращалась обратно. Ты не можешь войти. У тебя нет ключа.

— Ключа, мама?

— Да. Каждый, кому положено войти, должен иметь свой собственный ключ.

— И где мне его взять?

— Прежде всего, он должен быть сделан для тебя, Гвен. Но ты совершенно не готова к тому, чтобы войти. Что хорошего ты совершила, чтобы заслужить эту честь?

— Ну, как же, мама, все знают, что я очень хорошая девушка.

— Здесь этого никто не знает. А потому это не дает тебе права войти.

— Я всегда одета со вкусом.

— Это не то.

— Я прекрасно играю в теннис.

Ее мать покачала головой.

— В таком случае, мама, я выиграла соревнования по стрельбе из лука и получила приз.

— Это все не то, Гвендолин. Что хорошего ты сделала для кого-нибудь, кроме себя?

Девушка на минуту призадумалась, потом рассмеялась.

— Я участвовала в благотворительной лотерее и выиграла пару подтяжек. Я продала их капитану Фитцкерли, а вырученные деньги пожертвовала сиротскому приюту.

— Ты всего лишь отдала то, что получила.

Тогда мать сделала шаг в сторону, и луч из замочной скважины упал прямо на девушку. Мне показалось, что это был как будто рентгеновский луч. Ни ее одежда, ни плоть, не стали для него препятствием. Он проник в ее грудь, в ее голову, во все ее тело, высветив нечто темное, почти черное.

— Уверен, это черный баран, — сказал я.

Черный баран, — так называют субстанцию, найденную в наших краях, особенно в низинах, которые должны были бы быть самыми плодородными, но, при причине ее присутствия, бесплодны.

Она располагается в двух-трех футах под поверхностью, в виде образований, консистенцией напоминающей чугун. Ни один плуг не в силах пройти сквозь нее, она совершенно не пропускает воду, в результате чего почва заболачивается. Деревья на такой почве не растут, — если корень касается этого вещества, дерево умирает.

Чем оно является, я не знаю; поговаривают, это какое-то соединение марганца. Зато знаю несколько мест, которые, по причине присутствия в них черного барана, вместо пышных лугов представляют собой унылые пустоши.

— Нет, Гвен, — печально сказала ее мать, — у тебя нет возможности войти, пока ты не избавишься от черного барана внутри себя.

— Прекрасно, — сказал я, хлопнув себя по коленям. — Мне показалось, что я узнал это образование, и оказался совершенно прав.

— И как же мне избавиться от него? — спросила девушка.

— Гвендолин, тебе следует войти в тело малышки Полли Финч. Она умирает от скарлатины, ты должна войти в ее тело, и тем самым избавишь себя от черного барана.

— Матушка, но ведь Финчи — простые, неприметные люди.

— Тем выше для тебя вероятность избавиться от черного барана.

— К тому же, мне восемнадцать, а Полли — десять.

— Тебе нужно будет стать маленьким ребенком, чтобы войти в нее.

— К тому же, я ее не люблю. Есть ли другой способ?

— Если ты не сделаешь так, как я тебе говорю, ты останешься в темноте. Поспеши, Гвен, иначе время будет потеряно безвозвратно; тебе необходимо перейти в тело Полли Финч до того, как оно охладеет.

— Хорошо. Я сделаю так, как ты говоришь.

Гвен Венвилл повернулась и пошла по дорожке рядом с матерью. Шла она неохотно, у нее был рассерженный вид. Они вышли с кладбища, пересекли улицу и скрылись в доме, в верхних окнах которого виднелся слабый свет.

Я не последовал за ними, а прислонился спиной к стене. В голове пульсировало. Возможно, мое падение оказалось не столь безобидным, как показалось поначалу. Я положил ладонь на лоб.

Передо мной будто открылась книга — книга жизни Полли Финч, — точнее, души Гвендолин в теле Полли Финч. Я видел перед собой всего лишь одну страницу, на которой двигались изображения.

Девушка ухаживала за своим маленьким братиком. Она пела ему, играла с ним, разговаривала, кормила хлебом с маслом, данным ей на завтрак, и следила, чтобы он ел; утирала нос и глаза своим носовым платком, даже танцевала, держа его на руках. Он капризничал, но ее терпение, ее добродушие не пропадали втуне. Капли пота выступили у нее на лбу, она изнемогала от усталости, но сердце ее пылало любовью, и любовью светились глаза.

Я отнял руку от головы. Она горела. Я приложил ее к каменной скамье, чтобы охладить, а затем снова прижал ко лбу.

Передо мной словно бы появилась другая страница. Я видел Полли в лавке ее овдовевшего отца. Она выросла; я видел, как она, стоя на коленях, мыла пол. Звякнул колокольчик. Она отложила мыло и тряпку, раскатала рукава, встала и вышла к прилавку, обслужить клиента, пришедшего купить полфунта чаю. Затем снова вернулась к прерванной работе. Снова дребезжание колокольчика, она снова вышла к прилавку; на этот раз пришел ребенок, приобрести на пенс лимонных капель.

Ребенок ушел, появился ее младший брат, плакавший навзрыд — он порезал палец. Полли взяла кусочек легкой прозрачной ткани, разорвала и перевязала порез.

— Успокойся, Томми! Не плачь. Я поцелую ранку, и скоро все пройдет.

— Полли! Мне больно! Больно! — всхлипывал мальчик.

— Иди ко мне, — сказала сестра. Она подвинула низкий стул к камину, посадила Томми к себе на колени и стала рассказывать ему историю о Джеке, Победителе Великанов.

Я убрал руку, и видение исчезло.

Я приложил ко лбу другую руку, и передо мной опять появилась сцена из жизни Полли.

Теперь это была женщина средних лет, у нее был собственный дом. Она собирала своих детей в школу. У детей были радостные, сияющие лица, волосы аккуратно причесаны, а фартучки — белые, как снег. Один за другим они подбегали, чтобы перед уходом поцеловать ярко-вишневыми губами дорогую мамочку, а когда последний из них выбежал, она немного постояла в дверях, глядя им вслед, затем повернулась, достала корзинку и высыпала ее содержимое на стол. Здесь были чулки маленьких девочек, нуждавшиеся в штопке, рваные курточки, требовавшие починки, брюки для мальчиков, которые нужно было подшить, и носовые платки, которые нужно было постирать. Большую часть дня она провела с иглой в руке, затем убрала одежду, часть которой привела в приемлемый вид, подошла к кухонному столу, взяла муку и начала месить тесто, а затем раскатывать его, чтобы приготовить пироги для мужа и детей.

— Полли! — раздался голос снаружи; она бросилась к двери.

— Входи, Джо! Твой обед в духовке.

— Должен сказать тебе, Полли, что ты лучшая из жен и самая замечательная мать во всем графстве. Честное слово! Это был счастливый день, когда я сделал предложение тебе, а не Мэри Маттерс, которая строила мне глазки. Какая же она неряха! Право слово, Полли, если бы она стала моей женой, я наверняка не вылезал бы из трактира.

Я увидел мать Гвендолин, стоявшую рядом со мной и смотревшую на эту сцену, я услышал, как она произнесла:

— Нет больше черного барана, теперь она может получить ключ.

Все исчезло. Теперь я мог подняться и продолжить свой путь. Однако не успел я покинуть скамью, как увидел местного приходского священника, не спеша шедшего по дорожке; вдруг он остановился и начал рыться в карманах пальто, приговаривая:

— Черт возьми, куда это я задевал ключ?

Преподобный Уильям Хексуорт был человеком, приятным во всех отношениях, которого епископ частенько ставил в пример остальным. Он не был человеком, строго придерживавшимся церковных правил, но, вместе с тем, и вполне светским. Он говорил о себе, что придерживается золотой середины. Он держал собак, был знатоком лошадей, увлекался спортом. Охоте он предпочитал рыбную ловлю. Общество любило его за безупречное поведение, иногда он выступал в качестве мирового судьи.

Как только луч из замочной скважины упал на него, мне показалось, что весь он представляет собой единственно черного барана. Он двигался очень медленно, неуверенным шагом.

— Будь я проклят! Куда же делся ключ? — бормотал он.

Из могил показалось множество мертвых прихожан, которые преградили ему путь на крыльцо.

— Погодите, ваше преподобие! — сказал один. — Вы ведь не пришли ко мне, когда я умирал.

— Но ведь я послал тебе бутылку моего самого лучшего портвейна, — возразил пастор.

— Да, сэр, и я очень благодарен вам за это. Но портвейн — лекарство для желудка, а мне нужно было лекарство для моей души. Вы не прочитали надо мной молитву. Вы не призвали меня к покаянию за недостойную жизнь, вы позволили мне уйти из жизни, обремененным грехами.

— А я, сэр, — сказал другой, представ перед мистером Хексуортом, — я был молодым человеком, вел распутную жизнь, и вы никогда не сделали попытки удержать меня; вы никогда не говорили со мной, не предупредили о том, что меня ждет, не дали разумные советы, которым я мог бы следовать. Вы просто пожимали плечами и смеялись, вы говорили: он молод, пройдет время, перебесится.

— И нас, — закричали остальные, — и нас вы никогда не наставляли на путь истинный.

— Помилуйте, — возразил священник, — но разве не я читал вам проповеди дважды по воскресеньям?

— Да, это правда. Но вы ничего не дали нам из вашего сердца, — только из вашего кармана и из книг в вашей библиотеке. А потому, сэр, ваши проповеди никогда никому ничем не помогли.

— Мы были вашими овцами, — гомонили другие, — а вы отпускали нас бродить, где нам вздумается! Вы, похоже, и сами не знали, как привлечь нас в лоно церкви.

— А мы, — говорили третьи, — хоть и посещали церковь, но все хорошее, что когда-либо получали, исходило от других священников, и никогда — от вас.

— Что же касается нас, — кричали в толпе, — то мы вообще, из-за вашего небрежения, обращались к другой церкви. Вы больше заботились о том, чтобы ваши собаки были вымыты и причесаны, чтобы ваши лошади были хорошо ухожены, но никак не о наших душах. Вы — рыбак, но ловите форель, а не человеков. И если некоторые из нас все же вернулись к истинной церкви, то это вовсе не благодаря вам, а скорее вопреки вашему небрежению.

Раздались детские голоса.

— Сэр, вы не учили нас ни катехизису, ни нашему долгу перед Богом и людьми, мы росли самыми настоящими язычниками.

— Это не моя вина, это упущение ваших родителей.

— Но наши родители и не могли научить нас чему-либо подобному так, как могли бы научить вы.

— Это невыносимо! — вскричал мистер Хексуорт. — Прочь с дороги, вы, все! Мне сейчас не до вас. Мне нужно в церковь.

— Вам нет туда пути, пастор! Дверь закрыта, и у вас нет ключа.

Мистер Хексуорт застыл в растерянности, не зная, что делать. Потер подбородок.

— Но, черт возьми, что же мне делать? — спросил он.

Толпа окружила его и повлекла обратно к калитке.

— Вам следует отправиться туда, куда мы вам укажем, — говорили они.

Я поднялся, чтобы следовать за ними. Было любопытно видеть, как стадо ведет своего пастуха, никогда не предпринимавшего попыток вести это стадо. Я держался позади, и, казалось, мы движемся вперед, словно бы увлекаемые сильным потоком воздуха. Не успел я перевести дыхание, ни даже понять, куда именно мы направляемся, как оказался в трущобах большого промышленного города, перед домом, в каких обычно селятся рабочие, с одним окном возле двери и двумя окнами на втором этаже. Одно из этих верхних окон светилось алым.