Моря отсюда не было видно (а значит, и нас с моря), и про погоню мы так ничего и не знали, была они или нет, и сумела ли наша лодочка безопасно проскользнуть мимо нее, если была. Этот равнодушный и огромный мир давно проснулся: щебетали птицы, по дальнему склону горы медленно ползла полоса света, вытесняя хмурую тень, и серое, сырое марево превращалось в мозаику серых и желтых камней, со всеми оттенками зелени, с коричневым профилем деревьев. Мир начинал свой новый день, но я понятия не имела, где застанет нас его закат.

Хорошо бы теперь крепкого, горячего чаю, подумала я — и провалилась в глухой, внезапный сон, прямо на сырой и жесткой земле финикийского побережья, за тысячу лет до нашей эры. Чай тут еще не научились заваривать.

37.

Мерно покачивалась на ходу спина мула, трудно было не уснуть, не свалиться с него на узкую тропинку, которая всё вилась между рощиц и скал, между ручьев и редких домишек, между серо-зеленых олив и голых, обрезанных после сбора урожая виноградных лоз. Где-то там справа иногда мелькало стальное, неласковое море. Мы пробирались сухопутным путем на юг, к Тиру. Серый, занудный дождь перестал, но небо совсем не расчистилось. Напротив, похолодало, дул ощутимый ветерок, и я радовался, что нам удалось обсохнуть после той ночи у костра, и что так быстро попался попутный караван. Путешествовать в одиночку в этих краях, как, в прочем, и в любых иных, было вовсе небезопасно, и еще будет тысячи две... или три тысячи лет? В общем, долго.

Интересно, где тут будет Бейрут, где проложат приморское шоссе, по которому будут нестись междугородние автобусы и осторожно ползти танки очередной ближневосточной войны... Не определить этого было в сером мареве хмурого дня, и оставалось только таращиться в придорожные кусты или хмурое небо, чтобы не заснуть и не свалиться под копыта замыкающего мула. Передо мной покачивалась Юлькина спина, за ней виднелась Петькина, и зад здоровенного верблюда, и еще чья-то спина, и еще... За мной был только Иттобаал, замыкавший шествие. Это он определил, что нам надо пробираться не к Арваду, а наоборот, в сторону Сидона, чтобы обмануть преследователей, и уже потом, когда всё уляжется, возвращаться морем в Арвад.

Высоко над нами парила большая хищная птица, каких мне не доводилось видеть в Израиле наших дней. Она зависала почти что над нашим караваном или немного уклонялась в сторону, но оставалось твердое ощущение, что это она провожает нас, и как-то не по-доброму. Нет, этак я скоро в приметы верить начну.

— Юль, — позвал я, чтобы как-то отвлечься.

— Чего?

— Ну расскажи, как там оно было-то.

— Да чего рассказывать...

— Ну как угораздило тебя. И вообще.

— Да ладно, — отмахнулась она, — потом как-нибудь, неудобно. Разве что ты езжай со мной рядом.

К вождению мулов я был непривычен — а вот мул, как очень скоро оказалось, привык ходить в караванной цепочке и никак иначе не хотел.

— Тропинка узкая, — ответил я после пары безуспешных попыток, представляя, как веселиться Иттобаал, глядя на мою джигитовку с понуканием смирного животного, — не получится. Давай так, слышно хорошо.

— Ой, да ну, — она явно не хотела говорить, — чего там.

— Засыпаю я. Всю ночь в засаде провели, утром так и не отдохнули, потом сразу караван этот. Совсем засну, если не расскажешь чего интересного.

— Ну тогда ладно. Значит, слушай... Пошла я погулять, а тут...

Ее рассказ тек плавно и неторопливо, и так радостно было слышать русскую речь после всей этой кутерьмы, после жара боя и дрожи сырого утра. Домашняя, родная речь. Родной и любимый голос.

— Юлька, а я человека этим утром убил, — вдруг брякнул я посредине ее рассказа.

— Да ты что? Кого? — ужаснулась она.

— Одного из тех жрецов на берегу.

— Что, серьезно? — живо отозвалась она, — Вот молодец! Жаль, что только одного. Ты бы видел, что они делали там! Да я бы их всех...

— Я бы тоже всех, — ответил я, — и я тоже это видел. Я тогда в толпе стоял, только плащом накрылся. Иттобаал со мной там был, и Петька. Ты нас не заметила. Но дело не в том... Я не думал, что еще буду убивать. Никогда. А вот пришлось. Всё думаю, а мог ли обойтись без этого? Я вот второго не стал — и ничего...

— Это такой мир, — спокойно ответила Юлька, — или они тебя, или ты их. Ты молодец, Вень. Ты очень большой молодец. Я только потому держалась, что ждала тебя. Я знала, что не бросишь. Один — это даже мало. Они там в этом Ветхом Завете пачками друг друга резали, и ничего. А мы...

— А мы и живем с тобой в этом самом Ветхом Завете теперь. В окраинной его части.

— Да ну! — удивилась она, — а где же тут Моисей и все остальные?

— Моисей, наверное, уже был, — отозвался я, — а про остальных не знаю. Но они, если есть, то примерно в той стороне, куда мы движемся, только дальше. Может, и встретимся...

— Я бы лучше в Грецию поплыла, — ответила она, — там все-таки Эллада, культура... ну хотя бы Гомер — уж он-то, наверное, уже есть?

— Троянская война, должно быть, в самом разгаре, — ответил я мрачно, — Ахилл выпустит кишки Гектору, или Гектор Ахиллу — уж кто шустрее окажется. Ахейцы в итоге замочат троянцев, хитростью возьмут, это мы уже знаем. А вот Гомер, чтобы все это красиво изложить, только веков через пять появится, по грубым подсчетам. Кончаловский кино свое еще позже снимет. Так что в Элладе тоже не на что смотреть пока. Ну ладно, рассказывай дальше...

И она рассказывала, то и дело смущаясь и аккуратно подбирая слова, пока совсем не потемнел небосвод — что-то вечер опустился слишком быстро, и надо было разбивать лагерь для ночлега. Главный караванщик, ни говоря ни слова, свернул на какую-то площадку сбоку от дороги, вся его команда привычно и так же молча стала развьючивать мулов и верблюдов, разбивать два походных шатра, ломать ветки на топливо для костра...

— А все-таки зря, — сказал я, подавая Юльке руку, когда она спускалась с мула, — все-таки, думаю, зря не всыпал тебе тот детина в Арваде. Немножечко так.

— Чего это?! — возмущенно завопила она.

— Чтобы знала, как без спросу убегать. Чтобы больше никогда... Потому что я люблю тебя. Потому что я... куда же я без тебя?

Я сам не понимал, чего это я вдруг сказал — от усталости, наверное. А Юлька... она просто обняла меня крепко-крепко, красноречивее всех слов, и уткнулась носом в плечо. Целоваться, наверное, стеснялась при всех.

— Бин-Ямин, Сын Десницы с Цафона, — строгий голос Иттобаала прервал идиллию, ну что он все время лезет! — отойди от царской невесты.

— Что-ооо? — от изумления я разжал объятия.

— Выпусти из рук своих невесту господина моего царя, Бин-Ямин, — он говорил вроде бы и не властно, но твердо, исключая любое возражение.

— Ты в своем уме? Ты ее-то саму спросил, нужен ей господин твой царь?

— Бин-Ямин, — таким же бесстрастным голосом отвечал финикиец, — мы спасли госпожу нашу Юлию от смерти, чтобы стала она невестой господина моего царя. И мы здесь, чтобы охранять и оберегать ее, пока не доставим в брачный чертог господина моего. Или забыл ты обо всем, что говорили мы по дороге?

— Венька, о чем он? Какой царь? Что это? — пролепетала изумленная Юлька.

— В общем-то да... — растерянно отозвался я на русском, и тут же поправился, уже на финикийском, — Иттобаал, давай сделаем так. Отойдем вот туда, к лесу, подальше от лишних ушей. Ты поговори к сердцу девицы, и если пожелает она пойти с тобой к твоему царю, я провожу ее.

Никаких сомнений в том, чего на самом деле пожелает Юлька, у меня не возникало. Возвращаться в Арвад?! Но Иттобаал согласился вести переговоры, так что мы отправились в сторону лесочка. Петька, было, увязался за нами, но пришлось его одернуть — ему точно не стоило знать все эти подробности из жизни царей. Самому спокойней будет.

А Иттобаал распустил все перья, как павлин. Достал откуда-то из загашника золотой браслет и золотое кольцо в нос, положил перед Юлькой. Расписал ей, как "велик и славен Кочубей", сколько у него кораблей, воинов, верблюдов, баранов и наложниц — и среди последних, Юлька, по его словам, будет несомненно первой, причем не наложницей, а царицей, потому что барышни с Цафона не каждый год в Арвад попадают. И всякую такую лабуду.

— Большое вам, конечно, спасибо, — ответила Юлька, когда он закончил, — но мы с Веней. А царю передайте, пожалуйста, что мы его очень уважаем и благодарим за оказанное доверие. Только в Арвад я больше ни ногой!

— Бин-Ямин из Сокаля, рожденный на Цафоне Сын Десницы из града Мос-кева — торжественно обратился Иттобаал уже ко мне — неразумно говорит девица, но ты муж сильный и мудрый. Доставим вместе девицу к царю, и наградит тебя царь!

— Нет, спасибо, Иттобаал. Ты помог нам...

— К чему мне убивать тебя, Бин-Ямин? — оборвал он меня.

В руке Иттобаала сверкал меч. На землю падали первые капли, в воздухе пахло надвигающейся грозой, и от синих туч ночь начиналась раньше обычного... Лагерь и верный Петька в сотне шагов от нас были уже неразличимы в этом мареве, и холодный северный ветер пробирал до костей.

Вот и всё, подумал я. Мне не выстоять в поединке на мечах против Иттобаала. Юлька останется одна, он утащит ее в гарем, и никогда никто не узнает, что и как...

— Петька, ко мне, — заорал я, что было силы. Вдвоем у нас были шансы.

— Я думал, ты муж и воин, — усмехаясь, проговорил Иттобаал, поигрывая клинком, — а ты трусливый пес. Но я сражу тебя на землю прежде, чем прибежит оруженосец твой, и не повторю удара.

И он сделал шаг навстречу, занося меч — и некогда было думать, оставалось только рвануть мой собственный меч из ножен, занять стойку, не слушать Юлькиного крика, не глядеть в сторону лагеря, а только на острие вражеского меча... Убить или быть убитым. Спасти ее или потерять. И тут я понял, что шансы у меня все-таки есть, и что рука — не дрогнет. Тяжелые капли дождя падали на клинок, и скоро на него должна была пролиться кровь финикийца.

Иттобаал замахнулся для удара, я уже приготовился нырять вправо, чтобы нанести выпад в бок, как тогда, на песке, и...

И мир раскололся, взорвался, дрогнул и распался на тысячи частей — но не потому, что ударил Иттобаал. Я, кажется, потерял на долю секунды сознание — а когда пришел в себя, то ощутил, что сижу на земле без меча, рядом со мной стоит оглушенная Юлька, а подле лежит ничком и кричит от ужаса мой необоримый враг:

— Покрой мой грех, Повелитель перунов, изгладь вину мою, Гонитель туч, не казни раба твоего, могучий Адад!

Поодаль, метрах в десяти, факелом пылал дуб, расколотый молнией надвое. И новые молнии били справа и слева, но уже поодаль от нас, и казалось сущим чудом, что все мы живы.

Он поднял голову, и я ошарашенно стал нашаривать меч на земле, — кажется, нас всех оглушил этот удар. Меча не было.

— Брат мой Бин-Ямин, Гонителю туч Ададу неугоден замысел мой, и твой Бог сильнее господина моего, — проговорил он робко, — не допустил меня Адад до греха, если бы нанес я тебе удар — сразил бы меня Повелитель перунов, не оставил бы и костей, чтобы вдовам моим оплакать меня. Дай мне руку, брат мой, ибо дрожь в коленях моих, и растаяло сердце мое. Нет среди мужей земнородных того, кто внушил бы мне ужас, кого не пожрал бы меч мой, но кто я перед богами? Кто есть человек, чтобы спорить с ними? На Цафоне рождение ваше, и не мне становиться на вашем пути.

— Поклянись, что не причинишь нам зла, — сказал я, сжимая рукоятку меча. Тут он был, оказывается, за мой спиной...

— А ты поклянешься мне в том же? — переспросил он робко. Финикиец всегда остается торговцем, что ни говори!

— Поклянусь, — ответил я.

— Перед небесными богами и морскими, перед демонами ночными и подземными, перед могучим Ададом клянусь, что вовек не подниму руки на брата моего, Бин-Ямина, и на сестру его Юлию, но провожу их, куда пожелают пойти, и пусть покарает меня Ададов перун, если не сдержу слова!

— Жив Господь, — отозвался я, — Бог Авраама, Исаака и Иакова, и мой Бог от чрева матери моей, избавивший ныне душу мою от смерти! Свидетель Он, что не причиню я вовек зла брату моему Итообаалу, спасителю сестры моей от идолов Библа, если только не поднимет он руки на меня и на дом мой, а если я нарушу клятву сию — да не ступать мне по земле живых.

И мы скрепили нашу клятву крепким мужским рукопожатием.

А от лагеря уже бежал насмерть перепуганный Петька... Он так обрадовался, увидев нас живыми — он-то думал, что нас в огненной колеснице забрали прямо на Цафон, а он и не успел попрощаться.

38.

Слишком много всякого разного случилось в эту бессонную ночь, так что я словно остекленела, мысли и чувства пробивались наружу словно сквозь толщу воды, и, рассказывая Веньке обо всем, что было, сама я не переживала практически ничего. Механически перечисляла детали, не скрывая неприличностей и неловкостей, и даже не думала, как он всё это воспримет. Спрашивает — значит, хочет знать. Наверное, можно было бы назвать это доверием, только на самом деле мне очень хотелось упасть куда-нибудь и зарыться в мягкое, и чтобы чаю, чаю с вареньем...

А тут еще Иттобаал со своим дурацким сватовством! Да еще нес такую чушь... Ну надо ж ему было так некстати вклиниться, когда... А может, оно и к лучшему, что он не дал нам тогда с Венькой слишком расслабиться. Не до того было. Только вот когда эти мальчишки за мечи похватались — это точно было лишнее.Только этого нам не хватало — среди своих побоище затевать! Я судорожно пыталась придумать хоть что-то, чтобы их остановить — а тут как шарахнет...

Античность античностью, но молнии там шарашили вполне нашенские, конкретные такие. Правда я далеко не сразу догадалась, что это была молния: треск и грохот, и сразу отвратительно завоняло озоном, и вообще как-то поплохело, всем и сразу. А финикийский друг наш вообще слишком близко принял все к сердцу, я даже всерьез забеспокоилась, не придется ли его отливать прохладной водой, тем более, что ее не было — а носить воду у них положено женщинам. Но ничего, Венька-умница его все-таки в сознательное состояние привел, и даже выторговал там что-то. Во всяком случае, на мою тушку, а также руку и сердце, он больше не претендовал.

Меня, честно говоря, саму порядком потряхивало, поэтому, пока они там торговались, я взяла в оборот обалдевшего Петьку — он, похоже, и не чаял застать нас живыми. Допрошенный с пристрастием пацан раскололся и выдал заначку со слабеньким и кислым местным винцом. Ну да за неимением более пристойных антидепрессантов пришлось удовольствоваться таким, куда денешься.

Хватанув из фляги изрядный глоток и с трудом удержав гримасу, я вернула парню сосуд и приступила к морально поверженному (физически он уже восстал) друговрагу и царскому свату. Победу надо было ковать незамедлительно.

— Ты, может, и не поднимешь больше на нас руку, — начала я, весьма воинственно подступая к Иттобаалу. — А что если царь твой подошлет к нам того, кто не связан клятвой? И потащат меня ваши в этот... как его... ну, гарем? А оно на фиг мне сдалось, как верблюду карбюратор?