| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я заметался по колонне, как пёс, потерявший в толпе след хозяина. Сначала рванул догонять, но на повороте к Дворцовой наткнулся на хвост Адмиралтейского района; развернулся, прошил демонстрацию в обратном направлении и минут через семь наткнулся на неторопливо идущих учителей. Очевидно, они не могли бы нас обогнать... Снова помчался вперёд и скоро тоскливо замер на углу, вглядываясь в проплывающий мимо людской поток. Бесполезно, похоже...
В очередной раз бросил взгляд вдоль колонны и почувствовал, что рядом со мной кто-то встал. Повернул голову, и мои брови удивлённо поползли вверх. Вот тебе на ‒ опять Гадкий Утёнок...
‒ Здравствуй, ‒ храбро выдавила она из себя, чуть задрав вверх подрагивающий подбородок. Половину слова сказала, половину просипела шёпотом и замерла, испуганно поблёскивая из-под вороной чёлки выразительными тёмно-карими глазами.
‒ Привет, ‒ отозвался я и затравленно зашарил по толпе взглядом, выискивая знакомые лица. Мне ещё только слухов о такой подружке не хватало.
Она подождала, пока я вновь взгляну на неё, и сказала:
‒ Тома.
‒ Где?! ‒ воскликнул я, вновь принимаясь озираться.
‒ Я ‒ Тома, ‒ уточнила с лёгкой укоризной.
‒ Да? ‒ Я с изумлением посмотрел на неё. ‒ Везёт же мне на Том...
‒ Хорошо, что ты это понимаешь, ‒ серьёзно покивала она.
Я тяжело вздохнул, расставаясь с надеждой найти в этой сутолоке своих.
‒ Ну пошли, что ли, Тома...
‒ Пошли, ‒ согласилась она обрадованно и попыталась заглянуть мне в лицо.
Я чуть отвернулся, закатывая глаза к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка... Достал из кармана пластинку цитрусового "Ригли":
‒ Угощайся.
‒ Спасибо, ‒ почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.
‒ Ты из какого класса? ‒ вежливо поинтересовался для поддержания разговора.
‒ Седьмой "Б", Биссектрисы. А... давай будем дружить?
Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:
‒ Ты же, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?
Тома посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:
‒ А-а, ты про эту... Я подожду.
Смешной ребёнок. Я покачал головой:
‒ Долго ждать придётся, так старой девой и останешься.
Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:
‒ Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.
Улыбка стала ярче.
Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через два-три года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня: будет и греть, и обжигать. Но нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!
С облегчением выдохнул. Не то чтобы я боялся почувствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю умудрённым жизнью подростком, эдаким ходячим парадоксом. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здравствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!
‒ Быстрее, бегом! ‒ внезапно заорал в рупор какой-то бешено вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.
Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несёмся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачовой композицией "Миру ‒ мир".
‒ Ура! ‒ заорал кто-то во всю глотку.
‒ На штурм! ‒ весело подхватил второй.
‒ А-а-а-а!
Держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей. Над головой плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики, и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.
‒ Быстрей! Быстрей! ‒ гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченные, определённо армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами и телекамерами ‒ дело серьёзное.
Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотняться. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно тычет между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный трансляции вид.
Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадованно строчит номерок телефона прямо на ладонь... Бог в помощь, в Полярном с невестами туго.
Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Без толку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой. Взрывающаяся возгласами "ура" радостная толпа волочёт меня дальше.
С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было ‒ ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнёздышко.
Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная. Надеюсь, всё у неё сложится хорошо.
Тот же день, 15:05
Ленинград, Измайловский проспект
‒ Старые большевики очень недовольны, ‒ проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень. ‒ Термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно ‒ сдохну раньше, чем всё развалится.
‒ Ну мам, зачем ты так? ‒ взволнованно вклинился дядя. ‒ И потом, другие времена, другие нравы.
‒ Нравы... ‒ Рот бабушки поехал в сардонической улыбке. ‒ Без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!
‒ Гхы... ‒ подал я голос из своего угла. ‒ Зачем так долго-то? Тем более на такую тему... Краткость ‒ сестра таланта.
‒ А ты цитаты-то не воруй, ‒ живо обернулась бабушка. ‒ Сам мысли формулируй. Цитата ‒ ум дурака.
‒ А это кто сказал? ‒ парировал я.
Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержанно засмеялись.
‒ А! ‒ Бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь. ‒ Раньше если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по-настоящему верил. Трибуны были! А теперь это ‒ обычная работа, говорильня... А этот, ‒ она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелил губами монохромный Брежнев, ‒ даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше.
"Ты его ещё через пять лет не видела, бабушка, ‒ подумал я. ‒ Это ещё живчик".
‒ Суслов ‒ бледная моль, ‒ продолжила она анализ, подцепляя вилкой шпроту. ‒ Тоже мне идеолог, ни одной своей мысли не родил. Да он как марксист даже Сталину в подмётки не годится. Косыгин, кроме экономики, ничего не видит и не хочет видеть. Громыко из-за границы не вылезает. Никого живого в Политбюро не осталось. Если только свежую кровь запустить... Кстати, Машеров, говорят, в Белоруссии хорош.
Я справился с обязательной программой ‒ громадной тарелкой неизменно вкуснейшего оливье ‒ и заколебался: бутерброд с сервелатом или отварной язык, раз уж не наливают? Традиционный стартовый шампусик родичи раскатали, даже не взглянув в мою сторону, массандровский мускат тоже пролетел мимо, только ароматом ноздри пощекотал, а оставшаяся рябина на коньяке, пожалуй, для меня сейчас крепковата.
Выбрал язык и начал его пилить, прикидывая так и эдак. Машеров ‒ это, возможно, ресурс. Вот только что я могу для него сделать? Если я буду успешен, тот грузовик и так не встретится ему на дороге.
Дверь распахнулась и впустила громадную парящую супницу с самолепными пельменями. Густой ароматный шлейф заполнил комнату, я сглотнул слюну и просительно протянул маме тарелку. Этот молодой организм ‒ как бездна, в нём без следа исчезает всё, что ни закинь, и ещё требует.
Выступление Брежнева по телевизору закончилось, и дядя, наклонившись, включил звук.
‒ Первомай шагает по планете, ‒ торжественно объявила дикторша начало международного блока.
‒ За праздник! ‒ провозгласил дядя в очередной раз, и хрустальные рюмки, разбрызгивая гранями разноцветные блики, дружно сдвинулись к центру и зазвенели.
Интересно, какая у меня сейчас норма по этанолу?
Понедельник 2 мая 1977 года, день
Карельский перешеек, посёлок Репино
Ловили меня двое. Один ‒ настоящий гигант, с громадной выпяченной челюстью, низким покатым лбом и выпирающими далеко вперёд надбровными дугами. Классический тормознутый акромегал. Мимо него можно было бы попытаться проскользнуть и уйти на скорости, если бы не второй ‒ невысокий и резкий, напоминающий поглаженного против шерсти кота. Этот не заторможён, напротив, быстрые глаза блестят, словно пару минут назад вынюхал дорожку. От него убегать рискованно, пробегать мимо ‒ бесперспективно.
Третий, очень низенький, почти карлик, с мерзкой полоской усиков под характерным носом, не бегал, а, заняв позицию на круглой башенке, возвышающейся над крышей, контролировал участок вокруг дома и сейчас спокойно раздавал сверху команды:
‒ Он не ушёл ещё. Хан, встань в коридор между лестницами и не спи. Котовский, осматривай первый этаж и слушай, он может попытаться через окно уйти. Тут я его винтарём и сниму.
Надо же ‒ Котовский, угадал я с повадками...
‒ Какой винтовкой? ‒ недоуменно переспросил Хан вполголоса у макушки Котовского.
‒ Молчи, идиот, ‒ простонал тот тихо в ответ. ‒ Просто молчи.
Гигант недоуменно пожал плечами, и они вышли. Я с облегчением сменил опорную ногу и чуть-чуть приоткрыл дверцу, увеличивая зону обзора.
Если вырвусь, я этому Хану шоколадку куплю. Ящик шоколадных конфет. "Золотой нивы", её Брежнев, наверное, не зря любит... Только бы ногу не свело...
‒ Эй! ‒ Опять донёсся сверху баритон. ‒ Выходи, не тронем. Отдашь, что взял, и разойдёмся краями. Слово даю!
Ага, уже поверил. Три раза. Вспоминаю, как рыбкой мелькает в синих от наколок пальцах Котовского финка с наборной рукоятью, и меня опять пробирает крупный озноб.
Эти прятки-догонялки начались минут десять назад. Я уже расслабленно нёс потяжелевшую сумку к выходу, когда чуть не столкнулся на повороте с невесть откуда взявшимся Ханом. Да, это его тяжёлую поступь я тогда услышал за углом и был вынужден, наплевав на шум, прыгать через лестничный пролёт и нестись по коридору ко второй лестнице только для того, чтобы обнаружить, что чёрный ход надёжно заперт.
Ну как надёжно... Этот замок даже для такого неопытного взломщика, как я, скорее видимость. Было б у меня хотя бы три минуты...
Мне повезло дважды. Во-первых, они меня пока не видели и ловят сейчас дерзкого мужчину неизвестной степени опасности, а не тощего подростка.
Ну почему, почему я не взял пистолет?! Боже, посмотрите на меня ‒ какой дурак погибает... Сейчас бы ушёл, как белый человек... Взял на мушку, загнал в подпол, заставил вытолкнуть лестницу наверх и, пока они там цирковую пирамиду будут строить, ушёл бы, только хвостиком вильнул ‒ и лови ветер в поле...
Мечты, мечты...
Во второй раз мне повезло, когда, услышав поднявшийся в доме многоголосый шум, я успел тихо подняться по дальней лестнице в ту самую обзорную башенку, что возвышается над третьим этажом, и переползти незамеченным по покатой, норовящей скинуть меня крыше к приоткрытому чердачному окну на другой половине дома.
На этом везение закончилось. Когда я прокрался мимо запертых дверей вниз к прихожей, то обнаружил, что выход уже закрыт на ключ. Метнулся к высокому окну со старинными шпингалетами и услышал быстро приближающийся из глубины дома топот. Всё, на что меня хватило, ‒ это, как в дурном кино, залезть в нижнюю тумбу узенького резного буфета, притворить изнутри дверцу и, извернувшись, застыть в крайне неудобной позе.
В тот момент я не испытывал никаких высоких сожалений по поводу проваленной миссии. Меня переполнил чистый, ничем не замутнённый животный страх. Молодому телу просто хотелось жить, и это желание легко смело всё. Я не понёсся наугад с криком ужаса лишь оттого, что не мог рассчитывать на ослабевшие ноги. Поэтому я замер, как замирает в траве детёныш антилопы, почуявший поблизости голодное рыканье рыщущего прайда.
Жадно, словно от этого зависело, обнаружат меня или нет, приник к узкой замочной скважине.
Сначала мимо пробежали широченные бедра Хана и махом прошлась громадная ладонь с неестественно длинными пальцами. "Мама дорогая, ‒ оценил я размеры, ‒ да он же одной кистью может взять меня сверху за темя и поднять!.. Сейчас рванёт дверцу..." ‒ пронзила молнией догадка, и я, оцепенев, познал, что шевеление волос на голове ‒ это не метафора.
Не успело сердце, бухнув под горлом, погнать в виски следующую шумную волну, как в узком тоннеле перед глазом появился, пугая первобытной красотой, нервно жаждущий моей крови клинок. Он огляделся, нашёл мой расширенный зрачок и вогнал в него острый блик, а затем нырнул вниз, волоча за собой руку второго подручного. На короткий миг она замерла неподвижно, давая себя рассмотреть: сквозь густые клочковатые заросли волос, отвратительно жёстких и рыжих, проступила не оставляющая надежд на милосердие вязь наколок. Ослабев, я хотел глухо простонать, но мне повезло ‒ воздуха в лёгких уже не было.
Прерывисто, не заботясь о шуме, втянул в себя жаркий, наполненный пересохшим столярным клеем воздух. Когда круги перед глазами улеглись, опять приладился к скважине, в глубине души надеясь, что самое страшное уже увидено.
Не-эт! Всё предыдущее поблекло, когда я увидел предвкушающий оскал Сомосы. Ясно, абсолютно вне всяких сомнений понял, что смерть моя лёгкой не будет, и подавился ещё одной волной ужаса.
‒ Нету, ‒ с грустью констатировал Сомоса неожиданно глубоким баритоном. ‒ Хан, стой здесь, а ты ко второму выходу ‒ и слушай. Я на самый верх.
‒ А может...
‒ Нет.
‒ Сомоса, опасно.
Недокарлик грязно выругался и негромко согласился:
‒ Хорошо, проводи. Только брать живым. Надо выяснить, откуда про тайник узнал.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
