Символ Веры (полная версия)

Боскэ тяжело сглотнул, подавляя очередную волну горьковатой желчи. подступившей почти что к основанию языка. Подумал, что таким манером через день или два он сможет даже немного поесть, не рискуя снова опозориться. Постарался отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.

— Леон, пожалуйста, сядьте, как положено, — процедил сквозь зубы Франц. — Мы обращаем на себя внимание.

Гильермо хотел было ответить, что сейчас он никак не обращает на себя ничье внимание, потому что божьи люди находятся в закрытом купе на двух человек размером примерно с келью для покаяния. Но подумал, что не время и не место. Вид у Франца был слишком измотанный и нервический.

Боскэ молча вытянул ноги и сел, сложив руки на груди в машинальном жесте самозащиты, почти обхватив себя. Франц лишь тяжело вздохнул и поправил старую драную занавеску, прикрывающую окно с мутным бельмом запыленного и треснувшего стекла. Ветер снаружи сменился, и клубы дума от паровозной трубы накрыли вагон. Тяжкий, специфический запах топки и горелого угля заполнил купе. Гильермо склонил голову, пряча нос и рот в воротнике халата — беглецы по-прежнему оставались в том, что успели надеть. От халата ощутимо несло рвотой, однако вонь от всего вагона и паровоза казались Боскэ еще более отвратными.

— Пойду, поговорю с нашими ... спутниками, — предупредил Франц.

Боскэ молча кивнул. На самом деле суть сказанного пролетела мимо него, потому что будущий понтифик пытался решить тяжелую жизненную дилемму. Природа все настойчивее требовала отдать ей долг выпитого, однако сама мысль о том, чтобы еще раз посетить вагонную уборную казалась Боскэ сродни добровольному нисхождению в ад.

Открыть и закрыть тонкую фанерную дверь оказалось делом непростым. Сначала ее пришлось чуть приподнять, затем переместить в нужное положение, протиснуться наружу, повторить ту же операцию в обратном порядке, с внешней стороны. Напоследок Франц глянул в сторону Гильермо, печально скрючившегося в углу купе. Подумал с легким оттенком жалости, что немолодой уже монах не заслужил такой участи — оказаться в положении гонимого беглеца, в старом вонючем вагоне, в окружении тряпья, нищебродов и банды наемной сволочи. Но затем Франц подавил огонек сострадания, решив, что для нее еще найдется время.

Они все были здесь, восемь человек, считая главаря и его спутницу — не то заместителя, не то любовницу, а может и то, и другое сразу. Вообще вагон изнутри походил на тренировочную версию ноева ковчега, то есть был набит всевозможными тварями земными, от людей до птиц в плетеных корзинах. Все они как-то делили старый вагон, наполовину разгороженный узкими пеналами купе, а наполовину свободный от любой обстановки. Собственный скарб путешественников — как правило туго набитые баулы, брезентовые сумки-tasche немецкого образца и корзины — здесь был и постелью, и сиденьем, и столом. Франц хоть и являлся опытным путешественником, раньше в жизни не поверил бы, что столько людей с поклажей могут не только разместиться в обычном Fahrwerk, но и относительно свободно в нем перемещаться.

Главарь банды как раз стоял у окна, всматриваясь в унылый пейзаж — сплошь пустоши в желто-серой гамме. При виде его мрачной щетинистой физиономии Францу сразу расхотелось общаться, однако отступать было как-то не с руки.

— Добрый день, — нейтрально зашел кардинальский посланник.

— Добрый, — неопределенно отозвался наемный сопроводитель, глянув на гостя исподлобья и склонив голову. Голос у него был не слишком приятный, как и ощутимый акцент во французской речи. Словно шилом по стеклу водят. И взгляд...

Вообще вся банда Франца сильно нервировала и даже пугала, хотя, разумеется, он это всеми силами скрывал. То были люди иного мира, с которым монах сталкивался очень редко и по суровой необходимости. Вот Байнет оказался бы здесь на своем месте.

Байнет...

Франц опять вспомнил мрачного и сурового коллегу. Вспомнил с куда большей теплотой, чем это случалось при жизни воинствующего коллеги. Да, Андерсен здесь чувствовал бы себя уверенно и уместно.

Предводитель банды счел тему исчерпанной и снова отвернулся к окну, куда в этот момент как раз бросило особо черный и вонючий клуб угольного дыма. Франц поежился, стараясь понять, что сейчас следует сделать или сказать.

'Хольг', как называли главаря его же спутники, вообще производил немного странное впечатление. Наметанный глаз Франца ловил слабые, едва заметные признаки хорошего воспитания и, пожалуй, что безоблачного детства. Построение фраз, отношение к этой его 'Родригес', более-менее правильная речь. Однако при этом Хольг выглядел абсолютно естественно и на своем месте в окружении 'ганзы'. Если когда-то он и происходил из bonne famille, то определенно многое случилось с той поры. Достаточно для того, чтобы человек с хорошим воспитанием вписался как влитой в компанию из нескольких сомнительных белых, двух совсем диких негров, какого-то араба и даже — Господи, помилуй — китайца.

Словно желая наглядно проиллюстрировать мысли Франца, один из означенных белых — рыжий здоровяк с безумным взглядом выкаченных глаз в кровавых прожилках — смачно высморкался себе под ноги. Араб внимательно посмотрел на монаха, и Франц машинально отметил, что восточный человек, похоже, подводит себе веки косметикой. Или это у него такие черные мешки под глазами. Молодая женщина с неровной стрижкой — дешевая версия модного парижского 'каре' — и взглядом не то проститутки, не то убийцы, подмигнула Францу. А может и не подмигнула, а просто моргнула... в любом случае выглядело это пошло и двусмысленно.

Желание переговорить с главарем окончательно угасло, Франц пробормотал себе что-то под нос, не столько ради того, чтобы оказаться услышанным, сколько просто обозначая некий диалог. И ретировался в купе, которое Хольг и его спутница предоставили клиентам.

Заскрипела водворяемая на прежнее место дверца, подвешенная к двум старым разболтанным петлям. Тихо звякнуло — изнутри опустили крючок, стараясь тихо запереться, но не принимая во внимание отличную звукопроводность прессованных опилок.

— Странные они, — негромко, лишь для ушей Хольга сказала Родригес, вставая рядом.

— Да, — лаконично согласился командир.

— Мне кажется, я где-то его видела... — нахмурилась девушка. — Совсем недавно.

— Лысого? — уточнил Хольг.

— Нет, второго. Он похож на кого-то ... То ли на портрет в газете, то ли еще что. Никак не могу вспомнить.

— Главное, чтобы у него нашлись деньги, — прагматично вставил Хольг.

— Все-таки ты слишком быстро с ними связался. — Родригес еще понизила голос. чтобы сомнение в приказе командира точно не достигло ничьих ушей. — Наличных то у них больше нет, одни обещания.

— Полторы сотни франков мы с них сняли, — усмехнулся фюрер. — Деньги не слишком большие, зато легкие. Если помнишь, мы начинали с меньшего.

Девушка брезгливо скривилась, и Хольг был готов поклясться, что вспомнила она отнюдь не первые контракты, которые заключала маленькая банда из трех человек — одноногий калека, бездомная эмигрантка из Мексики и прибившийся к ним демобилизованный англичанин, тихо сходящий с ума от последствий контузии. Фюрер никогда не спрашивал, чем занималась Родригес до их встречи, а она никогда не упоминала ни словом, ни намеком. Каждый из них сохранял свое прошлое под замком, как благопристойные наследники — дневники дедушки, сколотившего семейное состояние на пиратстве и рабах.

— Обманут, закопаем, — тихо и очень буднично подытожил Хольг. — Все равно нас скоро здесь не будет. И никто не станет особо искать двух святош, которые украли церковную казну или оприходовали какого-нибудь мальчика.

Девушка покачала головой с явным осуждением. Родригес, несмотря на специфику работы ганзы и набор личных покойников, оставалась истинной католичкой, она не одобряла непристойных намеков в адрес служителей культа. Хотя, конечно, бредовая история лысого, шитая белыми нитками и явно придуманная на ходу, могла прикрывать все, что угодно. Хольг заметил это осуждение и не стал развивать свои предположения о сущности двух темных беглецов, которым понадобилось сопровождение 'куда-нибудь'.

— Пальмира место людное и шумное, — продолжала сомневаться Родригес. — Там это будет сложновато...

Хольг спрятал кривую ухмылку, пригладил обозначившуюся бороду. Глянул по сторонам, убеждаясь, что никому в набитом под завязку вагоне нет дела до тихой беседы. В том числе и остальной ганзе.

Максвелл сидел, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь — верный признак обострения мигрени. Скорее всего к вечеру не помогут и таблетки, рыжий полезет в драку, придется разнимать, пока не убил кого-нибудь или сам не получил нож в спину. Хохол спал, замотав голову курткой, как опытный заключенный. Пулеметчик вообще мог спать всегда и в любом положении, невзирая на шум. Время от времени Кот, не просыпаясь, подергивал руками и нервно шарил, словно пытаясь найти верный пулемет, проданный скопом вместе с прочим добром. Негры завернулись в свое тряпье и сидели тихо, как мыши. Один безучастно взирал в пространство. Другой с благоговейным видом крутил в руках 'сокровище' — невесть где подобранный (а может и сорванный) листок со старой рекламой кокаиновых капель от зубной боли.

Чжу и Мунис играли в карты, осторожно, чтобы засаленные картонки не расползлись окончательно. Карты у Муниса были старинные, еще прошлого века, в популярном тогда 'немецком' стиле, когда скелетики и черепа лепили на все подряд, от этикеток до детских открыток. Сириец считал их своим талисманом на удачу, хотя все время проигрывал.

Убедившись, что в подразделении царит умеренный порядок, а Максвелла придется реанимировать, Хольг наклонился к самому уху спутницы и прошептал:

— Только мы не поедем в Пальмиру.

Пару мгновений Родригес обдумывала услышанное, а затем бледная улыбка скользнула по ее лицу. Блондинка ничего не сказала, лишь кивнула в знак понимания.

— Завтра утром сойдем в одном городишке, — тихий голос фюрера бесследно тонул в вавилонском гаме нескольких десятков людей, которые говорили, стенали, храпели, ругались на добром десятке языков. — Там есть городок с банком. Как раз лысый денег снимет, если у него в самом деле есть счет. А если нет, кругом глушь и запустение...

Оба — и мужчина, и женщина — понимающе переглянулись, не тратя лишних слов на обсуждение очевидного.

— А затем скакнем мотрисой на запад, чтобы запутать следы. И неподалеку от Хомса пересядем на 'пузырь'. Билеты я взял в Бейруте, на предъявителя. Только оружие сдать придется в пломбированный багаж.

— Дирижабль? — не веря своим ушам, шепнула девушка.

— Да, — покровительственно ухмыльнулся фюрер. — Заслужили. Не хочу трястись через континент на 'железке'. Полетим вторым классом, как нормальные люди. Как раз денежки святош закроют расходы.

— А ... этих? — Родригес неопределенно качнула головой, но Хольг понял, о ком речь.

В дальнем углу начался какой-то скандал. Большая часть пассажиров смолкла, с интересом наблюдая за бесплатным представлением. В углу визжали тонким женским голосом и кажется кого-то уже драли за волосы. Заплакал ребенок.

— Черных придется сунуть в трюм, — пояснил фюрер. — И Чжу с ними. Выше грузовой палубы их даже с билетом не пустят. Провезем по тарифу всякой зоологической живности, я узнавал, там можно.

— Жаль, что он китаец, — вздохнула Родригес.

— Что поделать, не судьба, — согласился Хольг. Может предъявить рекламацию боженьке, который его таким создал.

Родригес насупилась и обозначила движение, словно намереваясь шлепнуть командира по губам. Хольг криво усмехнулся и качнул головой — дескать, извиняюсь.

— Надо этих ... — фюрер дернул щекой в сторону купе. — Накормить или хоть напоить. Им еще расплачиваться. И глянь, может у тех... — новое движение обозначило вагон в целом. — Какая-то хламида найдется за пару монеток, чтоб почище. Надо седого переодеть. И вымыть.

— Сделаю, — поняла Родригес.

Похоже, китаец неожиданно проиграл сирийцу, поскольку Чжу необычно громко и резко выругался. Радист ганзы в сердцах шлепнул картами по фанерному сундучку одного из негров, который забрали в качестве игрального столика. Мунис в ответ повысил голос, требуя бережного отношения к талисману и вообще к исторической ценности, которой еще его почтенный дедушка зарабатывал на жизнь достойным и честным шулерством, да продлил бы Аллах годы почтенного, не помри он (то есть дедушка) давным-давно.

За тонкой дверью Франц смежил веки, пытаясь хоть немного подремать, а Гильермо снова сжался в клубок. нужда становилась все сильнее, однако монах никак не мог себя заставить выйти наружу, к ужасным людям, которые больше походили на зверей и безбожных ассириян, привычных к убийствам и грабежам. Людям со злыми глазами и черными душами.

Самым отвратительным и нестерпимым было осознание своей душевной слабости при полной неспособности ее превозмочь.

Гильермо спрятал лицо в складке сутаны, надеясь, что Франц не заметит непрошеных, позорных слез стыда и презрения к самому себе.

* * *

Мариан не пользовался и соответственно не держал в конторе никаких арифмометров и прочих железных чудес. Кроме того он никогда не записывал математические операции. Еще в юности, начиная мелким подручным у скупщиков, Белц учился у китайцев, которые полагались только на собственную память и пальцевый счет. Со временем, когда пришлось считать числа большие, чем десять тысяч, Мариан перешел на абак, только не французскую 'нумерику', а опять же китайский, с семью шариками на проволоке вместо десяти.

Это было удобно — быстро, надежно, не оставляя никаких следов. Каждый день Белц считал, сопровождая процесс тихим стуком костяшек абака. Приход, расход, необходимые траты, возможная прибыль, практическая прибыль... Едва слышный шипящий звук, с которым желтый шарик скользит по проволоке, а затем легкий стук столкновения. И снова, еще быстрее, тысячи, десятки тысяч операций, день за днем, год за годом. Звук абака становился звуком денег.

Белц подбил последнюю операцию, суммировал итог, покатал его в голове, словно опытный дегустатор глоток хорошего коньяка на небе. Еще раз перепроверил сквозным просчетом, как синкретический аналитик сверяет общий баланс картельной бухгалтерии. Мариану нравилось думать, что в такие моменты он становится сродни великим именам вроде Саула Дагенхема или новой звезды синкретического анализа — Георга Пэриш-Локка. Пусть масштаб несравним, но суть одна.

Итог не изменился, что радовало.

Мариан откинулся на спинку кресла и покрутил на пальце перстень. Хотел было зажечь сигару, но передумал. Душа требовала какого-нибудь широкого жеста, но разум властно напоминал, что до завершения дня еще остается несколько часов и не время для излишеств. Белц ограничился тем, что налил себе полный стакан настоящей 'ледниковой' воды и выпил его, не спеша, до капли, смакуя будто вино. Впрочем, хорошая вода в Шарме стоила дороже любого алкоголя.

Из-за спины возник мальчишка, выполнявший роль посыльного и одновременно мажордома. Мелкий прислужник зашептал на ухо патрону, и с каждым словом Белц все больше мрачнел, машинально постукивая опустевшим стаканом по столу.