Квинт Лициний 3

Нет. Я сжал упрямо челюсти и свернул к храму Святого Людовика Французского, единственному действующему католическому приходу Москвы.

У приземистого портика с мальтийским крестом на фронтоне было безлюдно — вторая служба уже началась. Под ноги мне легли вытертые за полтора столетия ступени. Потом я шагнул в храм.

Справа, в притворе, стояла чаша. Я макнул пальцы в воду, обмахнулся ладонью. Сделал три шага вперед и припал на правое колено перед табернакулой, осенив себя еще одним крестным знамением. Потом прошел в центральный неф и сел с краю на жесткую скамью.

(Табернакула — дарохранительница, где постоянно хранится освященный хлеб, почитается как место постоянного присутствия Бога).

Немногочисленные тетки в вязаных шапках чуть покосились на меня, но я уже наклонился вперед, молитвенно сложив ладони (а заодно прикрывая часть лица), и зашептал вслед за пастырем:

— Laetare Jerusalem: et conventum facite omnes qui diligitis eam...

(Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем, все любящие его (лат.) (Ис. 66:10)).

Спустя минуту интерес ко мне со стороны пожилых прихожанок угас. В любом случае, по возрасту я уже вполне мог пройти конфирмацию, так что приставать ко мне с вопросами во время службы всяко никто не стал бы.

Я начал осторожно оглядывать зал перед собой.

У алтаря совершал литургию Станислав Можейко. Несмотря на понукания Ватикана, старик упрямо держался Тридентского чина, и поэтому мне была видна только его облаченная в розовую казулу спина. Справа от него стоял старейший министрат — пан Генрих, сухой и вездесущий. Вот его внимания привлекать точно не следовало — он из тех, кто все видит и ничего не забывает. Где-то у меня над головой, за пультом раздолбанной фисгармонии, должна была сидеть единственная известная мне сексотка прихода. Я рассчитывал так и остаться вне поля ее зрения. Больше, насколько мне удалось узнать, опасностей здесь нет — стационарный пост у храма пятое управление разворачивало только по значительным праздникам или перед приездом иностранных делегаций.

Я покосился налево. Там, в боковом нефе, меж высоких стрельчатых окон, стоял конфессионарий, чрезвычайно похожий на двустворчатый шкаф-переросток. Лишь необычная его ширина да вентиляционные решетки на уровне голеней давали понять, что все сложнее — туда залезают люди.

"Исповедальная на месте, — выдохнул я с облегчением, — да и куда бы она могла отсюда деться. Так, и где мой итальянец?"

И я зашарил взглядом по затылкам сидящих впереди, разыскивая Рафаэля.

Мне подфартило при разработке операции — благодаря КГБ. Пару месяцев назад наши начали разрабатывать коменданта посольства Италии: уж больно выразительно тот косился на голубоглазых блондинок. Был ли то природный темперамент или отсутствие жены, что дохаживала беременность на родине, но момент сочли благоприятным, и две недели назад бойкая "ласточка" начала скрашивать ночное одиночество вынужденного холостяка.

Все было бы ничего и, может быть, прошло бы как по маслу — не в первый и не в последний раз иностранцы влипали в СССР в умело расставленную "медовую ловушку", но в этот раз КГБ не повезло: под маской простака-коменданта в Москве пересиживал перетруску итальянских спецслужб Рафаэль Палумбо — человек опытный и тертый, бывший куратор "Ordine Nero" и, что было для меня особо важно, близкий друг Джулио Грассини.

("Черный орден" — итальянская военизированная профашистская группировка, активный участник "стратегии напряженности" в период 1974-1978 г.).

"Комендант" быстро раскусил смысл суеты вокруг себя и, ухмыльнувшись, решил, что не имеет ничего против небольшой, но приятной во всех отношениях интрижки с Комитетом. Он спокойно вел свою немудреную игру с "ласточкой", изображая постепенное зарождение страсти, — в конце концов, эту комбинацию можно использовать и так.

Оборвалось все внезапно, сегодня утром, когда звонок над дверью разродился неожиданной трелью, а почтальон протянул телеграмму из Рима:

"Сложные роды тчк Беттина вне опасности тчк мальчик воскл зн направлен реанимацию тчк молимся тчк Лучано тчк".

Несколько кривовато наклеенных бумажных полосок с отпечатанным текстом вдруг преломились в религиозном сознании получателя в грозное предупреждение свыше. Решив, что промедление смерти подобно, Рафаэль начал действовать стремительно: первой с вещами на лестницу вылетела ошеломленная таким поворотом событий "ласточка", а через пять минут по ступеням торопливым колобком скатился и сам итальянец — он всеми фибрами души ощущал настоятельную необходимость срочно покаяться.

Меня эта случившаяся в прошлый раз история более чем устраивала. Пока Станислав Можейко будет переоблачаться из литургической казулы в повседневную сутану, Рафаэль будет преть в исповедальном шкафу, нервно твердя "...Охрани жизнь детей наших...". Момент очень удобный — итальянец меня даже не увидит. Я произнесу из-за двери кодовую фразу, что принята в их ложе для этого уровня посвящения, затем инструкцию в три фразы, суну в щель конверт — и ходу, таков был мой план.

Мой взгляд наконец обнаружил впереди толстый загривок "коменданта".

"Все хорошо, все идет по плану", — мысленно успокоил я себя и забормотал со всеми:

— Prope est Dominus, Ave Maria...

(Господь близок, славься, Мария (лат.)).

Время от покаяния до причащения тянулось необычайно долго. Я успел замерзнуть — в храме было холодно, да к тому же и сумрачно — паникадило почему-то было погашено. Вместе со всеми я вставал, пел, опускался на колени. Наконец хором закончили запричастный стих и выстроились к амвону.

Я внимательно разглядывал лица уже причастившихся. Для большинства служба была зрелищем сродни походу в цирк. Но не для всех. Некоторые, похоже, действительно ощущали в происходящем нечто бесконечно ценное и были готовы заплатить за это всем спокойствием души.

Я испытал к ним странную зависть, впрочем, мимолетную. У меня есть свой символ веры, ничуть не хуже. Почему-то мне в тот момент показалось это важным. Я ощутил воодушевление и прилив сил.

Потом дошла очередь и до меня.

— Аминь, — пробормотал я, потупившись, и высунул язык.

"Интересно, — успел подумать, — они на наших собраниях так же притворяются?"

Толстые мучнистые пальцы настоятеля вложили мне в рот плоскую лепешку, и я тут же перекинул ее под язык.

Отходя, приметил впереди плешь Рафаэля. Он стоял всего в пяти шагах от меня, у иконы, и зажигал свечу. От волнения я проглотил кашицу, в которую почти сразу превратилась облатка, не задумываясь, и каков был католический бог на вкус — так и не понял.

Наступил тонкий момент: паства расходилась, зал пустел. Мне же надо было дождаться, когда Рафаэль втиснется в исповедальную. Поэтому я отступил налево, в придел Святого Людовика, и, скосив глаза на итальянца, тихо забормотал, методично обмахивая себя ладонью:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, начинаемое мною дело...

В одном я мог быть твердо уверен: пока я творю молитву, никто не будет задавать мне вопросов, а это уже немало.

Я отвлекся лишь на миг, на статую святого Бернарда: идейный вдохновитель крестового похода на западных славян прикинулся совершенно невинной овечкой и тем привлек мое внимание. Когда же я опять взглянул направо, Рафаэля на месте уже не было. Чуть довернул голову, надеясь обнаружить его около настоятеля, но итальянца не было и там.

— ...Не понял. — Моя молитва прервалась самым неканоническим образом.

Изо всех сил стараясь шагать неторопливо, вернулся в центральный неф — как раз чтобы заметить в проеме выходящего из храма Рафаэля.

Я так удивился, что чуть было не крикнул ему в спину: "Ты куда? А в блуде покаяться?!"

Внушительная, раздавшаяся вширь фигура итальянца удалялась от меня тяжелой неторопливой походкой. Я, словно сомнамбула, двинулся за ней. От волненья потемнело в глазах. С досады прикусил щеку, и слюна стала солоноватой.

В этот раз что-то пошло иначе. Но отчего?!

Ведь не могли же роды как-то сдвинуться из-за меня? Или могли?

Я потратил несколько секунд на вполне серьезное обдумывание возможной причинно-следственной связи, а потом обескураженно покачал головой. Нет, не складывается.

Похоже, я изменил течение жизни не только управления КГБ по Ленинграду, но и по Москве, и им стало не до Палумбо. Вот оттого и остался он в этот раз без "ласточки" — иных объяснений не находилось.

Пошедший наперекосяк сценарий настолько выбил меня из колеи, что о необходимости опускать голову и смотреть в землю я вспомнил, только выйдя из ворот храма в переулок.

"Засветился на пленке по полной", — затосковал я и со злобой сплюнул на ни в чем не повинный асфальт.

Итальянец тем временем неторопливо направился по Малой Лубянке в сторону Чистых Прудов.

"Правильно, у него съемная квартира за ВДНХ", — сообразил я, прищурившись ему вслед.

В голове начал, пока очень смутно, вырисовываться новый план.

Рискованно? Не без того, что уж теперь... Но слишком мало я нашел ключевых точек истории, на которые могу воздействовать самостоятельно. Упускать даже одну из них — непозволительная роскошь.

Я свернул через проходной двор к соседнему переулку и ускорился, перейдя на быстрый, очень быстрый шаг.

Немилосердно, до черноты в глазах заломило виски — я торопливо подтягивал себе навык наружного наблюдения.

Тогда, в купе, Володя не упомянул, а я — не уточнил, но дарованный мне брейнсерфинг имел ряд существенных ограничений. Да, можно использовать чужие навыки и умения, но, как быстро выяснилось опытным путем, не больше двух одновременно. Если натренировать подтянутый навык, он становился "своим", и один из двух виртуальных слотов освобождался для чего-то новенького. Такое обучение шло в разы быстрее, чем если бы все происходило в обычном порядке, но все равно требовало времени, и часто значительного. Вот и навык наружного наблюдения не освоен мною еще в полной мере, поэтому сейчас я был вынужден активировать его в весьма болезненном экстренном режиме.

Успел. Я добрался до нужного перекрестка раньше итальянца. Мне надо было убедиться, что за ним не волочится "хвост", и я встал за группу деревьев, наблюдая сквозь густые ветви за улицей. Рафаэль прошел мимо, не обратив на меня никакого внимания. Я выждал еще пару минут. Чисто. То есть вообще никого — переулки были совершенно безлюдны, и никто не контролировал итальянца издали.

"Конечно, — подумал я настороженно, — его могут пасти на машинах, двигаясь по параллельным улицам. Да и просто поджидать у метро. С другой стороны, если он не в разработке... Комитет не имеет возможности постоянно контролировать всех иностранцев. Есть шанс, есть!"

Я рванул дворами на Бульварное кольцо. Оно было уже рядом, и к спуску в метро я выскочил, даже не успев запыхаться. Расположился недалеко и, предельно сосредоточившись, запоминал всех входящих в вестибюль — и перед итальянцем, и сразу за ним. Таких оказалось немного, человек сорок. От напряжения спина у меня взмокла, перед глазами шла легкая рябь.

Сел через два вагона от Рафаэля. Состав шел полупустым, и контролировать обстановку было легко, к тому же большая часть попутчиков уже отсеялась.

"Сейчас мне придется сильно рисковать..." — На подъезде к ВДНХ сердце нещадно замолотило.

Я сделал несколько глубоких вдохов и надел перчатки.

Двери открылись, и я шагнул на перрон, выгрызая взглядом обстановку.

"Раз — дедок был. Два — женщина в шубке была. Все? — Я огляделся, быстро прокручивая в уме свежие еще воспоминания. — Точно, все. Ох, не тянут они на наружку, ох, не тянут... Шубка у женщины очень приметная, черная, с белым отложным воротником. А у деда вислые седые усы. Яркие особые приметы — отметаю?"

Я пропустил Рафаэля, а потом пристроился сразу за ним в очередь на подъем. На все про все у меня было секунд сто. В голове словно затикал метроном.

Встав на ступеньку, оглянулся. Дед с усами нас обогнал, женщина в приметной шубке ехала ниже, человек через пять после нас, и я ее почти не видел.

"Взяли в коробочку? Совпадение?"

Я поколебался еще пару секунд, потом решился. Нащупал во внутреннем кармане конверты и, придав голосу максимальной солидности, негромко приказал по-итальянски в затылок:

— Рафаэль, не поворачивайся.

Толстый загривок итальянца чуть заметно шевельнулся. Рука коменданта, до того расслабленно лежащая на черной ленте поручня, напряглась.

Я перешел на латынь:

— Lux veritatis intaminatis fulget honoribus.

(Свет истины сияет незапятнанной красой (лат.)).

Чуть помедлив, правая кисть Рафаэля сложилась в ответный жест: большой палец сомкнулся в тесное кольцо со средним, остальные распрямились.

— Отлично, — выдохнул я с облегчением, вернувшись к итальянскому, и между делом ввернул прозвище Палумбо студенческих времен: — Филлучо, есть срочное и важное дело.

Он чуть повернул голову, прислушиваясь к идущему из-за спины голосу.

Я негромко забормотал ему в затылок:

— Бригадисты планируют через десять дней громкую акцию. Очень громкую. Есть шанс повязать их всех. Сейчас я засуну тебе в карман два конверта, там подробно расписаны детали запланированной операции. Надо срочно, уже завтра, доставить их в Рим, знакомым тебе адресатам. — Я сделал паузу, давая ему осмыслить сказанное, а потом спросил: — Ты готов?

Он едва заметно кивнул и слегка развернулся ко мне правым боком. Я чуть сдвинулся, прикрывая происходящее от стоящих ниже, и, стараясь не мельтешить, вложил послания. Он тут же засунул в карман руку и протолкнул конверты глубже.

Уф... Я провел матерчатой перчаткой по лбу, стирая пот. Немного выждал, потом сказал:

— Хорошо. Теперь пройдись по ступеням вверх. И не оборачивайся, не надо.

Он обреченно вздохнул, но затем послушно начал подъем, пусть и весьма неторопливо. Понимаю — такую тушу тащить вверх непросто...

Выйдя вместе со всеми из вестибюля, я еще раз проконтролировал обстановку. Сначала пришлось поволноваться: и Рафаэль, и приметные попутчики устремились в подземный переход. Но потом итальянец встал на остановку дожидаться троллейбуса; усатый дед, энергично помахивая рукой, двинулся налево, вдоль забора возводимой к Олимпиаде гостиницы "Космос", а женщина в черно-белой шубке, напротив, ушла направо, к дому с надписью "Электротовары" на крыше. Никто из них ни разу не взглянул на Палумбо.

Я еще раз стер пот с покрасневшего лица. Проклятая вегетатика: похоже, она каждый раз выдает меня с головой.

Когда троллейбус увез итальянца, а слежки за ним я так и не обнаружил, из меня словно выдрали позвоночный столб. Я, конечно, заставил себя проехать еще пару остановок на метро, осторожно при этом проверяясь, но чувствовал себя в лучшем случае тряпичной куклой. В такси я почти что вполз.

— Шереметьево, опаздываю, — сказал слабым голосом водителю и совершенно без сил откинулся на спинку.

"Пронесло? — подумал неуверенно, а потом со злобной решительностью приказал себе: — Нет, все, с этой самодеятельностью надо завязывать. По грани хожу. Хватит. Господи, как же хорошо, что все это позади! Теперь до осени — ничего сложнее школьных олимпиад!"