Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Олег помолчал, глядя в скатерть. Наемники в свою очередь смотрели на него, Риман с ироническим любопытством, Беркли прищурившись, поигрывая пустой вилкой.
— Хорошо, когда тебе обязан богатый и влиятельный человек, — наконец вымолвил Олег, все так же не глядя на собеседников. — Можно взять награду не только деньгами, но и возможностями.
— Ты о чем? — не понял Ицхак.
Солдатенков поднял глаза, и Риман чуть не вздрогнул, несмотря на весь опыт и выдержку. Один глаз Олега подернулся серой пленкой начинающейся катаракты, которую еще только предстояло прооперировать. Зато второй превратился в око смерти. Крошечное озеро беспредельной ненависти.
— Это были вы... — тихо сказал Солдатенков. — Это был 'Деспер'.
— Чего? — прищурился Фрэнк. Риман же все понял быстрее.
— Кажется, у нашего юного друга к 'Десперу' особые и личные счеты, — задумчиво протянул Ицхак. — Я угадал?
— Три года назад, — Олег по-прежнему сверлил взглядом Римана, и тому было очень неуютно под лучом концентрированной, нечеловеческой злобы. — 'Громов, Престейн и наследники'. Золотые и платиновые россыпи. Это вас нанял Престейн.
— Надо же... — Риман улыбнулся одной половиной рта. Вторая осталась неподвижна, как у инсультника, и выглядело это жутко. — Кого ты там потерял?
— Людей, — Олег ограничился всего одним словом, но этого было вполне достаточно.
— Жаль, — сказал Ицхак без рисовки, просто отмечая факт. — Мы не афишировали свое участие, но я так понимаю, помогли связи святош?
Солдатенков молча и медленно кивнул. Он ждал, что наемник испугается или хотя бы вздрогнет, но ошибся. Риман и Беркли убивали за деньги слишком давно и слишком много.
— Жаль, — повторил Ицхак, промокнув губы салфеткой и небрежно бросив ее на стол. — Ну что ж, полагаю, предложение о найме больше не актуально. Хорошо, что не все твои спутники столь принципиальны.
— Кот решает за себя, — сказал Солдатенков. — Если считает, что готов служить вам, это его выбор. Он его заслужил.
— Ну-ну, — мягко и загадочно улыбнулся Беркли.
Наемники встали одновременно, как по команде.
— Бывай... солдат, — без особого дружелюбия, но и без всякой злобы напутствовал Риман. — Может и встретимся.
И уже в спину им донеслось обещание.
— Я вас убью.
— Что? — спросил через плечо Беркли. Риман не обернулся.
— Я убью вас, Деспер, — повторил Олег. — Слышите?
Совладельцы 'Деспера' переглянулись, обменялись понимающими и снисходительными улыбками.
— Попробуй, — согласился, все так же, не оборачиваясь, Ицхак. — Будем ждать.
Кригсмейстеры уходили, плечом к плечу. Два старых соперника, чье взаимное недоверие так успешно двигало вперед 'самую успешную коммерческую армию мира'. А вслед им смотрел человек, чья безадресная ненависть наконец-то обрела зримое воплощение.
— Я вас убью, — повторил Олег. — Я убью вас, Деспер...
Наверху Олега ждали две записки фототелеграфа, доставленные пневмопочтой. В одной Хохол кратко извещал, что скоро его, наконец, выписывают из больницы, подлатали хорошо, и нехудо бы встретиться, перетолковать за жизнь и все остальное. В другой была только одна фраза хорошо знакомым почерком.
'Tengo culpa'
'Прости меня', по-испански.
Солдатенков понял, кого имел в виду десперовец, когда говорил о менее принципиальном спутнике.
Олег смял записку, уронил ее, глядя, как тонкий листок, кружась, опускается на мягкий ковер. Бесцельно походил по номеру, спотыкаясь о мебель. Галстук начал душить. Человек попытался снять его, но мешала булавка. В конце концов, Олег просто вырвал ее, разодрав воротник сорочки, стянул с шеи удушающую петлю.
Сел, привалившись спиной к роскошной двуспальной кровати. Здоровый глаз жгло, больной же застыл в орбите, словно кусок льда. Олег провел руками по лицу, стер непрошенную слезу, однако на ее место выкатилась другая. И еще, и еще...
Сидя прямо на роскошном паласе, Олег тер глаза, словно школьник, стыдящийся показать слабость перед одноклассницами. Пока, наконец, не разрыдался по-настоящему.
'Я вас найду, я вас убью...' Как, должно быть, он был смешон для могущественных кригсмейстеров со своим размахиванием кулачками. 'Деспер' снова выиграл, даже не напрягаясь, мимоходом и между делом.
Одинокий калека с изувеченным телом и душой, в окружении роскоши и достатка, плакал впервые за три года, понимая, что 'Деспер' снова выиграл. И снова забрал у него все. По-настоящему все.
Утром следующего дня Хольг Зольден оставил за собой все прошлое. Он выписался из роскошного отеля, исчезнув без следа. О том, куда Хольг отправился дальше, мог бы поведать Антуан Торрес, однако Капитан не афишировал, кто и откуда приходит в Народный Антиимпериалистический Фронт.
Так началась кровавая и страшная вражда, замешанная на безграничной ненависти. Ей суждено было продлиться почти двадцать лет и унести жизни многих, очень многих людей...
Но это уже совсем другая история.
* * *
Гильермо послушно вытянул правую руку. Швея быстро пробежалась умелыми пальцами по шву, закрепляя края ткани булавками. Непрошеный лучик солнца скользнул по белоснежной ткани, заиграл на золотом шитье. Избранный папа отправится в camera lacrimatoria, чтобы выбрать одну из трех сутан разного размера. Однако Морхауз не собирался оставлять что-либо на волю случая, так что правильное облачение подшивалось заранее, в точности по фигуре.
— И о насущном... — церемониймейстер склонил голову, с крайне озабоченным видом открыл тонкую сафьяновую папку.
Гильермо молчал, поворачиваясь вокруг собственной оси соответственно командам швеи.
— Вам следует обдумать также еще один весьма важный вопрос, — сообщил церемониймейстер. — А именно, вопрос имени. Учитывая обстоятельства и сообразно консультациям, я порекомендовал бы вам принять имя Пия Двенадцатого. Дабы сохранить преемственность во всей полноте.
— Гильермо, — сказал будущий понтифик, опуская одну руку и поднимая другую.
— Простите... что?
— Гильермо, — повторил Боскэ.
— Осмелюсь возразить, — церемониймейстер явно колебался, разрываясь между почтительностью и необходимостью вразумления. — С учетом всех обстоятельств, определенно куда более уместным стало бы имя Пия...
— Разве все мы не равны перед Господом? — легко возразил Боскэ. — Разве он не читает всех нас подобно раскрытой книге, от первой и до последней буквы? Какая разница, чьим именем и номером я назовусь, если пред Ним я останусь тем же, кем и был?
— Ваше ... — церемониймейстер немного помолчал, собираясь с мыслями. — Неужели вы порицаете своих предшественников, которые ...
— Разве я сторож собратьям своим? — Боскэ не стал ждать окончания фразы. — Это их выбор, их решение. Я же был назван своим именем, под ним и намерен предстать пред Его судом, когда придет мой час. Я думаю, что Гильермо — звучит не хуже любого иного имени.
— Быть может, стоит хотя бы транскрибировать его на ... более традиционный европейский манер? Скажем, Вильгельм. Вильгельм Первый?
Боскэ не ответил. Церемониймейстер машинально сглотнул, немного помолчал, избегая встречаться взглядом с будущим Гильермо Первым. Затем, после долгой паузы, наконец, решил, что не стоит сразу и явно перечить понтифику, а лучше на время сменить тему.
— Хорошо... — церемониймейстер извлек из папки пергаментный лист. — Тогда соблаговолите оценить свой личный герб. Его наличие — непременная традиция, коей уже много веков.
— Я помню, — Боскэ чуть усмехнулся своим мыслям. — Благодарю, это тоже не нужно.
— Не ... нужно?.. — церемониймейстер поперхнулся.
— Да, не нужно, с той же легкостью подтвердил Гильермо. — Я уже думал об этом. И мне представляется, что герб должен быть прост и сдержан.
— Вы ... — похоже, церемониймейстеру сегодня было суждено общаться главным образом растерянными паузами в попытках осмыслить услышанное. — Но ... есть же соответствующие каноны!
— Я знаю, — Гильермо старался говорить предельно доброжелательно, дабы не обижать собеседника чрезмерной суровостью. — В монастырской библиотеке была соответствующая книга. И я ее читал.
— Тогда ... не соблаговолите ли поделиться своим видением герба? — несчастный сделал еще одну попытку тактично донести до патрона всю неуместность его экзерций.
— Конечно же, соблаговолю, — улыбнулся Боскэ, снова разворачиваясь. — Самая простая форма щита, разделенная вертикальной линией на два поля.
— Я полагаю, основной цвет — золото, символизирующее подлинно христианские добродетели?
— Нет. Это было бы слишком ... пафосно. Мне кажется, цвета 'металлов' здесь вообще излишни, достаточно основных тинктур. Левое поле — эмаль 'червлень', красный цвет. Это символ крови, что была пролита, дабы я достиг своего нынешнего ... положения. Знак храбрости, мужества и жертвенности, о которых не следует забывать. Правое поле — эмаль 'чернь'. Черный цвет символизирует печаль и траур, несовершенство жестокого мира, который я надеюсь изменить в силу своих скромных возможностей.
— И ... это все?
— Нет. Вдоль центральной линии, симметрично по обоим полям расположен простой крест лазурного цвета.
— Лазурь?! — церемониймейстер застыл, подобно соляному столпу, лицо его оплыло в гримасе безбрежного ужаса. — Но это невозможно! Эмаль может наноситься только на металл, а также наоборот, эмаль на эмали — вопиющее...
Бедняга замер, не в силах сразу подобрать подходящее слово для описания столь ужасающего поругания принципов.
— Я не дворянин, — мягко, с едва уловимой жалостью отозвался Гильермо. — Я слуга Божий. Крест цвета неба — это напоминание о том, что лишь Бог безупречен. Что в Господе нашем соединяются память об утраченном и мысли о грядущем. Скорбь и надежда, смерть и жизнь.
— Я ... запишу это, — церемониймейстер, похоже, оставил мысли о возражениях или решил вернуться к ним позже, в более удобный момент. Пальцы несчастного ощутимо дрожали.
— Запишите, — Гильермо кивнул, насколько позволял воротник с очередными булавками. — Пожалуйста, в точности, как я описал.
* * *
— Твой протеже еще интереснее, чем я думал. Так небрежно отмести основные каноны и традиции... причем с безупречной мотивировкой.
— Мы с ним еще вернемся к этому вопросу, — Александр Морхауз откинул назад голову, сложил пальцы, сомкнув самые кончики, 'домиком'.
— Скоро Святой Престол наконец-то обретет нового Верховного Первосвященника. Воистину, то будет славный день для всего христианства, — проскрипел старый кардинал-диакон, словно и не заметил пронизывающего взгляда Морхауза. Уголино склонил голову еще ниже, что в сочетании с общей сгорбленностью смотрелось как переламывание пополам.
— И мы знаем, кто станет у него за правым плечом, наставляя и уберегая ... от поспешных и ошибочных решений, не так ли? — с едва уловимой иронией уточнил ди Конти.
— Да, это так. Гильермо слишком неопытен... пока. Какое-то время ему понадобится определенное наставничество. Мудрый совет сведущего человека, — Морхауз говорил тихо, но твердо, не считая нужным в чем либо оправдываться. Но осадок все равно остался, словно ди Конти укорил его за что-то недостойное.
— Да-да, понимаю, — тихий голос Уголино таил хорошо скрытую насмешку, вроде и нет ее, но все равно чувствуется нечто.
— Вы что-то хотели, друг мой? — раздраженный Морхауз выразился крайне официально и строго.
— Нет, ничего особенного, — быстро сказал ди Конти. — Считайте это просто дружеским, ни к чему не обязывающим визитом.
— Как пожелаете, — согласился Морхауз, выпрямляясь еще сильнее. — К слову, коли мы встретились, кажется, пора обсудить вопрос ... компенсации ваших трудов. Кризис преодолен, не соблаговолите ли назвать цену своего участия? Как договаривались — без торга post factum.
— Нет, не соблаговолю, — усмехнулся кардинал Уголино.
— Как это понимать? — нахмурился кардинал-вице-канцлер.
— После долгих раздумий я пришел к выводу, что дело сие было богоугодно и принять за него вознаграждение — грех. Не ради мирских наград, но во имя веры трудились мы неустанно. Кстати, — деловито добавил ди Конти. — Я впечатлен. Ты очень эффектно отыграл партию и вернул из утробы кита своего Иону. В Дашуре пересматриваются правила ношения оружия. Совет фундаторов намерен запретить все, кроме пистолетов и револьверов. Во избежание.
— Дела Дашура пусть остаются в Дашуре, — Морхауз был раздражен и теперь не считал нужным скрывать это. — Уточним, ты отказываешься от вознаграждения за то, что помог мне добиться перевеса и провести кандидатуру Гильермо?
— Сама истина речет устами твоими, брат мой.
Морхауз смотрел на ди Конти сверху вниз, превосходя согбенного старика по росту раза в полтора. Но почему-то не чувствовал этого превосходства.
— Почему? — отрывисто бросил Александр. Он никак не мог избавиться от неприятного чувства, что старый прощелыга ди Конти видит нечто такое, что скрыто от взора самого кардинала-вице-канцлера. И втихую смеется над всемогущим Морхаузом, который теперь был, безусловно, самым влиятельным человеком во всей Церкви.
— Скажем так ... — голос Уголино шелестел тихо и бесплотно, как полет осеннего листа на ветру или легкий шаг кота на охоте — Я уже слишком стар. Мирская награда ценна, однако привлекает меня куда меньше, чем полвека назад. Теперь я нахожу удовольствие в событиях и людях, которые ими движут. Эпопея с Гильермо была ... великолепна и доставила мне огромное удовольствие, как стороннему наблюдателю. Таким образом, я полагаю, мы в расчете.
— И это все? — еще более мрачно вопросил Морхауз.
— О, нет, — седой старичок улыбнулся в белоснежную бороду и прищурился так, что глаза его совсем укрылись в сетке морщинок. — Я рассчитываю на продолжение игры и надеюсь, что Господь наш милосердный продлит мои годы настолько, чтобы я смог насладиться кульминацией.
— Продолжения не будет, — жестко отозвался Александр. — Иногда противники одерживали надо мной верх. Но никогда — дважды подряд. Praemonitus, praemunitus!
— Безусловно. Предупрежденный вооружен, так и есть. Но...
Морхауз ожидал продолжения фразы, однако ди Конти погладил бороду и с неожиданной ловкостью поднялся из кресла. Все с той же загадочной улыбкой ватиканский библиотекарь развернулся и очень бодро для своего ветхого вида зашагал прочь.
— Не провожай, — небрежно кинул через плечо ди Конти. — Твой секретарь, думаю, все устроит.
Александр лишь с грустью вздохнул, подумав, что ошибся. Нет здесь никакого двойного и тем более тройного дна. Просто старик уже совсем плох и начинает заговариваться в преддверии старческой деменции. Тяжелый, тяжелый год для пастырей Христовых...
Морхауз, как и почтительный фра Винченцо, не слышали тихого бормотания Уголино, который уходил, говоря сам с собой:
— Но гордыня застилает твой взор и скрывает очевидное.
Ди Конти остановился, перевел дух. И так же тихо, только лишь для себя,закончил мысли:
— Кажется, твой протеже так и не проникся го, предпочитая японские шахматы?.. Думаю, мне стоит изучить их правила. Не беспокойся об 'авиньонцах', мой юный друг Александр.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |