Квинт Лициний 3

Слегка моросил дождь, мелкий и пока скорее приятный. Порой вдоль проспекта пролетал ветер и мягко толкал в спину. Я шел, глубоко засунув руки в карманы. Думать о подслушанной в туалете фразе не было сил. Переосмысливать появление "завуча" в школе — тоже. Я с готовностью впал в спасительное отупение, отложив все на потом.

Спустя какое-то время ко мне стали возвращаться простые животные желания. Сначала промокли ботинки, и захотелось в тепло. Следом пришел голод, и я сообразил, что еще не обедал. Я заозирался, соображая. Справа обнаружился цирк, и можно было вернуться на Литейный, за наваристым харчо из баранины, но почему-то остро захотелось чего-нибудь низменного, под стать настроению — например, жареных пирожков с мясом и горячего куриного бульона. И я зашагал к кафе "Минутка".

Решение оказалось верным. После второго стакана наваристого бульона ко мне вернулась ясность мысли, а с ней и холодок в груди. Слишком нехорошая складывалась картина, и сочный беляш я дожевывал без всякого удовольствия.

Собственно, гипотез у меня было ровно три.

Первая — совпадение. Ну, могут же сотрудники КГБ заинтересоваться китайскими иероглифами не в связи со мной, ведь так?

Но, к сожалению, я не в том положении, чтобы верить в добрые светлые сказки.

Вторая — я случайно попал в эпицентр. Эта группа ищет именно меня. Не знаю, как они вышли на иероглифы, но они явно знают обо мне намного больше, чем я был готов предположить раньше в самых своих тревожных думах.

"Вот как?! Как?! — восклицал я про себя. — Ну как КГБ могло выйти на эту примету? Неужели кто-то из наших разведчиков в США смог снять информацию обо мне?! Или наблюдатели заметили иероглиф на трубе напротив квартиры Фолк? Но тогда они изучали бы этот вопрос не год спустя. Нет, только слив из Лэнгли..."

Страшней всего была третья гипотеза. Обдумывать ее не хотелось, но и не думать не получалось: быть может, Комитет уже вычислил меня и теперь изучает, подбирая подходы? Отсюда сегодняшняя беседа с психологом, отсюда и умышленная оговорка про иероглифы — посмотреть, как я задергаюсь после этого.

Я глухо застонал, представив последствия: "Это будет провал, полный и безусловный провал миссии. Даже года не продержался... Значит, лох я чилийский. Да и не то страшно, что лох, переживу. Обидно, но не страшно. А вот страна... Человечество..." — Вот за это мне было действительно страшно, до потемнения в глазах.

Если я угожу в клетку, то советские руководители не смогут с толком использовать выжимаемую из меня информацию. Их личный опыт военных лет формирует совершенно иную картину угроз, с доминированием в ней внешних сил. Это устоявшееся мировоззрение находит свое ежедневное подтверждение в жесткой, а порой и жестокой, борьбе двух блоков. Внутренние же дисбалансы нашей системы сейчас лишь вызревают под покровом благополучия и привычной лакировки, не став пока ни опасными, ни особо тревожными.

"У меня не хватит аргументов, чтобы провести их через катарсис. Не поверят... — с тоской понял я. — Весь их жизненный опыт будет против".

Лишь одно соображение удерживало меня от полного и безоговорочного отчаянья — карманное зеркальце в руках Чернобурки. Если оперативница работает по мне, то сценка флирта с чернявым была лишней. В сценарии не может быть столь ненужных наворотов.

"Не верю! — решил я, поднимаясь из-за стола, и повторил, пытаясь убедить самого себя: — Не верю..."

Отогревшийся и сытый, я вышел на Невский и испытующе посмотрел вверх. Небо притворилось уставшим от дождя: просветлело и пошло разрывами. Я решил поверить ему и прогуляться до дома пешком.

Мысли мои были нерадостны: помимо подслушанного в туалете, меня тревожил тот самый "губастый", что искал контакта со мной через Гагарина.

"Ладно, — размышлял я, — предположим самое худшее — он действительно из ЦРУ. Надо посерфить по их оперативникам — там, среди свободно владеющих русским, не может быть слишком много гомиков. Практически наверняка это будет мимо, но зато я успокоюсь. Да и сегодняшних людей из Большого дома тоже надо пробить. Как там... — Я согнал брови к переносице, припоминая: — Минцев Георгий Викторович и психолог Витольд".

И я сосредоточился на формировании очередного запроса к той бесподобной базе знаний, что связывала меня с прошедшим будущим.

Удивительно, но за этот неполный год я настолько вжился в свой СССР, что порой воспоминания о двадцать первом веке начинали казаться наведенными, и лишь этот функционирующий информационный поток подтверждал: "Да, не привиделось, да, было в твоей жизни и такое".

"Без недели год в СССР... — Уголки моего рта наконец чуть изогнуло улыбкой. — Однозначно — лучший год моей жизни. За такое не расплатиться, я знаю... Но я попытаюсь".

Небо опять принялось выдыхать влагу, но мне по-прежнему было здесь хорошо.

"Как достойно отпраздновать эту годовщину? Купить тортик и воткнуть свечку? Пошло. Отбить поздравительную телеграмму Юрию Владимировичу? Да, будет весело, но недолго и не мне... Нет, — подумал я, сворачивая в переулок и переходя на легкий бег, ибо из-за крыши показалось чернющее облако, — это все не то. Это событие достойно большего".

Стоило мне выбежать на набережную, как с неба ливануло всерьез. До дома было всего ничего — и я со всех ног ломанулся к мосту и дальше, к своей подворотне. Уже взбегая на третий этаж, притормозил.

"Что? Что я там увидел? Или показалось?"

Прикрыл глаза, сосредотачиваясь, и попытался вытряхнуть из памяти увиденную вот только что картинку. Удалось, и она мне не понравилась.

"Да нет, не может быть. Показалось, наверное. Привиделось".

За давно немытым окном сгустились косо летящие струи, обозначив переход дождя в ливень. Я зябко передернулся, протер мокрое лицо и поднялся еще на пролет вверх.

"Или не показалось? Было или не было?" — Перед мысленным взором то появлялась, то пропадала вроде бы знакомая фигурка.

Чертыхнулся, недовольно стукнув кулаком по перилам, и развернулся. Сильно мокрее я уже не стану, зато хоть успокоюсь, а то ведь места себе не найду. И я рванул на набережную перепроверяться.

Добежав до спуска к воде, невольно ахнул. Ниже, на самом краю последней гранитной ступени действительно стояла, обхватив себя руками, Мелкая и безучастно смотрела под ноги на проплывающие мимо льдины. Волосы ее превратились в мокрые сосульки, а с драпового пальтишка текло, но ее это, похоже, не заботило. Я поежился от забегающих за шиворот струек и двинулся на девушку.

Она настолько ушла в себя, что заметила меня, лишь когда я крепко схватил ее за плечо. Испуганно дернулась, поворачиваясь. С белого, как мел, лица сквозь меня каким-то уже нездешним взглядом посмотрели шальные черные глаза. Ее посиневшие губы и подбородок сотрясала мелкая дрожь.

В груди у меня захолонуло, как бывает, когда ждешь дурной вести: уже знаешь, что она будет, но еще тоскливо не понимаешь — какая.

— Тома. — Я старался говорить негромко, мягко и неторопливо. — Том... В чем дело?

Она отвернула голову к реке и всхлипнула, а потом попыталась выдернуть руку.

— Ну-ну-ну... — успокаивающе забормотал я, — тихо, Тома, тихо... Я здесь... — и начал оттеснять Мелкую от края, плавно вклиниваясь между ней и Фонтанкой.

Она сделала инстинктивный шаг назад. Теперь я смог встать перед ней и взяться второй рукой за талию. Ей наконец удалось узнать меня. Из неплотно сжатых губ донесся какой-то то ли писк, то ли стон, и ее повело вбок.

— Ох! — Я подхватил девушку и поволок от края.

Мелкую начало колотить. Я плотно обнял ее и стал покачивать из стороны в сторону, пытаясь успокоить. Она всхлипывала и дрожала, а я держал, нашептывал ей в ухо какую-то дребедень и мысленно молил: "Прошу... Ох! Очень, очень сильно прошу — только не несчастная любовь!"

Постепенно движения Мелкой стали осознанными: вот повернула голову, озираясь, потом принялась протирать ладонью глаза, полезла в карман за платком.

— Пошли. — Я осторожно потянул ее по ступеням наверх.

Она чуть упиралась.

— Куда? — спросила глухо.

— Ко мне. Я тут рядом. Пошли, согреемся.

— Зачем? — Она опять начала вырываться.

В глазах ее так и стояла безнадежная тоска. Я колебался лишь миг, а потом кинул ей спасательный круг:

— Ты мне нужна. Пошли уж, Мелкая, пошли...

И она пошла, прижимаясь, как бездомный щенок, пытаясь время от времени заглянуть в глаза. Мне было от этого тошно и муторно.

Дома я первым делом засунул ее под горячий душ и велел сидеть там, пока не выпущу. А сам заметался по квартире: выжимал, как мог, пальто и одежду, развешивал на батареях, грел рыбный суп, мастерил бутерброды...

Потом она сидела на кухне и, не поднимая глаз, послушно потребляла пищу, а я давился комом, что встал поперек горла. Доела, аккуратно вернула ложку на место и замерла, уцепившись побелевшими пальцами за столешницу.

— Добавки?

Мелкая, все так же глядя в стол, молча помотала головой.

Я вздохнул, готовясь к нелегкому разговору:

— Ну, пошли тогда в комнату.

Усадил ее в кресло, накрыл пледом. Сам сел на тахту напротив и включил торшер. Доверительно наклонился вперед, сложил ладони "пирамидкой" и негромко приказал:

— Рассказывай.

Она дернулась было что-то говорить, но изо рта вырвался только длинный всхлип.

Я осторожно взял ее пальцы, осторожно их помял:

— Мне можешь рассказать все. Обещаю, что мое отношение к тебе от этого не изменится.

Она кивнула, еще раз всхлипнула, потерла припухшие веки и начала рассказывать. Я слушал тихий монотонный голос, смотрел, как лихорадочно дергаются жилки на худой девичьей шее, и заводился, зверея. Челюсти свело от острого желания вцепиться врагу в кадык. Мир качнулся и поплыл, выворачиваясь наизнанку кровавой пеленой.

Мотанул головой, приходя в себя. Главное сейчас — не напугать ребенка. Я попытался натянуть на лицо улыбку и не преуспел. Губы судорожно подергивались, лицо перекашивало гримасами. Хорошо, что Мелкая занавесила глаза челкой и смотрела в пол.

— Вот... Маму вчера похоронили... Я и решила... В детский дом не хочу... — Узкие плечи опять начали подрагивать. — Так — тоже...

Я решительно пересел к ней в кресло и приобнял. Она тут же доверчиво уткнулась мне куда-то в грудь, и футболка стала намокать. Я чесал ей за ушком, бормотал что-то успокаивающее в затылок и прокручивал в уме немногочисленные варианты.

"Ах, как жаль! — от досады поскрипел я зубами. — Убивать этого урода нельзя. Как ему повезло! А тогда... Тогда только таким образом".

— Так, Мелкая, — с трудом я расцепил ее руки и встал. — Адрес говори.

— Зачем? — Она безуспешно пыталась стереть ладонями со щек мокрые дорожки.

Я достал из шкафа еще один носовой платок:

— На. Успокаивайся. Обещаю, все будет хорошо. Я поговорю с твоим отчимом.

Она с силой вцепилась в мою руку:

— Нет! Не надо... Он не будет тебя слушать!

Я наконец смог улыбнуться — вышло довольно пакостно:

— Будет. Я могу быть убедительным. Когда надо — очень убедительным. Верь мне. Просто верь.

Она вскинула на меня темные омуты серьезных глаз и сказала тихо, но твердо:

— Я тебе верю. Давно.

— Ну... Вот и славно... — Я невольно вильнул взглядом вбок. — Сиди спокойно, отогревайся. Родители сегодня поздно придут — в театре. Есть еще захочешь — в холодильнике латка со вторым. Давай, адрес говори.

Потом покачался с пяток на носок, обдумывая детали.

— Он ведь тебя удочерял, да? Свидетельство о рождении где лежит? Памятные фотографии есть? Ключи давай.

Выслушал ответы, посмотрел в наполненные надеждой глаза и пошел на кухню. Повертел в руке стальную вилку и засунул в задний карман штанов. Все еще подрагивающей рукой налил воды и медленно, стараясь не лязгать зубами по стеклу, выпил.

Нет, все верно. Я не могу иначе.

До ее дома я добежал минут за пять. Взлетел, толкаемый лютой ненавистью, на четвертый этаж. Скрежетнул, проворачиваясь, ключ, и я толкнул противно скрипящую дверь. Пахнуло жареной курицей.

— Пришла? — донеслось откуда-то справа. — Где шлялась столько, бестолочь?!

Я длинно втянул через нос воздух и двинулся на звук. Навстречу мне из кухни вывалился рыхловатый мужичонка в растянутых трениках и застиранной до серого цвета майке.

— Ты кто? — оторопело спросил он, что-то быстро пережевывая.

Мой взгляд скользнул по небритой роже и зацепился за лоснящийся подбородок. Этот размазанный жир с прилипшими кое-где к щетине лоскутками куриного мяса подействовал на меня как красная тряпка на быка. И вот это лезло к Мелкой?!

В темя фонтаном, как из сорвавшегося брандспойта, хлынуло, затапливая разум, бешенство. Мир сузился до ненавистной хари напротив.

Даже не задумываясь, я сделал полушаг левой, чуть довернул тело и ребром стопы резко ударил по пузырю на трениках — туда, где должен быть нижний край надколенника. Раздался радующий ухо негромкий хруст, и рот отчима распахнулся, вбирая воздух. Не останавливаясь, я завершил движение вперед левым боковым по печени, с удовлетворением ощущая, как глубоко пробилось податливое на вдохе пузцо.

"Эх, хорошо! — подумал, провожая взглядом безмолвно заваливающееся тело. — Хорошо, что масса у меня еще небольшая, а то уже можно было бы начинать волноваться..."

Я упал ему на грудь, придавив коленями плечи. Наклонился, вглядываясь в помутневшие от боли глаза, ожидая, когда в них появится мысль.

Вот в стонах стало проявляться что-то членораздельное. Я завел правую руку назад и выдернул из кармана вилку, а затем, слегка царапнув зубчиками склеру, придавил нижнее веко.

— Ты, падла, какой глаз первым отдаешь, правый или левый?! — вырвалось из перехваченного ненавистью горла.

Он заизвивался, безуспешно пытаясь отодвинуть голову подальше. Я чуть отвел вилку, дав ему полюбоваться на острые зубья, а затем медленно подвел к левому глазу.

— А-а-а... — плаксиво просипело из-под меня. — Ты чего, паря?!

— Я чего?!! — Гримасы перекашивали мой рот то в одну, то в другую сторону.

Вилка припадочно задергалась в руке. Невероятно сильно хотелось изо всей силы вогнать ее в глаз, с размаху, на всю глубину, чтобы воткнулась изнутри в затылочную кость... Я крутанул вилку, перехватывая в кулак.

Видимо, желание это отчетливо нарисовалось на моем лице: он протяжно заскулил, засучил здоровой ногой, затем позади многозначительно хлюпнуло.

Я недовольно повернул голову, принюхался. Вот... засранец.

Ладно, надо доводить партию до конца. Я зарычал:

— За Томку! — Он дернулся подо мной. — Ты, мразь! Да по тебе сто семнадцатая рыдает горько! От пяти до пятнашки! И ты, зуб даю, пойдешь по верхнему пределу! Ых... — не сдержавшись, я коротко размахнулся, проткнул вилкой щеку и потянул вверх.

— А-а-а!!! — раздался горловой вскрик.

— Молчи, ублюдок! — Окровавленная вилка опять замаячила над выпученным глазом.

Я пару раз глубоко вдохнул, пытаясь хоть чуть-чуть успокоиться. Главное — не убить и не покалечить всерьез. Нельзя, нужен пока формальный опекун.