Квинт Лициний 3

— Кого это? — вскинулся я.

Мелкая поиграла лукавыми ямочками на щеках, а потом, все так же улыбаясь, дунула себе на челку, точь-в-точь как Софи, и я сообразил:

— А! Да нет... Мы с ней обо всем уже договорились. Так же, как и вон с Наташей, — кивнул я на навострившую ушки Кузю. — Не волнуйся, папа пошутил.

— Да, — согласилась, опуская глаза, Наташа, — договорились. Пошутил.

— Да я и не волнуюсь, — добавила Мелкая.

Я еще порадовался тогда: и правда хорошо, что со всеми четырьмя открыто все проговорил, без экивоков.

Вот Кузя, например, поняла слово "нет" с одного раза и вела себя, когда мы оставались в комнате один-на-один, совершенно примерно. Правда, тот однажды представившийся скрип свежевымытой кожи под пальцами мучительно донимал меня в такие часы, но винить Наташу за это мое весеннее томление я никак не мог. Причина была совершенно прозрачна, но легче от этого не становилось, и я порой притискивал к себе Томку крепче, чем она считала допустимым. Можно было бы тут форсировать, но я смутно опасался необратимых потерь при жертве качества за темп, и это меня останавливало.

"Дотерплю, недолго осталось", — понадеялся я и еще раз прогулялся поперек аллеи, а потом остановился у афиши позавчерашнего матча "Пахтакора" с "Локомотивом" и незряче посмотрел сквозь нее.

Нет, я пребывал в раздрае не из-за моих девчонок. И не из-за прошедшего сегодня первого олимпиадного тура — там, кажется, я отрешал все правильно, да к тому же еще и полностью самостоятельно. Наработал наконец необходимую гибкость мысли. Но вот брейнсерфинг по бабушке Мелкой...

Раздосадован я был не подоспевшими поутру ответами, пусть они и оказались в высшей степени неожиданными. Сразу стала понятна и та обмолвка Чернобурки про Мелкую — мол, "с ней вообще все непросто", — и долгоиграющие последствия такого родства. Чепуха, переживем этот отблеск былых эпох.

Досада моя была обращена исключительно на самого себя. Ведь принял же за правило, что по ближним брейнсерфингом не работаю! Нет, не выдержал и, пока летел над севером Арала, решил подстелить соломки и запулил несколько запросов. И вот теперь есть у меня многие знания, а вместе с ними и лишние печали.

Вот как мне в предстоящем разговоре изображать, что я не в курсе событий прошлого? Как не сфальшивить перед профессионалом? А ведь возможно, совсем не случайно Жозефина Ивановна пыталась отгородиться от внучки: то вполне могло быть не безразличие к ней, а, напротив, защита.

"Да и то не так важно. — Я опять обнаружил себя у плаката с надписью "Пахтакор" и недовольно поморщился: — Ох, лажаю! Все время ведь лажаю!"

Непокорное тело подростка постоянно отмачивало фортели, и поступки на интуитивном ощущении грани между правильным и неправильным раз за разом опережали мысли. Я просто не успевал опереться на свой опыт: решения выскакивали как чертики из коробочки — быстрее, чем соображал подумать; лишь потом, рефлексируя, я догадывался, что мог бы поступить мудрее.

Меня все время несло, часто совсем по-детски, несло и заносило. Удивительно, что не опрокинуло еще в тех заносах...

Я опять взглянул на часы: плюс двадцать пять минут к времени "Ч".

"Как жрать-то хочется... Я же ради этой встречи пропустил обед. Удивительная непунктуальность для человека такой выучки. Изучает меня со стороны? Очень может быть".

Я покосился в сторону лотка с самсой, а потом ноги опять поднесли меня к "Пахтакору", словно желая еще раз напомнить о предстоящей трагедии.

"Да помню я, помню, — отмахнулся я мысленно, — легко. Самолеты в тот раз не разошлись в облаке всего на двадцать миллисекунд: один звонок о заложенной в багаже бомбе решит вопрос. Все бы вопросы так легко решались..."

— Андрей? Соколов? — раздалось из-за спины.

Я медленно повернулся.

Еще в Ленинграде, готовясь к поездке, я был готов увидеть сейчас перед собой невысокую бабушку с усталыми глазами. Она должна была быть одета скромно и старомодно и держать в морщинистых руках потертую сумку; вариантов с бабищей, толстой и громкоголосой, или же с бабкой, болтливой и неопрятной, я почему-то даже не рассматривал. Иногда я допускал, что Жозефина Ивановна может оказаться старухой, мощной, костлявой, с былой властностью в глазах — этакой седовласой ведьмой.

Вот к чему я не успел подготовиться — так это к даме в возрасте золотой осени, прекрасно держащей спину, уверенной в себе и несуетной.

Пару секунд мы разглядывали друг друга. Холодок в ее глазах осадил меня, стирая набежавшую было вежливую улыбку. Я чуть склонил голову:

— Это я. Жозефина Ивановна?

— Это я, — сухо повторила она и замолчала.

На миг я растерялся: вовсе не так представлялась мне эта встреча.

"А с другой стороны, — подумалось мне, — не бросилась на грудь — и не надо. Жила Мелкая без нее эти годы — проживет и дальше".

Я неторопливо извлек из внутреннего кармана конверт и, протянув Жозефине Ивановне, пояснил:

— Здесь письмо от Томы, обратный адрес, если что, и несколько ее фотографий из последних.

Тонкая кисть приняла конверт и пару раз в нерешительности взмахнула им в воздухе, словно решая, выкинуть прямо здесь или донести все же до мусорного ведра дома. Потом как бы нехотя Жозефина Ивановна извлекла фотокарточки, а само письмо небрежно сунула в карман плаща.

— Симпатичная получилась, как подросла... — протянула, разглядывая.

Я заглянул в снимок: на нем Мелкая, шутя, отмахивалась контурной картой от пристающего Паштета, глаза ее победно блестели.

— Да, она такая, — подтвердил с невольной улыбкой.

Жозефина Ивановна искоса мазнула по мне внимательным взглядом и добавила с каким-то сожалением:

— На мать похожа...

Я промолчал.

Женщина быстро, нигде не задерживаясь, просмотрела снимки, потом знакомо задрала подбородок и спросила:

— Как у нее... вообще? Есть какие-нибудь проблемы? Что-нибудь надо? — Глаза ее чуть сощурились.

Я колебался лишь миг:

— Нет, — сказал решительно, — у нее все хорошо, ничего не надо.

— Что-нибудь еще? — уточнила Жозефина Ивановна светским тоном и убрала фотографии к письму.

— Все, — пожал я плечами, — если что, я в гостинице "Москва" еще три дня буду ночевать. Приятно было познакомиться.

Я успел сделать лишь два шага к лотку с самсой, как мне в спину полетело:

— Андрей, подожди.

Оборотился с недоумением на лице.

— Подожди, — повторила она и прикусила уголок губы.

Улыбка опять самовольно выползла на мое лицо:

— Томка так же делает.

Женщина вопросительно округлила аккуратную бровь.

— Она тоже губы вот так прикусывает, когда пыхтит над сложной задачкой, — пояснил я.

Жозефина Ивановна на миг замерла, а потом порывисто кивнула сама себе, словно придя к какому-то решению, и двинулась в том же направлении, что и я:

— Пошли, — приказала, проходя мимо, — посидим в одном месте, поговорим.

Я с сожалением посмотрел на самсу.

— Там и поедим, — добавила она не оборачиваясь.

"Глаза у нее, что ли, на затылке?" — подивился я, догнав и пристроившись сбоку.

Мы прошли мимо рынка, улица начала сужаться.

— Сюда. — Жозефина Ивановна коротко глянула на меня и свернула под арку в узкий и темный проход.

Мы углубилась в дебри старой махалли. Город здесь был словно вывернут наизнанку: по обе стороны тесных улочек тянулись переходящие друг в друга глухие задние стены из облупившегося сырца и самана; фасады домов смотрели в закрытые от посторонних взглядов внутренние дворики.

Иногда переулочки вдруг сбегали в одно место, постройки чуть расступались, и случались небольшие площади. На них появлялась коммунальная жизнь: сидя на стульчиках, играли в нарды степенные седобородые бабаи, рядом гоняла мяч крикливая смуглая ребятня, а за углом девчонки чертили классики прямо по земле.

Это был настоящий лабиринт. Очень быстро я совершенно потерял ориентацию в этой мешанине извилистых переулков, проходов и нешироких арыков, однако Жозефина Ивановна шла очень уверенно.

Потом мы в очередной раз прошмыгнули в какой-то проход и оказались на площади с неработающим фонтаном. За ним стояла старая квартальная мечеть с облупившимися изразцами. Правее обнаружилась одноэтажная замызганная ошхана с потертыми топчанами вдоль стены и густой чинарой у входа.

Жозефина Ивановна взмахнула на ходу рукой:

— Знай: здесь делают лучший в городе плов. Надеюсь, что-то для нас еще осталось.

Я с недоумением взглянул на часы:

— Так трех еще нет.

— Э-э-э... — качнула Жозефина Ивановна головой, — плов делают с утра и к обеду обычно весь съедают. Это если хороший плов. А Абдулла плохого делать не умеет. Подожди, сейчас узнаю.

Мы зашли внутрь, и она что-то громко сказала по-местному. Из подсобки торопливо выскочил низенький пузатый узбек. На затылке его каким-то чудом держалась сдвинутая чуть набекрень маленькая тюбетейка, похожая на пиалу. Увидев мою спутницу, он радостно заулыбался и, прижав руку к сердцу, что-то быстро затараторил.

— Повезло, — выслушав, обернулась ко мне Жозефина Ивановна, — плов из коровьих хвостов с поминок остался. Нечастое блюдо, даже здесь.

Наверное, на моем лице что-то такое отразилось, потому как она вдруг звонко захохотала:

— Андрей, — протянула, отсмеявшись, — у меня на родине супы из коровьих хвостов — деликатес. А уж плов из них... — Она закатила глаза к небу и поцокала. — Цени свою удачу.

— Испания? — прикинулся я дурачком.

— Не совсем, — тонко улыбнулась француженка.

Мелко кланяющийся Абдулла усадил нас в безлюдном садике на задах ошханы. Очень быстро посреди стола встало глубокое блюдо с орнаментом отчаянно-лазоревого цвета. В нем был горкой выложен рассыпчатый рис, с нутом, барбарисом и с воткнутой поверх головкой запеченного чеснока. Потом рядом опустилось второе блюдо, с крупными, размером с кулак, кусками мяса на позвонках.

Я почуял предстоящий гастрономический загул. От запаха у меня аж помутилось в голове.

Абдулла налил из чайника в пиалы немного светлого чая, разложил лепешки, а потом посмотрел на женщину искательным взглядом, словно ждал знака остаться, и, не дождавшись такого, погрустнел и удалился.

Следующие пятнадцать минут были для меня мукой — я пытался есть культурно, неторопливо. Получалось не очень, порой срывался. Потом вдруг наступил момент, когда я понял, что еще одна рисинка — и все, лопну.

— Да, — повел по сторонам чуть осоловелым взглядом, — это и правда нечто необычайное. Жаль, что дорогу сюда запомнить практически нереально. Не с первого раза.

— Наелся? — уточнила Жозефина Ивановна.

— Абсолютно, — решительно взмахнул я рукой.

— Это хорошо. — Она извлекла откуда-то салфетку, аккуратно промокнула себе губы. А потом вдруг посмотрела на меня строго и приказала: — А вот теперь — рассказывай все.

ГЛАВА 14

Среда 19 апреля, день

Ленинград, Измайловский проспект

Домой из Пулкова я привычно добрался на такси. Квартира встретила меня тишиной — родители были еще на работе.

Первым делом я с облегчением избавился от громадного, размером чуть ли не с колесо велосипеда, расписного блюда, что вручили мне на награждении: в чемодан класть его было страшно — работа мастера, а таскать на руках предельно неудобно. Ополоснул, поставил на обеденный стол и принялся делить гостинцы: неизвестную здесь морковь по-корейски, мелкую пахучую клубнику, янтарную курагу... Моим, Афанасьевым, на Фрунзе, Яське, Паштету... Кхм... Кузе. Готово.

Лишь после этого сунул нос в холодильник, собираясь провести там основательную ревизию, ибо оголодал, но тут хлопнула входная дверь. С удивлением посмотрел на часы: мама, что ли, отпросилась с работы пораньше? Она может... Я с готовностью направился в прихожую хвалиться.

Это был папа. Он привалился к стене и, негромко кряхтя, стягивал обувь.

— Привет, — бодро поприветствовал я, — ты рано сегодня.

Он посмотрел на меня с болезненным недоумением, словно совсем не ожидал увидеть здесь и сейчас.

— А... — протянул, распрямляясь, — уже приехал?

Кожа на лице у него была какой-то серой, тусклой, будто припудренной, и сам он был весь из себя несчастный и усталый.

— Ты здоров? — встревожился я. — Что-то случилось?

— Здоров? — негромко и с сомнением переспросил папа, словно вопрос неожиданно поставил его в тупик. Потом воскликнул невпопад: — Да уж конечно! — и боком пошел мимо меня в комнату.

Он уже собирался притворить за собой дверь, но тут вспомнил, что забыл кое-то у меня спросить, и повернулся, чуть покривив лицо:

— Да... Как отрешал-то?

— Хорошо отрешал, — осторожно ответил я, разглядывая его с легкой опаской. — Еду летом в Лондон, на международную олимпиаду.

Он чуть оживился, услышав про Лондон:

— Это хорошо: мир посмотришь... А меня осенью вот тоже в Марокко посылают на конференцию. Сразу восемь мест пришло на этой неделе. Кеша поедет, Марьянович, Смирнов... — Из груди его вырвался протяжный то ли вздох, то ли стон, и папина речь пресеклась.

Я нахмурился, припоминая: вроде что-то такое было, с Марокко, но несколько позже. Или нет?

— А ты молодец. — Папа с усилием распрямил плечи, а потом шагнул ко мне, приобнял и похлопал по лопаткам. — Молодец. Надо же... Молодец.

Спиртным от него не пахло, и моя первая гипотеза приказала долго жить.

— Ты выглядишь как-то не здорово, — повторил я с подозрением в голосе.

Он еще раз подвигал плечами и стал чуть выше ростом. Посмотрел на меня строго:

— Женщины, — сказал так, будто этим словом объяснялись сразу все горести мира.

— Клубники хочешь? Кураги? — спросил я после короткого молчания.

— Я полежу... Минут тридцать. Или вдруг засну.

— Ну, значит, потом... — сказал я и, словно оправдываясь в чем-то, продолжил: — Я на нас отложил.

На папином лице проявилась ухмылка:

— На сколько порций делил?

Я мысленно пересчитал:

— Пять, кроме нас. Но это с Паштетом.

Ухмылка стала шире, и я торопливо добавил:

— Все — друзья. Ну, кроме Томы.

— Ага, — кивнул он с сарказмом, — друзья... Только помни, что дружба между мужчиной и женщиной очень слабеет с наступлением ночи.

— Да пока выкручиваюсь, — усмехнулся я, разворачиваясь. — Ладно, поспи, действительно.

— И не ведись потом на новеньких, — вдруг хрипло каркнул мне в спину папа, — ведь только верность не уценивается!

— О... — Я дернулся, оборачиваясь. — Так ты что... Уже все? Разобрался?

Он отвел глаза в сторону.

— Пойду полежу, — сказал после паузы.

Что было отложено на обед в холодильнике, я так и не понял — смел, не разбирая вкуса. Меня распирало возбуждением, как воздушный шарик — гелием.

— Черт, — шептал я с тревогой и подцеплял что-то вилкой. — Черт, черт, черт... Кажется, сдвинулось! Только бы не сглазить...

Мама примчалась намного раньше положенного, я только домывал посуду.

— Ну? — ворвалась вихрем на кухню.

Я победно улыбнулся, и этого ей оказалось достаточно. Ликовала она от души: шумно и темпераментно. Когда я все же смог выбраться из удушающего захвата, посмотрела на меня озорно: