Борджиа: Дорога к Риму

У портного не задержались. Пока мне делали разрез на левом боку сутаны и потом маскировали, чтобы видно не было, я попросил у владельца перо с чернилами. Пара листов бумаги, скрученных в трубочку, были с собой на всякий случай. Тут нормальную писчую бумагу не везде и найдёшь. А я привык к наличию если и не электронной записной книжки, так хотя бы блокнота. Надо, кстати, завести нечто в этом роде. Но опять же, это исключительно под заказ, просто так не продаётся.

Перо и чернила потребовались для того, чтобы написать пару строк кондотьеру Эспинозе. Если уж не лично его искать отправлюсь, то письмо с подписью и печатью однозначно нужно. Тут и знак уважения, и в качестве подтверждения серьёзности намерений. Вес посланника тоже увеличивается. Моранца уже понял, что это не просто так, что ему и отправляться. Не когда-нибудь, а этим днём, сразу после того, как закончится эта прогулка по улицам Флоренции и её торговцам.

Имелись планы порыскать по аптекарям. Что мне там было нужно? То оборудование и запасы сырья, которым в это время больше всего пользовались... алхимики. Понимаю, что алхимия как таковая — это из области фантастики, но химиками экспериментаторами они были очень даже неплохими. А где химия, там и оборудование, пусть и с поправкой на время вокруг. Оно мне и было нужно. Зачем? Глупый вопрос. Примерно по той же причине, по которой в XXI веке я использовал для своей работы лаборатории, оборудованные по последнему слову науки и техники.

Понятно было, что человеку в облачении епископа выйти на алхимика... сложновато будет. Тут надо через совсем других людей, посредников. Кстати, через кондотьеров вполне реально, им по большей части плевать на все церковные заморочки. Но к аптекарям всё равно зайти стоит, хотя бы из чистого любопытства и...

Чьи-то громкие, но осмысленные крики вырвали задумавшегося меня из глубин размышлений по поводу предстоящих важных и не очень дел. Так, и что мы тут имеем? Улица, довольно широкая, а чуть ни не посредине, используя в качестве трибуны пустую дырявую бочку, во всю глотку разорялся монах. Какой? Громкий и весьма потрёпанный.

А если быть чуть серьёзнее? Память, ау, выручай нового хозяина тела! Есть ответ. Доминиканец это. У-у, тот ещё орден. Официально объявленный нищенствующим, то есть монахи по уставу обязаны были отказываться от имущества и жить на подаяния. Пусть даже с полвека тому назад устав несколько... пересмотрели, но всё равно часть полусумасшедших фанатиков, учащих — и крайне настойчиво, с криками и попытками обвинять всех подряд — аскетизму и неукоснительному соблюдению каких-то совсем уж жестких даже с точки зрения других орденов правил была в процентном отношении крайне велика. Неудивительно, что существа, подобные Савонароле, чаше всего выходили именно из зловонной доминиканской кучи.

Одно из таких существ и вопило сейчас, стоя на дырявой бочке, обвиняя всех и вся в общем, а в частности богатую, хорошо одетую и пахнущую духами синьору лет... Даже не знаю, скорее всего ей было за тридцать, что по нынешним меркам не самый молодой возраст.

Не знаю, что удерживало эту женщину? Может быть откровенная вонь, источаемая монахом? Или же та самая вера в то, что устами таких вот оборванцев, не удосуживающихся даже вымыться, бог передаёт смертным свою волю. Как по мне, бред редкостный, но история знает множество подобных заблуждений.

Выражение явного неприятия на лицах обоих стражников, сейчас моих проводников по славной Флоренции. Даже так! Тогда никаких сомнений и вовсе не остаётся. Жди меня, трухлявое доминиканское полено, я иду тебя пинать. И от того, что не ногой, а словами, тебе ещё тоскливей станет.

— ..забывшие о скромности и погрязшие в похоти! — завывал доминиканец, напоминая о дуновении ветра со стороны болота. — Одного платья достаточно человеку, дабы прикрыть наготу свою!

— Это было... громко, — оказавшись в нескольких шагах от проповедника, спокойно произнёс я. — В том смысле, что крики до сих пор в ушах отдаются. Только вот зачастую шёпот мудреца звучит гораздо убедительнее, нежели истошный крик лишённых разума. За что ты пусть не делом, но словом напал на эту женщину, брат мой?

Самому противно произносить слово 'брат' по отношению к этому созданию, но правила игры обязывают, иначе нельзя. Доминиканец же открыл было рот, явно намереваясь разразиться очередными пустопорожними завываниями, но... тут же его захлопнул. Жаль, что язык не прикусил, тогда оно вообще роскошно бы получилось.

Что, слабо на человека в епископском облачении орать как на обычную флорентийку, пусть и не из простых, но для всех этих монасей всего лишь одну из паствы, то есть стада человеческого? Видимо, так оно и есть. Смотрит на меня со злостью, а отвечать не спешит. Наверное надеется, что я исчезну с глаз долой или просто пойду по своим делам, сочтя эту встречу незначительным событием. Обломаешься, монашек, я от такой забавы отказываться не собираюсь.

— Я жду ответа. И кто ты, обвиняющий добрых флорентийцев всего лишь за то, что они одеваются в красивые одежды и не гнушаются использовать приятные ароматы?

— Брат Симон из монахов ордена святого Доминика, из монастыря Сан-Марко, — стушевался было доминиканец, но тут же снова впился взглядом фанатика. На сей раз выбрав целью... меня. — Я вижу сутану епископа и златой перстень, подтверждающий сан. Почему же князь церкви защищает ничтожную грешницу, роскошью нарядов и блеском золота отвращающую паству нашу от смирения и кротости?! Почему не призвать кары небесные...

— Не ори, уши от тебя болят, брат Симон, — отмахнулся я от вновь начавшего было завывать в расчёте на толпу доминиканца. — А я, Чезаре де Борджиа-и-Катанеи, епископ Памплоны, отвечу. Не столько даже тебе, сколько добрым флорентийцам. Ты обвиняешь эту милую женщину в богатстве одежд и блеске золотых украшений, но сам противопоставляешь свою рваную рясу, которую носишь не из-за нищеты, ибо Сан-Марко далеко не бедный монастырь, а из тщеславия. Твоя рванина для тебя те же бархат и шелка, выставляемые напоказ. Я не сужу. Я лишь отмечаю факт.

— Я чую в тебе...

— Молчать! Князь церкви приказывает тебе слушать, — заткнул я пытающегося вновь кликушествовать оппонента. — И раз уж ты заговорил о чутье, то и я кое-что чую. Чую вонь грязи и немытого тела, коей явно не день, не неделя а может даже и не один месяц. Неужто во Флоренции исчезла вода, граждане республики? Да нет, сомнительно это. Может быть брату Симону просто мил этот запах? Тогда какое право есть у него восставать против аромата духов, который ощущается от синьор и синьорин вашего прекрасного города?

— Чую козни Рима! Козни порочного города, забывшего заповеди Господа нашего!

— Зато я чую в твоих словах отзвук речей Савонаролы. Того самого настоятеля Сан-Марко, который возлюбил кусать за пятки представителей благородного семейства Медичи, собственно и построивших большую часть монастыря, жертвовавших книги в его богатейшую библиотеку. Где же те книги, брат Симон, что это за книги, принимавшиеся братией с благодарностью? Их заперли под замок и стараются не показывать, ибо Савонарола ненавидит большую часть книг, поэзию, учителей риторики. Он ненавидит всё то, что сделало Флоренцию действительно великой. Такие как ты мечтают дать ему власть над телами и душами... Для чего?

— Чтобы нести свет веры в души грешников закоренелых...

— Сорвать платья и облачить женщин в серые рубища. Сжечь книги, которые не нравятся Савонароле, картины, прославляющие красоту и величие минувшего. Уничтожить то, что он называет роскошью. Понравится ли вам спать на охапке соломы, брошенной на каменный пол, флорентийцы? Или же смотреть на жён и дочерей, опустивших глаза в пол и не радующих взгляд? Отсутствие карнавалов, театров, песен... — небольшая, в пару секунд пауза, чтобы слышавшие меня люди малость прониклись. И затем, почуяв момент, завершаю. — Вот такой будет Флоренция согласно желаниям тех, кто стоит за этим... братом Симоном. А пока... В наказание тебе, брат Симон, да будет велено моим, епископа Памплоны, приказом сей же день вымыться и одеяние в подобающий вид привести. Если же скажешь, что не желаешь расходы на это нести, то добрые христиане, нас сейчас слышащие, я уверен, посодействуют. Так?

Смешки со стороны слушающих. И злобное шипение монаха, впрочем, в слова не перерастающее. Хватило мозгов понять, что вляпался со своей проповедью по самые уши и отнюдь не в чистую волу. В совсем иную, крайне дурнопахнущую субстанцию. Я же, понимая, что задерживаться будет ошибкой, пошёл себе туда, куда раньше панировал, оставляя за спиной приверженца Савонаролы. Не победителя, проигравшего, причём в совершенно неожиданный для себя момент.

Стоило мне немного удалиться, как вопли раздались с новой силой. Я оборачиваться не собирался, а вот Моранца не удержался. Присвистнул от удивления, после чего повернулся обратно и вымолвил:

— Синьор Чезаре... люди уходят. Развернулись и уходят. Доминиканца больше не слушают.

— Рад за их разум. Видимо, им не понравилась перспектива спать на соломе в хлеву и прочие сомнительные радости. А вообще, Бьяджио, вот что я тебе скажу. Не тронь доминиканца без нужды — вонять будет. И словами и телом. Как этот вот Симон.

Тут засмеялся не только Моранца, уже привыкший малость к моей экстравагантности по меркам этого времени, но и оба стражника. Смех... убивает страх. И опаску тоже. А ведь Савонаролу многие начинали по настоящему опасаться, считать серьёзной угрозой для Флоренции в её привычном виде. Правильно делали, откровенно то говоря. Вот если бы ещё у Пьеро де Медичи была такая черта характера как решительность и умение просчитывать ситуацию хотя бы на два шага вперёд. Увы и ах.

Ну а у нас были свои дела. Мне к аптекарям, Бьяджио передавать письмо кондотьеру Эспинозе. Хлопоты и ещё раз они же. Куда от них деться?

Глава 3

Флорентийская республика, Флоренция, июнь 1492 года

Порой ты пытаешься побыстрее завершить все имеющиеся у тебя дела, а они всеми силами этому сопротивляются. Вот примерно так случилось и у меня. Самое забавное заключалось в том, что проблем как таковых не возникло — исключительно задержки. Кондотьера Сальваторе Эспинозы банально не оказалось в городе, он обещался вернуться лишь через несколько дней, даже точный срок не оговорил. Впрочем, быстро покинуть Флоренцию без крайней надобности я всё едино не рассчитывал — рана Корельи хоть и находилась под наблюдением врача, но за день-два точно зажить не могла. Требовалось время. Слава богам, что оно у нас имелось.

Да, имелось, я не оговорился. На дворе по прежнему был июнь, а Папа Иннокентий VIII должен был помереть лишь к концу июля, как было известно из читанных в далёком будущем исторических книг. Изменения на сей счёт вряд ли могли последовать — я никак не смог бы воздействовать на происходящее в Риме, находясь во Флорентийской республике. Ни прямо, ни косвенно. Единственное значимое воздействие, совершённое мной на сей день — действия, направленные на своевременное прибытие в Рим обоих испанских кардиналов, союзных Родриго Борджиа.

Время ещё имелось. Поэтому я мог тренироваться в бое на мечах и кинжалах с Моранцей, разговаривать с ним и Мигелем, прогуливаться по улицам Флоренции, оценивать красоты местных куртизанок и вообще делать всё, что только пожелаю. Мог, однако...

Вечером второго дня после моего появления в столице Флорентийской республики, в дом, где я временно поселился, прибыл посланник от Пьеро ди Лоренцо де Медичи, фактического правителя республики. Причина оказалась простой — меня — хоть единолично, хоть в сопровождении близких друзей — приглашали на обед. Составлено письмо было в более чем доброжелательных выражениях, так что даже формального повода отказать не нашлось бы. Отказываться я даже и не думал. Лишь после того, как удалился посланник Медичи, спросил у Корельи:

— Готов сопутствовать или нет на то особого желания?

Мигель скорчил страдальческую гримасу, которой я не то чтобы поверил. Тоже мне, великий страдалец, которого силком тянут в роскошный дворец Медичи, де-факто властителей Флоренции.

— Может на боль в ноге пожаловаться, вдруг да поверишь?

— Это вряд ли, — усмехнулся я. — Скажи уж честно, что общество куртизанок, не отягощённых излишней одеждой и тем более целомудрием, для тебя куда предпочтительней необходимости лицезреть сына Лоренцо Великолепного.

— Вот, ты и сам понимаешь. Сражаться и убивать твоих врагов, Чезаре — это я готов делать в любой день. А эти торжества... скучно. И нога. Зачем тебе опирающийся на трость спутник. Возьми Моранцу, у него обе ноги здоровые.

— Лентяй! — припечатал я друга детства одним ёмким словом. — А Бьяджио я действительно возьму как сопровождающего. Вряд ли простой солдат кондотты имел возможность побывать в гостях у столь важной персоны.

— Ага! Только представь его как личного телохранителя. Тогда это не будет нарушением.

— Уж как-нибудь догадался бы. Ладно, болящий, отдыхай... с девицами. Главное не перетрудись в делах постельных.

Не перетрудится, по счастливой физиономии видно было Рана то плёвая, не в пример той, которую получил Гамбини. Бедняга вроде как не собирался помирать, врач даже уверил, что с высокой вероятностью его пациент выживет, но... Выздоровление обещало быть довольно долгим. Зато живой остался, уже неплохо. Сейчас же мне оставалось лишь озадачить Моранцу новостью, что завтра он окажется не абы где, а во дворце дома Медичи.

Озадачить и впрямь удалось. Бедняга сначала хлопал глазами от удивления, а потом со всей возможной вежливостью пытался отбрыкаться от подобной чести. Не получилось вестимо. Все его попытки разбивались о железный довод: Мигель ещё не до конца оправился от раны, а других доверенных людей у меня во Флоренции просто нет. Вот и что тут можно было возразить? Ни-че-го.

Другой значимый нюанс заключался в том, что идти в гости к Медичи следовало не абы в чём, а в подобающей одежде. Это мне не было необходимости мудрить, даже если б я этого возжелал. Положение епископа обязывало явиться в подобающем виде. Печально, но факт. Зато Моранце однозначно следовало сменить гардероб, да и украшениями озаботиться. С последними всё было легко: имелась как толстенная золотая цепь, снятая с шеи покойного кондотьера Галеаццо Проди, так и перстни. Их, к слову, следовало подогнать под довольно тонкие пальцы Моранцы. Касаемо же одежды... тут не подгонять надо было, а покупать новую. Вот он и был отправлен в форме жёсткого приказа к ювелиру и портному на предмет подправить перстни и купить что-то из уже готового и дорогого, которое можно быстро так подогнать по фигуре.

Справились. Аккурат к следующему утру от того самого портного, который добавлял в епископскую сутану нужный дополнительный штрих... штрихи. Доставили набор предметов одежды, вполне пригодный для появления в высшем обществе. Что тут можно было сказать... неплохо. Единственной деталью, которая вносила элемент хаоса в образ наёмника, была та самая стальная конструкция, защищающая его шею.

— И оно тебе надо? — не мог не полюбопытствовать я. — Я понимаю, что привычка, опасение за сохранность горла и всё такое, но не гармонирует с остальным. Даже я вынужден идти без кольчуги под сутаной, ограничившись пистолетом и кинжалом. На оружие как бы нет запрета, тем более у меня оно скрыто.