Зверь лютый. Книга 24. Гоньба

Спокойно, Ваня. "Остроумие на лестнице" — термин французский, а жанр — наш, отечественный.

А даже если и... И что? Ты, Ванюша, не девочка — знаешь, пробовал. Потерпел бы. Было бы время вспомнить... таблицу интегралов. Или прикинуть насчёт "побелки потолков, переборки полов и прочего мелкого ремонта". От этого не умирают. А вот те сотни суздальских мужиков в Заволочье — реально землёй накроются.

Мог бы их спасти. Мог бы... Да прирезал бы того Даньслава! Врага. Опасного. Храброго, хитрого.

Здесь людей мало — выбьешь одного, на его место другого поставят. Но — другого. С другим набором талантов, с иным характером. Возможно, такая замена... и порушила бы дела новогородские. Не все! Но те, погибшие в Заволочье люди... Может быть.

Конечно, совсем не факт, что удалось бы того Даньслава... прибрать. Что это повлияло бы. Что он вообще на той "поряди" был. Но ведь даже и не пытался!

Вместо этого — зарезал вполне приличного человека, "мужа доброго". Невредного, а, может статься, очень даже полезного. Уничтожил "ценный контакт". Вот просто так — ф-р-р — и оборвал важную ниточку. Возможно — "чрезвычайно важную". И не только в данном Великолуцком эпизоде. Это имя — Хотеней — звучит... э... будет звучать в переписке князя Андрея со смоленскими княжичами в связи с убийством Глеба (Перепёлки) в Киеве через пять лет. Наряду с Никифором Киевлянином.

Хотенея можно было бы так разрабатывать...! По давней памяти. По душевной приязни. Его собственной!

А как с этим у наших храбрых разведчиков?

Ну, Штирлиц, там, к примеру. В верхушке нацистов были... разные люди. При аресте Рэма, например, в комнате находился ещё один мужчина, отчего Геббельс заявил: "Нашим глазам представилась картина столь отвратительная, что вызвала состояние рвоты". Геббельс, конечно, тот ещё источник. Все выделения у него... даже пищеварительные — с идеологическим оттенком.

Ещё были кое-какие британские аристократы. Сами понимаете, закрытые школы для мальчиков, всякие там... Итоны, Вестминстеры, Хэрроу... А потом кое-кто из этих "хэрроувцев" становился шишками в разных МИ 5-6... Наши с ними работали? Разными способами? Разведчик — это ж такая сущность... "Прежде думай о Родине, а потом о себе". А уж о разных частях себя... Герои.

А я такой сверх-супер-архи-важный — дружественный! — "контакт" — тупо завалил. Ножиком под ребро. Просто от каких-то своих давних, детских даже, переживаний! Не за дело, а от воспоминаний! О кое-каких всего-навсего эмоциях! Случившихся где-то когда-то...

Ах-ах! Я горько разочаровался в своём идеале! — Да у нас, в смысле: в человечестве, разочарованных — каждый второй! Я уж не говорю — каждая первая! Так чего?! — Хватай ножики, пошли резаться?!

Ваня, ты сравни! Какие-то личные сопли по поводу чуйств давно прошедших лет и массовые жертвы будущего побоища в Заволочье. Я уж о грядущих более кровавых делах и не говорю.

Идиот. Кретин. Бестолочь. Сблягородничал. Рыцырнулся. Нагеройничал дерьма вонького. И быстренько свалил — пусть другие расхлёбывают. Сопляк-мерзопакостник.

С точки зрения Боголюбского, государя — однозначно. И хорошо, если только так. Потому что дальше — изменник, вор, враг. А вот это уже... "государев враг"... в наших условиях... такая куча разного жидкого... густым веером... во все стороны... никакой промокашки не напасёшься.

Утёрся? Морально-интегрально страданул? — Пошли по конкретике: под это задание я получил согласие Андрея на получение ряда профитов. Передача Костромы и Галича, фактории, сказочники, телеграф, георазведка, высылка людей, страховое общество...

Ох же ж, боже ты мой, сколько на успех этого дела завязано...! Причём — уже начато! Я же из Боголюбова своим просемафорил, отмашку дал — давайте, делайте.

Дело — провалено.

"Reset"? Возвращаемся к состоянию "до"? — Мы не в компе. В жизни "даже бессмертные боги не могут сделать бывшее небывшим".

Мы оба можем "сделать вид". Если Андрей не посчитает, что мой провал — "злой умысел". Тогда... В любом случае — репутация моя... "поплыла".

"Взялся да не осилил". И — четвертование с головосечением. Обратный порядок операций — высочайшая милость и глубочайший гуманизм.

В худшем случае — враг, в лучшем — неудачник.

— Говорит-то Ванька правду. Да только не всегда его правда — истина. Может и сбрехнуть. По бестолковости да бездельности. Полной веры ему — впредь не давать.

И сыпется куча дел, которые зависят от Суздальского князя.

— Ванька жалуется, что в Серпейске его рудознатцев в поруб кинули? — А тамошний воевода пишет, что за дело. Надо бы окольничего послать, чтобы разобрался. Но нынче нету. А Ванькиным словам верить... Окольничего — послать. Когда будет свободный и для такого дела гожий. А пока — пусть сидят. До выяснения.

И так не в одном — в десятке мест! Торможение, зависание, запаздывание... Как результат утраты репутации. Моей.

И оправдываться здесь — бессмысленно. Потому что невозможно.

Ситуация — необратима.

Факеншит же уелбантуренный!

Слышь, задница моя, а не слишком ли дорого ты мне обходишься?

Вроде, и не такая большая. Во, уже и мозоли от гоньбы княжеской, седлом набитые, сошли. Вполне, знаете ли, рядовая, общепринятая задница.

"Вещью владеет тот, кто может её уничтожить".

Вот это... седалище — владеет человечеством?! Его жизнью и смертью? Его умами и душами? Потому что может уничтожить его "светлое будущее". Не-не-не! Не вообще! "Светлое" — оно придёт! Неизбежно! Но — потом. Сильно потом. Веков через семь-восемь. А пока десятки миллионов людей... десятки поколений... "Накрылись". Вот этой... вполне рядовой... "пятой точкой". "Точкой бифуркации". Которая "фуркать" не схотела. По своим морально-душевным предпочтениям.

Цена "фурку" — продолжение обычной Реальной Истории. Где количество "преждевременно умерших" — многократно более числа погибших в любой войне. Мог спасти. Но задница не согласилась.

Слышь, задница моя, а не слишком ли ты дорого обходишься человечеству? Не из-за своих неповторимых изгибов и очертаний, а просто потому, что приделана к единственной в этом мире вот такой голове. Тоже — вовсе не самой лучшей из возможных. Но вот "здесь и сейчас" — уникальной. Иггдрасилькнутой. Попандопулопипнутой.

"Пусть враги запомнят это:

Не грозим, а говорим.

Мы прошли с тобой полсвета.

Если надо — повторим".

Поскольку просто "повторим" не получилось: "душа" помешала — придётся "повторять" в какой-то иной, особо... "извращённой" форме.

М-мать... О-хо-хошеньки...

На четвёртые сутки уложили пьяненького Тихое Лето в санки и налегке погнали Волгой к Ярославлю. Там мы с Тихим Летом и попрощались. Собрал он молча лошадей и пошёл в Боголюбово. Так мне и слова не сказал. Коней, по моей вине потерянных... не забудет, не простит.

В Ярославле — мой двор. Фактория процветает, воевода — вась-вась, чего изволите-с. И санки беговые лёгкие, и кони резвые, и возницы умелые и воинов в охрану дал.

Хотя, конечно... впереди — "пустое пространство". Становиться — некуда. А ночевать в заснеженном лесу...

Ещё засветло приняли с реки на густо поросший строевым лесом берег. Я постоянно крутил головой: опыт встречи с волками в этом походе — спокойствию не способствовал. Когда высказал свои опасения старшему ярославских, он, бывалый немолодой гридень, принялся успокаивать:

— Сучьев нарубим, костры зажжем, волки не подойдут: всякий зверь боится огня.

Мне, однако, было неспокойно. Дважды в этом походе мы сталкивались с волчьими стаями.

"Бог троицу любит" — русское народное наблюдение.

Тогда мы были в движении, с добрыми конями, могли убежать от них. В селении же у нас была защита — хоть какой, а — забор, избёнки-сараюшки. Здесь — лес, вотчина "серого брата". Его дом — не наш.

Лошадей выпрягли, задали овса. Утоптали вокруг снег и сделали привал. Нарубили сучьев да валежника, сложили костры и, когда стемнело, зажгли их. Гридень вытащил из саней большую кожаную кису, вынул из неё хлеба, пирогов, квашеной капусты, медный кувшин с квасом. Устроили постную трапезу: тюри с луком накрошили, капусты с квасом, грибов соленых. Хоть невкусно, да здорово поужинали.

То, чего мы были лишены весь поход. Туда шли — корм крестьянский, чего дадут. Обратно — сухой хлеб с салом, всухомятку. Быстро поел — поскакал. Здесь — спокойно, потихоньку. Для жизни и здоровья — хорошо, для гоньбы — плохо, медленно.

Ночь надвигалась. Красное зарево костров, освещая низины леса, усиливало мрак в его вершинах и по сторонам. С треском горевших ветвей ельника и фырканьем лошадей смешивались лесные голоса.

Ровно плачет ребенок, запищал где-то сыч, потом вдали послышался тоскливый крик, будто человек в отчаянном боренье со смертью зовет к себе на помощь: то крики пугача (филина).

Поближе завозилась в вершине сосны векша (белка), проснувшаяся от необычного света, едва слышно перепрыгнула она на другое дерево, потом на третье и все дальше и дальше от людей и пылавших костров...

Чуть стихло, и вот уж доносится издали легкий хруст сухого валежника: то кровожадная куница осторожно пробирается из своего дупла к дереву, где задремал глупый красноглазый тетерев. Еще минута тишины, и в вершине раздался отрывистый, жалобный крик птицы, хлопанье крыльев, и затем все смолкло: куница поймала добычу и пьет горячую кровь из перекушенного горла тетерева...

Опять тишь, опять глубокое безмолвие, и вдруг слышится точно кошачье прысканье: это рысь, привлеченная из чащи чутьем, заслышавшая присутствие лакомого мяса в виде лошадей. Но огонь не допускает близко зверя, и вот рысь сердится, мурлычет, прыскает, с досадой сверкая круглыми зелеными глазами, и прядает кисточками на концах высоких, прямых ушей...

Опять тишь, и вдруг либо заверещит бедный зайчишка, попавший в зубы хищной лисе, либо завозится что-то в ветвях: это сова поймала спавшего рябчика...

Лесные обитатели живут не по-нашему — обедают по ночам.

Но вот вдали, за версту или больше, донёсся вой, ему откликнулся другой, третий — все ближе и ближе. Смолк, и послышалось пряданье зверей по насту, ворчанье, стук зубов... Ни один звук не пропадет в лесной тиши.

— Волки! — в тревоге прошептал я, толкая в бок задремавшего старшого. Сухан, возницы и второй гридень давно уж спали крепким сном.

— А?.. Что?.. — промычал, приходя в себя, старшой. — Что ты говоришь?

— Слышишь? Воют, — несколько смущённо сообщил я ему.

— Да, воют... — равнодушно отвечал ярославец. — Эк их что тут! Чуют мясо, стервецы!

— Беда! — промолвил я.

— Какая ж беда? Никакой беды нет... А вот побольше огня надо... Эй, ребята! — крикнул он. — Проснись!.. Эка заспались!.. Вали на костры больше!

Спутники мои встали неохотно, тяжко просыпаясь посреди ночи, и вместе с нами навалили громадные костры. Огонь стал было слабее, но вот заиграли пламенные языки по хвое, и зарево разлилось по лесу пуще прежнего.

— Видимо-невидимо!.. — высказался я, несколько оторопев, слыша со всех сторон волчьи голоса. Зверей уж можно было видеть. Освещенные заревом, они сидели кругом, пощелкивая зубами.

— Ничего,— успокаивал старшой,— огонь бы только не переводился. То ли еще бывает в здешних лесах!..

И вспомнился мне рассказ Тихого Лета, как он на ёлке три дня сидел: "— А конь? — А съели".

На какую сосну тут забираться? Ежели что...

Волки никак не смели близко подойти к огню, хоть их, голодных, и сильно тянуло к лошадям, а пожалуй, и к людям.

Звери все близились, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость их росла с каждой минутой: не дальше, как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались.

Без малого час времени прошел, а мы все еще сидели в осаде. До свету оставаться в таком положении было нельзя: тогда, пожалуй, и костры не помогут, да не хватит и заготовленного хвороста на поддержание огня. Но наш старший гридень — человек бывалый. Когда волки были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно было добросить, он расставил нас по местам и велел, по его приказу, разом бросать в волков изо всей силы горящие еловые лапы.

— Раз... два... три!.. — крикнул он, и горящие лапы полетели к зверям. Те отскочили и сели подальше, щелкая зубами и огрызаясь.

— Раз... два... три!.. — крикнул он снова, и, выступив за костры, мы дружно еще пустили в стаю по горящей лапе. Завыли звери, и, когда гридень, схватив чуть не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед, волки порскнули вдаль, через несколько минут их не было слышно.

— Теперь не прибегут, — молвил наш предводитель, надевая шубу и укладываясь в сани спать дальше.

Я лежал в соседних санях и удивлялся. Несоразмерности. Себя, человечества вообще — и мира.

У меня — чуйства-эмоции, планы-расчёты. Аж паром из ушей со свистом. Пуп земли, центр вселенной. А тут стоит лес. В нём живут звери. Много. Больше, чем людей. Разных. Различнее, чем люди. Живут своими, часто весьма насыщенными, полными событий и эмоций, жизнями. В этом огромном зелёном платке, который раскинулся отсюда на тыщу вёрст в любую сторону.

Огромный мир. Со своими законами, страстями, любовями и ненавистями... Куда больше и разнообразнее нежели наш — мир "венцов творения". И мы тут... так, вошки по бахромёшке. По краюшку платочка. Суетимся, перескакиваем. Сношаемся, жрём, давим друг друга... Изображаем из себя нечто... разумное, духовное, могучее... Важное. Вечное. Со своей повседневной суетой и мелочностью желаний и опасений.

А я этот лес — океан смыслов и форм — почти не вижу, не замечаю. К стыду своему. Вот бы стать сосной. Или — белкой. Или — волком. А чего ж нет? Если меня в тело средневекового мальчишки иггдрасилькнуло — может, и в лесу подходящий "приёмник" сыщется? И посмотреть на это зелёное море — изнутри. Неужто оно страшнее, омерзительнее, нежели здешнее средневековье? С таковыми же людЯми.

Ладно, Ванюша, хватит философствовать — вздремни полчасика. Потом дальше поскачем. Хорошо бы вдругорядь на волков не нарваться...

Нарвались. Только не на волков и не в лесу.

Верстах в пяти выше Костромы — "богатырская застава". Несколько саней, на одних — будка, оттуда из всех щелей дым валит — "богатыри" греются у очажка, выпряженные, привязанные к оглоблям, лошади, поперёк наезженной полосы на снегу рогатка — бревно на кОзлах. Перед ней выходит бородатый мужик в железной шапке и меховой шубе, важно поднимает руку, зычно провозглашает:

— Стой! Застава Костромская. Кто такие?

Мы идём тремя тройками. Возницы — ярославские, в первой тройке — двое гридней, у нас с Суханом по пятипудовому мешку овса под боком. Первая тройка начинает убавлять ход.

Из будки вылезают стражники... Вдруг во вторых санях поднимается Сухан, наклоняется к вознице, что-то говорит, тот, продолжая натягивать вожжи, придерживая лошадей, что-то отвечает... и вылетает с облучка в сторону, на снег. Сухан, ухватив вожжи, нахлёстывает коней, рычит по-медвежьи и гонит их вправо, через невысокий снежный гребешок на соседнюю полосу нетронутого снега.