Символ Веры (полная версия)

— Тогда, боюсь, у нас вышло бы ... непонимание, — Белц улыбнулся еще шире, хотя это казалось анатомически невозможно. Белоснежные зубы сверкнули в акульем оскале. Хольг усмехнулся в ответ. Куда боле скупо, однако не менее страшно.

— Вот я и говорю, какой в этом смысл?..

Теперь вздохнул Белц. Щелкнул челюстями, разом погасив улыбку, как рубильником щелкнул. Молча добавил к стопке несколько банкнот и откинулся на спинку своего кресла, двойника того, на котором сидел Хольг.

— Это в тебе говорит недостаток опыта, — серьезно вымолвил Мариан, вновь сцепляя пальцы, гремящие золотом.

— Неужели? — вежливо поинтересовался фюрер.

— Конечно. Как ты думаешь, сколько живут люди в моем деле посредника? Живут, а не просто 'работают'.

— А мне почем знать?

— Теперь узнаешь. Три года, это при удаче. Тот, кто прокрутился хотя бы пятерку — специалист высшего класса. А если отбарабанил десятку и жив — становится легендой, про него былины сочиняют и песни поют. А почему?

— Действительно, почему? — вопросил Хольг, причем не делая даже попытки взять свой 'гонорар'.

— А потому что происходит это примерно так. Вот есть парнишка, черный, белый, желтый — не важно. Имеет мелкий négoce, меняет то на это, а это на то и еще что-нибудь впридачу. Банчит себе, поднимает денежку на жилье, девчонок и прочий мелкий allégresse. Он при деле и уважении, его знают большие люди и здороваются при встрече. А чего бы не уважать честного барыгу? А потом однажды ему приходит в голову, что денег и уважухи как-то маловато. И парнишка решает, что может прыгнуть повыше. Так вместо честного мелкого жульничества начинаются хитрости с турецким куревом, муравьиными бегами, лотереями и все такое. То есть прет негоция, на которой уже можно поломать ножки.

— Это ты описываешь свой путь к успеху? — с едва заметным сарказмом осведомился Хольг. Упоминание сломанных ножек ему не понравилось.

— Отчасти. Потому что обычный парнишка обычно прокручивает пару сделок и начинает думать, что поймал фортуну за ... причинное место. И тогда он вписывается в такую, прости господи, коммерцию, где уже не ломают ноги, а сразу убивают. Сразу — если повезет. Мексовский порошок, хлорэтил, оружие и прочие интересные вещи. И его таки убивают. Если повезет. Понимаешь, к чему это я говорю?

Хольг честно поразмыслил над сказанным и честно признался:

— Не очень.

— Мораль здесь простая.

Белц склонился вперед, оперся локтями на стол. От этого движения пиджак сливочного цвета, застегнутый всего на одну перламутровую пуговицу, немного распахнулся. Рубашкой негр пренебрегал, и фюрер ганзы заметил краешек уродливого шрама, начинавшийся от ключицы Белца и уходящий ниже. Явственный след от ожога, слишком ровный для случайного.

— Если не хочешь закончить как черный, белый или желтый парнишка, надо быть очень умным. И всегда помнить, что у окружающего мира есть только одна цель — залезть к тебе в карманы. А ты, соответственно, должен успеть залезть в карман к миру и зашить свой. Нельзя расслабляться, нельзя показывать слабину, ни в чем. У нас хорошее партнерство, меня оно устраивает. Но если я не буду регулярно проверять тебя, чего доброго ты попробуешь прокусить меня. Кроме того, а вдруг получится?.. Сантим к сантиму да копеечкой сверху.

— Интересная философия, — качнул головой Хольг. — Только вот так и пулю получить можно? Твой сложный подход к жизни могут и не понять.

— Профессиональный риск, — лучезарно улыбнулся Белц. — Без него никуда. Может таки деньгу приберешь?

— Успею, — сумрачно сказал Хольг. — Пусть лежит и нервирует тебя, выводит из равновесия. Противоречит, так сказать, жизненной философии.

— Эхммм... — неопределенно отозвался чернокожий, закидывая ногу на ногу и венчая всю конструкцию сложенными ладонями. — И?..

— Вот этого не нужно, — холодно и жестко вымолвил фюрер. Очень холодно и очень жестко. — У нас был четкий и ясный уговор. Я свою часть выполнил.

Белц быстро пошевелил пальцами. Золото на сей раз не брякнуло, а отозвалось высоким и чистым звоном. Из-за сложенных пальцев казалось, что Мариан играет на невидимом детском пианино. Хольгу очень некстати вспомнилось, что у него когда-то было такое же... Старое, из расслаивавшейся фанеры, оклеенное клочками бумажных обоев. На таком понарошку играли его ...

Хольг мотнул головой, отгоняя совершенно не нужное и даже опасное здесь и сейчас воспоминание. Глянул на Белца исподлобья, уже с нескрываемой угрозой.

— Видишь ли, друг мой, — сказал перекупщик. — Вот с этим у нас возникла некоторая проблема...

— И какого же рода ... эта ... проблема? — уточнил фюрер, склоняя голову еще ниже.

— Не надо было тебе крошить тех 'муравьев' — вздохнул Белц, почти искренне и с явным сожалением. — Это было необходимо, но все равно — лишнее.

Глава 6

Далеко в ночи кто-то завыл. Тоскливо, страшно и долго, на одном нескончаемом дыхании. Может быть одинокий недобитый волк, а может еще кто — Гильермо никогда не слышал подобного и перекрестился, шепча молитву. Очень уж зловещим показался этот вой где-то в направлении севера. И то, что он был далеким, странным образом добавляло ужаса, искажая вполне материальный звук. Как будто мятущаяся душа скиталась во тьме, изливая злобу и ненависть к живым.

Доминиканец вновь перекрестился, слова молитвы застревали в горле, чего отродясь не бывало.

— О, Иисус, ты благоволил принять страдания и раны ради нашего спасения. В моих страданиях я подчас теряю мужество и даже не решаюсь сказать Отцу Небесному: 'Да будет воля Твоя'. Но, уповая на Твое милосердие и Твою помощь, я обращаюсь к Тебе. И хотя временами я падаю духом, все же я готов принять все те скорби, которые по воле Провидения выпали на мою долю...

Гильермо умолк, поняв, что механически повторяет слова моления во время болезни, или тяжкого испытания. Однако он не был болен и определенно не испытывал особых ударов судьбы. Если конечно не считать таковым события позавчерашнего дня...

Монах откинул тощее одеяло, некогда шерстяное и толстое, ныне же вытертое до полупрозрачной тонкости. Спустил худые ноги на прохладный каменный пол — в монастыре поощрялись не чрезмерные, но регулярные испытания духа и тела — зябко обхватил себя за плечи. Его знобило. Вой повторился, еще более далекий, почти на грани слышимости, и оттого более зловещий и устрашающий. Волк, точно волк. Но откуда он в местных краях?

Впотьмах Леон промахнулся мимо плетеных сандалий и прошлепал босиком к узкому вертикальному окошку. Монах дрожал, но не столько от вполне ощутимого сквозняка, сколько от общего ощущения неблагополучия. Пожалуй, это было самое верное слово — неблагополучие. Весьма пожилой доминиканец чувствовал странное и непривычное — словно весь окружающий мир нашептывал ему на ухо неслышимую повесть о своих бедах и грядущих испытаниях.

— Immunitatem a malo, защити от зла, — тихо сказал Гильермо, снова крестясь. Но привычное, всегда умиротворяющее действо на сей раз не принесло облегчения. Скорее уж добавило печали и тревожного ожидания. Тьма прокрадывалась, сочась из каждой щели. И даже узкое оконце, прикрытое старым толстым стеклом, как броневой заслонкой — казалось ослепло, темнея слепым бельмом.

'Что со мной?' — безмолвно вопросил монах.

'Господи, что со мной? Почему мне тревожно, если Ты со мной, а жизнь моя идет, как было заведено много лет назад?'

'Темная ночь души'.

Эта мысль возникла, словно сама собой, и Леон далеко не сразу вспомнил, что она означала. Но два слова впились в разум, как репей, не давая покоя. Словно от их разгадки зависело нечто крайне важное, почти вселенское. И монах вспомнил давно прочитанную и, казалось, давно забытую главу из затрепанной брошюрки по богословским вопросам.

Темная ночь души — малоизвестный термин из учений некоторых испанских мистиков минувшего, девятнадцатого века. Состояние полной душевной опустошенности, безысходности и отчаяния. 'El dolor negro' — черное горе, миг, когда человек явственно чувствует, что Бог оставил его одного во тьме. Когда сама преисподняя открывается перед заблудшей душой, поскольку что есть ад, как не абсолютная противоположность любви Господней?

Именно так Гильермо чувствовал себя в этот темный час — человеком, который остался совершенно один, в бесконечном аду Его безразличия. Отныне и навсегда. Монах всхлипнул, простерся ниц, раскинув руки, словно обнимая холодный камень, намоленный поколениями смиренных служителей Божьих. Он снова взмолился, зажмурившись и с неистовой надеждой повторяя правильные, искренние слова.

— Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis...

Но молитва не приносила облегчения. В уши настойчиво заползали совсем иные памятные фразы, прозвучавшие накануне в скриптории. Мысли и думы, что граничили с подлинной ересью.

— Non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua...

В недобрый, злой час сошлись пути неизвестного монаха и всемогущего кардинала.

— Et baculus tuus ipsa me consolata sunt...

Тьма завладела миром, и мир стал тьмой. Гильермо ничего не мог сделать с этим, его единственным оружием была молитва.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Доминиканец молился. Но все равно не мог выбросить из памяти последнюю игру с кардиналом Морхаузом.

* * *

Круглые фишки стучали по гладкому твердому дереву доски. Черные и белые 'камни' повисали в паутине линий, разделявших игровое поле. Игроки молчали, склонившись над доской, словно гранитные статуи.

Стук, стук...

Кардинал подхватывал из чаши сразу по несколько камней, выставляя их последовательно, как будто вытряхивая из широкого рукава. Монах брал черные фишки по одной, очень аккуратно, выставляя на поле по красивой, отточенной траектории.

Стук. Стук.

Игра закончилась быстро и внезапно. Два человека вздохнули и задвигались. Гильермо сцепил пальцы и склонился еще ниже, близоруко щурясь, как будто в хитром черно-белом узоре на доске можно было прочитать причины поражения. Александр Морхауз откинулся на спинку простого деревянного стула и склонился в правую сторону, опираясь локтем о гладкий струганный подлокотник.

— Неплохо, но я ожидал большего, — в голосе Морхауза слышались ощутимое неудовольствие и досада. Может быть настоящие, может быть напускные, Гильермо давно перестал даже пытаться разгадать истинный душевный настрой покровителя. Это было все равно, что прочитать знаки судьбы в лунном свете или дуновении ветра. Оставалось лишь принять, что кардинал является величиной непознаваемой и стоящей неизмеримо выше в тонком искусстве притворства.

— Позволю себе отметить, что я выигрываю уже одну, а иногда и две партии из пяти, — скромно высказался монах.

— Да, это так, — согласился кардинал, но сразу же уязвил критика. — После трех лет обучения. В те часы, когда я слишком устаю, чтобы полностью сосредоточиться на игре. А это, к сожалению, происходит прискорбно часто.

Как обычно, Леон постарался придумать достойный ответ и как обычно — не сумел. Потом он разумеется поймет, что следовало сказать, разыграет в лицах мизансцену, повергнет коварного злословца. Увы, все это будет потом, исключительно в воображении доминиканца. Гильермо пожалел, что не владеет искусством риторики и склонился над доской еще ниже.

— Ваша беда, мой друг, очевидна, — кардинал решил сменить гнев на милость. — Вы тактик, не стратег.

— Простите?.. — Леон оторвался от созерцания печального зрелища — белых камней, рассекавших и пленявших черное воинство.

— Вы раз за разом совершаете одну и ту же ошибку, — кардинал погремел все еще сжатыми в ладони камнями. Фишки стучали сухо и громко, словно четки, отмеряющие молитву.

— Вы увязаете в тактических комбинациях, стараясь выиграть отдельные поединки за тот или иной участок доски, — Морхауз вытянул левую руку над игровым полем, демонстрируя мысль на примере. — Вы пытаетесь окружить меня, и как правило это получается. Как чистый тактик вы сильнее. Но ввязываясь в малые поединки — упускаете всю картину в целом. Для вас нет единого поля боя и видения общей ситуации, есть лишь отдельные комбинации, в каждую из которых вы играете по отдельности. И поражение неизбежно. В то время как я отдаю часть камней и возможностей, но сохраняю целое и, в конечном счете, выигрываю.

— Пока вы не преодолеете этот порог, вы не станете настоящим игроком и достойным соперником.

Гильермо вздохнул и быстро вытер вспотевший лоб рукавом. Сентенции кардинала, балансирующие на грани между выговором и оскорблением, раздражали. Но христианское смирение и некоторая разница в положении заставляли терпеть. Тем более, что в словах Морхауза содержалась неприятная, но правда. Глядя на доску Леон отчетливо видел подтверждение слов кардинала — разрозненные группы черных камней, формирующие мелкие очаги окружений, а вокруг — четко структурированная сеть белых фишек, захватывающих все игровое поле. Оставалось лишь удивляться, насколько ясным это было сейчас, после партии, и насколько не очевидным казалось в процессе игры.

Гильермо вздохнул и откинулся на стул, машинально пряча руки в широкие рукава простой рясы. Кардинал усмехнулся и прикрутил колесико реостата, так что электрическая лампочка почти угасла. Света в комнате осталось ровно столько, чтобы можно было различить лица собеседников.

Благоволением кардинала за минувшие годы небольшой монастырь несколько приобщился к цивилизации, вплоть до отдельной телефонной линии и электрического освещения в нескольких залах, включая скрипторий. Библиотека же пополнилась несколькими редкими изданиями, в первую очередь историческими трудами эпохи становления папства и великого единоборства со светскими владыками. Никто ничего не говорил вслух, формально кардинал всего лишь оказывал периодические благодеяния смиренным братьям-доминиканцам. Однако все всё прекрасно понимали — несмотря на все несовершенство Гильермо как игрока в го, партии нравились Морхаузу, а тень того удовлетворения падала на скромную обитель. Это было хорошо, однако...

С течением времени Леон заметил, что между ним и прочими братьями пролегла некая черта, неуловимая, как меловая линия, стертая дождями и снегом. И все же явственно ощутимая. Он больше не был одним из равных, членом маленькой семьи скромных служителей Ordo fratrum praedicatorum. Гильермо, как и прежде, трудился в столярной мастерской, выполнял все положенные работы, но все же стоял чуть наособицу. Теперь он был 'тем самым', партнером могущественного кардинала, что общается с Папой как с равным. Ну, или почти равным.

Леона эта смена отношения огорчала, однако он воспринимал ее как испытание, посланное Господом, дабы искусить монаха тщеславием и гордыней.

Игра закончилась, однако Морхауз не спешил закончить общение. В последний год это случалось все чаще. Кардинал выигрывал, а затем начиналась неспешная беседа. О чем угодно, от содержания утренней молитвы до отдельных аспектов политики Штауфенов в тринадцатом веке, в эпоху их борьбы с Понтификом. Иногда Гильермо казалось, что кардинала интересуют даже не столько собственно мысли доминиканца по определенным вопросам, сколько его способность подхватить на лету любую тему и быстро сформировать собственное мнение.