Петр 2 Альтернативный

Одно из главных правил при организации роддома — ограничение свободного доступа из одних отделений в другие. Размеры дома не позволяли организовать полный комплекс необходимых помещений, поэтому пришлось серьёзно просчитывать, от каких кабинетов и палат придётся отказаться, а какие можно достроить позже. Второй этаж дома выделили для обсервационного отделения. Туда попадали те мамочки, у которых при поступлений в роддом выявлено подозрение на наличие инфекционного заболевания. На первом этаже шла цепочка последовательных помещений. После прихожей смотровой кабинет с душевой и туалетом. Далее отделение предродового содержания со своей палатой, столовой, душевой, процедурной и туалетом. Далее родильный блок с предродовой залой (где мамочки ожидают родов), родильный зал, операционная для кесарева сечения (которое в это время пока ещё было смертельным для матери), предоперационная для подготовки хирургов к операции. Далее шли помещения послеродового отделения с палатой, столовой и процедурным кабинетом.

Разумеется, палат было мало, но было запланировано пристроить необходимое дополнительное количество палат в предродовом и послеродовом отделениях во дворе, превращая здание в букву 'П' с вытягивающимися ножками. Большое количество тёплых туалетов решалось также пристройкой помещений вдоль всей дальней стороны дома.

Пришлось отказаться от устройства централизованного водопровода. Слишком новое и дорогостоящее это дело и я опасался, что мастера будут долго возиться вначале с изготовлением труб и вентилей, а потом с их монтажом. Отопление в доме было централизованным. Из печей в подвале горячий воздух подавался по дымоходам в стенах здания. Наличие такой системы было одним из главных условий при выборе особняка.

Дезинфекция помещений и предметов проходила по строгим правилам, за соблюдением которых следил специально назначенный врач. Бельё кипятили два часа, посуду не меньше четверти часа. К сожалению, у меня не было пока хлорной извести и мало соды, но вымуштрованные технички два раза в день отмывали все комнаты, от туалетов, до приёмного отделения. Мыла не жалели, хотя я подумывал также ввести бактериологический контроль с помощью микроскопов, которые ещё нужно было изготовить. Спирт использовали для обеззараживания инструментов (которые также кипятили). Любителей использовать спирт внутрь выгоняли, кое-кого не только из больницы, но и за Урал.

Врачей обязали заполнять медицинские карты поступающих. Со временем медицинская статистика станет тотальной, а пока я приказал собирать параллельно статистику рождаемости и смертности при родах детей и рожениц по всему городу. Мне нужно было точно знать, сколько жизней спасает эта моя дорогостоящая затея.

Вёсла поскрипывали в уключинах, вода плескалась за бортом, лодка мягко скользила по глади реки. Здесь, на стрежне Невы, я любовался пронзительно синим июльским небом и грелся в лучах солнца. По берегам возвышались дворцы, очень похожие на те, что будут и через триста лет. В такие моменты я хорошо понимаю, почему Пётр I так любил плавать на лодках и кораблях, предпочитая такой способ передвижения хождению пешком по пыльным неустроенным улицам или езде в карете.

Два месяца я в этом мире. Или два месяца, как я обрёл знания будущего. И так и эдак чудно и непонятно с какой же стороны я сам. Наверное, где-то посередине. Дискомфорта особого не испытываю, наверное человеческая психика достаточно гибкая чтобы уместить в себе две личности. В основном я, конечно, мальчик Петя Романов. Говорю сегодняшним языком, думаю тоже со всеми этими устаревшими словами и даже ятями. В том числе о вещах чуждых этому времени. Характер, правда, стал совершенно другим. Флегматичный, сдержанный, внимательный, расчётливый. Ответственность, как ни странно, не давит и в депрессию не вгоняет. Какой-то спокойный фатализм в душе. Бог заботиться обо мне и нужно просто поступать правильно и не сожалеть об ошибках. Кстати, мои представления о том, кто же такой могущественный забросил душу и память Игоря Семёнова из XXI века в сознание Петра Алексеевича, сдвинулись к уверенности, что это Божье чудо. Как-то не лежала душа к версии, что виноваты люди из ещё более далёкого будущего или инопланетяне. Тем более это не природное явление или дьявольский план сил зла.

— О чём задумался, Петя? — прервал моё созерцательное настроение Ваня Долгоруков. Он по-прежнему рядом со мной. Знание будущего не разрушило нашу дружбу. Да, он наглый здоровенный верзила, который смог завлечь меня не в этой реальности в прожигание жизни вместо выполнения долга правителя. Но можно ли осуждать его за это? В этой же ветви истории Петр II другой. У меня есть знание будущего, есть характер и настойчивость. Интересы мои теперь сосредоточены не на охоте, играх и прочих развлечениях, а в общении, исследовании окружающего и в попытках как-то изменить жизнь к лучшему.

— Да так, Ваня, любуюсь окружающим.

Долгоруков оглядел берега и цикнул.

— Не... на природе лучше, тем более летом. Лес, река, охота, рыбалка, банька... — Ваня мечтательно закатил глаза. — Поедем в Петергоф уже, наконец, Петя, а то лето скоро закончится!

— Хотелось бы, да некогда, Ваня. Ты лучше скажи, в скачках будешь участвовать?

— Не... я тяжёлый для лошади, а тяжеловозы скачки не выигрывают. Чтобы побеждать в скачках наездник должен быть лёгким. Например, как Никита. Никит — ты в скачках участвуешь? — Ваня толкнул задремавшего Трубецкого.

— А? Чего? — встрепенулся тот.

— Чего-чего, тютя... Жену у тебя увели!

Трубецкой недоверчиво уставился на соседа. Ваня хмыкнул.

— Государь спрашивает, почему ты в скачках не участвуешь?

— А надо? Я всегда готов, только езжу плохо.

— Почему плохо ездишь?

— Да не знаю. Как в детстве кобыла укусила, так боюсь я этих зверюг, а они чувствуют. Не даётся мне искусство наездника.

— А что тебе даётся, неслух?

Я перестал обращать внимание на очередную перебранку Долгорукова с Трубецким. Открыл папку с бумагами, которые сегодня забрал в коллегиях и, придерживая, чтобы не унесло порывом ветра, принялся их перечитывать, выписывая свои замечания в свою тетрадь. От Троицкой площади, где пока ещё находились правительственные здания, до Летнего дворца полверсты, всего лишь реку пересечь, но и за десять минут можно сделать что-нибудь полезное. Те бумаги, что не успею просмотреть по дороге, перелистаю потом в одном из кабинетов дворца. Потом отдам их посыльному для возврата обратно в коллегии и пойду в токарню, где хозяйничает Нартов. Левенвольде отсортирует посетителей и начнёт подпускать к моей особе людей 'подлого' звания. В правительственных учреждениях я общаюсь с вельможами, дипломатами и чиновниками. В преображенском полку появляются для встречи со мной только военные. Гражданских ко мне в эти часы пускают редко — гвардейцы ревнивы. В токарне Летнего дворца у меня формат встреч 'без галстуков'. Приходят купцы, инженеры, мастеровые, которым я поручил экзотические заказы. Приходят и те, кто не сумел пробиться ко мне, пока я работал в коллегиях. Не глядя на посетителя, я обрабатываю очередную болванку и вполуха слушаю, что мне говорят. Кириллов записывает. Если что забуду — потом просмотрю его записи. Он кстати плывёт вслед за нами на втором баркасе, вместе с Аргамаковым и парой гренадёр охраны. Здесь же со мной и парой камер-юнкеров ещё и Рейнгольд Левенвольде, куда ж без него!

Вообще же меня волновала мысль о том, как применить силы и способности тех людей, которые военной или гражданской службе предпочли придворную жизнь. С одной стороны существование двора моего, цесаревен, сестры и невесты казалось мне анахронизмом. Очень трудно найти стоящее применение людям, которые готовы служить мне только в качестве слуг, но не хотят быть администраторами или военными. Единственное, что мне приходило в голову — использовать их в области культуры. Например, спорт. Иван увлёкся силовыми видами спорта и я понемногу настраиваю его на руководство развития этого направления. Никита, как спортсмен похуже Долгорукова, но тоже пытается что-то делать. Есть и другие сферы культуры, где я постараюсь использовать остальных царедворцев. Главное, чтобы они не чувствовали себя бездельниками и паразитами, это развращает их и страну. А что-то более серьёзное я буду делать с другими помощниками. Толковых людей в России много.

Вот, например, утром, при очередном посещении Академии познакомился с Даниэлем Мессершмидтом. Сорокалетний медик-натуралист в марте вернулся из восьмилетнего путешествия по Сибири. Сейчас у него происходили какие-то скандалы на почве определения его многочисленных находок в Кунсткамеру. Ещё и зарплату ему задерживали и даже ненадолго под арест посадили. Вдобавок, успел жениться на местной немке, которую увидел в каком-то видении во время путешествия. Человек мягкий и скромный, он страдал от невнимания начальства. Мы поговорили с ним о собранных гербариях, чучелах, о нарисованных картах, об открытом им Кузнецком угольном месторождении (вместе с другими исследователями). Попросил не тянуть с подготовкой и публикацией полного отчёта об экспедиции.

— Если не получается всё сразу — публикуй по мере готовности, не тяни Даниэль. Люди оценят твой вклад в науку только если ты вовремя напечатаешь результаты. А Иван Данилович окажет тебе всяческое содействие! — я зыркнул взглядом на Шумахера, стоявшего рядом и секретарь Академии часто-часто закивал. Не так давно у меня с ним был серьёзный разговор (очередной), где я пообещал увеличить финансирование Академии и вовремя закрывать долги перед учёными и за оборудование, но от него требовал внимания и любезности к капризным научным светилам.

— Иван Данилович, работа у тебя непростая. Учёные часто люди капризные, а казна наша пустая. Но наша с тобой работа состоит в том, чтобы учёные мужи могли нормально работать на благо науки.

Полагаю, администратор от науки проникся моей мыслью, что император российский может работать на эту свору скандалистов-учёных, что он вообще может работать на кого-то кроме Бога! Надеюсь, Академия будет процветать, уж очень не хочется верить историческим нападкам на деятельность Шумахера. А Мессершмидт, моими стараниями, получит справедливую оценку своих заслуг от меня и от мировой науки. Он стал первым в длинной череде учёных-исследователей Сибири. Пусть теперь пишет труды, да готовит новых исследователей на кафедре географии Академии, которую я планирую организовать. Не решил пока, стоит ли объединять её с астрономией.

Сегодня же мастер-оптик Академии Иван Елисеевич Беляев предоставил мне изготовленный ртутный термометр. С астрономом Делилем тут же обсудили градуировку шкалы. Спиртовые термометры изобрели лет семьдесят назад, но стандартной шкалы до сих пор не было. Обычно делали произвольную шкалу из 50 делений, где около 10 градусов располагалась температура таянья льда, а температура воздуха не повышалась выше 40 градусов. В начале века француз Амонтон сконструировал воздушный термометр со шкалой от 'абсолютного нуля' (весьма неточно высчитанного) до температуры кипения воды. Четыре года назад немец Фаренгейт в Голландии сделал первый ртутный термометр, но шкала у него была весьма странной, не привязанной ни к одной температурной константе. Впрочем, то, что температура кипения воды постоянна при одинаковом атмосферном давлении, открыл как раз он. Об этом его открытии Делиль не знал, хотя о самом Фаренгейте слышал. Подумав немного, француз предложил идею поделить шкалу на 150 делений от точки замерзания воды до точки кипения. Я про себя только поразился. Именно такую же шкалу Делиль предложил и в истории Игоря Семёнова лет через десять.

— Почему сто пятьдесят то? Сотня мне кажется более круглой цифрой!

Так мы и перехватили идею температурной шкалы шведа Цельсия, которую он ввёл бы только через пятнадцать лет. И будут в будущем говорить не о градусах Цельсия, а о градусах Делиля. Сегодня я не стал вести с французом речь о более точной калибровке шкалы при стандартном атмосферном давлении. Зато попросил скромно молчавшего в сторонке Беляева подумать о новой конструкции термометра с более тонким капиллярным каналом.

— Меньше расход ртути, дешевле получится термометр, — таким спорным образом объяснил я эту свою идею. На самом деле я хотел бы получить обычный градусник, но не решился сразу раскрывать все карты. Делиль считался официальным французским шпионом. Не стоило добавлять ему данных о необычных знаниях российского императора. Вообще весь разговор я строил так, чтобы француз теперь мог спокойно приписать создание стандартной шкалы температур себе. А другие разновидности конструкций термометров я потом обговорю с Беляевым наедине. Или с его помощником, семнадцатилетним сыном Ваней.

С Делилем же мы продолжили разговор о секстанте, который изобрели мастера Адмиралтейства. Астроном был в восторге и уже планировал заказать большой секстант для астрономических наблюдений. Я же попросил его не спешить писать об изобретении своим друзьям в других странах.

— Наши юристы сейчас решают вопрос о получении патента на конструкцию секстанта во Франции, Англии и других странах. Если сведения об изобретении придут туда раньше, чем нужно, изобретатели потеряют деньги.

Француз закивал. Думаю, какое-то время он будет молчать об этом, экспериментируя с новыми 'игрушками'. А я про себя чертыхнулся, убедившись ещё раз, что в этом городе ничего нельзя удержать в секрете. Нужно будет Ушакова озадачить проведением предварительного расследования утечки информации. Только 'без пристрастия', то есть без пыток, а лучше вообще незаметно. А то неизвестно что начнут вытворять ретивые администраторы! И шум ненужный и лишняя нервозность в работе ученых, а то и сами мастера могут пострадать.

Делиль же рассказал мне о планах превращения центральной башни Кунсткамеры в передовую обсерваторию, оснащённую самыми современными приборами. Я пообещал ему профинансировать изготовление мощного телескопа, а пока попросил начать составлять таблицу движения Луны относительно Солнца, чтобы секстант в полной мере показал удобство по сравнению с астролябиями, рассчитанными только для вычисления положения нашего светила. Упомянул и о помощи Кириллову в составлении первого Атласа Российской империи. Зашла речь и о более точных картах с использованием триангуляции и топографических знаков. Я планировал что-то подобное, но до начала проведения масштабных геодезических работ нужно было начать изготовление точных теодолитов. Для этого мне требовался Беляев и его ученики, которые итак были заняты с термометрами и микроскопом. Нагружать их изобретением теодолита посчитал пока излишним.

Вообще же мне нужно хорошее производство оптического стекла, если я хочу завоевать мировой приборостроительный рынок. Уже изобрели флинт (стекла с низкой дисперсией и высоким преломлением, англичанин Тильсон в 1663г) и крон (стекла с высокой дисперсией и низким преломлением, немец Кункель в 1689г), а через пару лет Честер Мур Холл объединит крон с флинтом и изготовит первую ахроматическую линзу. Хотелось бы его опередить не только в самой идее, но и в конкретных изделиях массового производства из хорошего оптического стекла. А с этим было плохо. В Российской империи оптическое стекло начали изготавливать только накануне революции. Те же стекольные заводы, что уже есть в России, занимаются всяким ширпотребом. Да и находятся они в основном в Подмосковье. Ближайший завод в Ямбурге (это который потом коммунисты переименуют в Кингисепп) недалеко от Нарвы. Ямбург входит во владения Меншикова. Конфисковать его имущество я не планирую, а вот мастера с его заводов понадобятся, хотя бы на время. Сырьё же есть и поближе к Петербургу, например в будущих Саблинских пещерах, это всего в сорока километрах к югу. Найду стеклодува-педанта, способного жёстко контролировать качество сырья и технологический процесс варки — смогу организовать новую важную отрасль производства в стране.