Подеста Милана граф Амедео делла Торре чувствовал, что умирает. Болезнь мучительно долго истязала его иссохшее тело, в котором уже не осталось ни сил, ни воли к жизни. Не помогали ни растирания настойкою аспидов, ни мессы об исцелении, ежечасно возносимые фра* Никколо, ни утренние кровопускания, назначенные придворным физиком** мессэре Чиприано Ротокко. Днем и ночью его светлость терзали боли в животе. Лишь иногда они затихали, и несчастный забывался беспокойным, поверхностным сном. Усиливаясь, боль заставляла графа извиваться на ложе и истошно кричать тонким прерывающимся голосом, из которого страдания изгнали все человеческое.

За окном цвела весна. Под свежим ветром шелестели каштаны в дворцовом парке, впитывая солнечные лучи, распускались цикламены, благоухали гиацинты, смеялись резвившиеся на лужайках дети и племянники Амедео. В покоях графа чадили свечи, царили духота, полумрак, витали запахи испражнений и нездорового тела — мессэре Чиприано распорядился держать ставни наглухо закрытыми, дабы движение воздуха и солнечный свет не повредили больному. Прикрыв глаза, Амедео полулежал на груде подушек — таким образом врач, сторонник гуморальной медицины, добивался того, чтобы флегма

* * *

отливала от легких и сердца, не смешиваясь с остальными тремя соками организма. Страдальчески запрокинутое, осунувшееся лицо желтизною соперничало с камизой,

* * *

пропитанной шафраном для убиения болезни. По предписанию физика, прислуга каждое утро после кровопускания переодевала Амедео в свежую, смоченную драгоценным составом рубаху, избавляя таким образом от грязи и пота, вызванными недугом. Мессэре Чиприано настрого запретил смывать пот с тела графа, сказав: "Медицинская наука гласит, что мытье расширяет поры, в которые может проникнуть новая болезнь".

Граф тихо постанывал — рези в животе немного отпустили. Вокруг суетились слуги, готовя Амедео к новому кровопусканию. Пришел толстый неопрятный цирюльник с хирургическим инструментом, молоденькая рабыня принесла серебряный — для очищения "грязной" крови больного — таз. Ждали мессэре Чиприано, физик задерживался у придворного астролога, с которым всегда согласовывал проведение лечения в зависимости от стояния небесных светил.

В дверь проскользнула старая дурочка Челестина, любимица графа, в лучшие дни частенько развлекавшая его своими глупыми выходками. Маленькая, сухонькая, вся какая-то неприметная, пробралась к кровати и встала в изголовье, обегая комнату острым взглядом хитрых черных глазок. При дворе Челестину не любили — слишком часто она с бессмысленным видом высказывала неприкрытую, неприятную правду. Детям и блаженным позволительно многое. Только слуги и рабы перешептывались о том, что никакая Челестина не дурочка и не шутиха, и что она якобы доносит графу обо всем, что делается и говорится в его поместье.

— Твоя светлость, а твоя светлость, — позвала старушка.

Амедео вздрогнул, приоткрыл затуманенные страданием глаза, еле слышно спросил:

— Чего тебе?

— Сказать хочу... — Челестина склонилась к уху господина и что-то горячо, быстро зашептала.

Граф приподнялся с подушек, хрипло выдохнул:

— Я понял... ступай... — и снова упал, с искаженным от боли лицом.

Дурочка выбежала из покоев, удостоившись неодобрительного взгляда мессэре Чиприано, который неспешно шествовал к больному, держа в руках свиток нового гороскопа. Повелительно кивнув цирюльнику, чтобы был наготове, врач обратился к Амедео:

— Начинаем, ваша светлость.

Так он говорил и вчера, и позавчера, и месяц назад, ни разу не получив ответа. Слова эти были лишь данью вежливости, и физик вздрогнул, когда растрескавшиеся губы графа вытолкнули:

— Не нужно... кровопускания...

— Но, ваша светлость...

В голосе Амедео зазвучали нотки былой властности:

— Все вон. Мессэре Чиприано, останьтесь...

Перепуганные слуги покинули покои, оставив растерявшего важность врача наедине с высокородным пациентом. Физик сделал робкую попытку воззвать к благоразумию графа:

— Ваша светлость, но больная кровь...

— Молчите, — оборвал Амедео, — у меня мало времени. Я знаю, что сегодня умру.

— Этого не может знать никто, кроме всевышнего! — воскликнул мессэре Чиприано.

— И он послал мне сон, — задумчиво проговорил граф. — Но я не о том... Скажите, мессэре, в чем вы видите причину моего недуга?

— В вашем желудке образовался избыток черной желчи. Распространяясь по телу, она отравляет кровь, делая ее черною, что вызывает воспаление во всем организме, — ответил врач. — Поэтому я вижу в кровопускании единственное средство от постигшей вас болезни.

— Оставьте свой ученый бред. Мне неинтересны последствия. Я спросил о причине.

Мессэре Чиприано замялся. И дело было не в том, что он не знал, откуда взялся странный недуг, поразивший графа. Напротив, он был уверен, что понял его причину верно. Но как сказать об этом пациенту?

Амедео с трудом усмехнулся, прищурив тусклые от болезни карие глаза. Горбатый нос, который придворный поэт в своих виршах называл орлиным, казался непомерно огромным на исхудавшем лице.

— Меня отравили, верно?

Врач снова содрогнулся. Да, тысячу раз да! Он был убежден, что кто-то убивает несчастного графа. Но будь он проклят, если мог понять, каким образом яд попадает в желудок его пациента! Перед подачей на стол все блюда давали попробовать сначала собакам, затем кухонным рабам. Посуду, с которой ел граф и его семейство, проверяли надежные слуги, а в кубок, из которого пил его светлость, был вделан рог единорога, предохранявший вино от отравления. Отчаявшись, физик сам принялся следить за всеми работами на кухне. Тщетно: неведомый яд медленно, но верно убивал Амедео делла Торре.

— Значит, я прав, — тихо проговорил граф, внимательно наблюдавший за изменениями в лице врача. — Ступайте, мессэре, позовите ко мне фра Никколо.

Боль возвращалась, а с нею и неимоверная слабость, сковывавшая тело, и осознание близости смерти. Следовало торопиться. Фра Никколо, высокий широкоплечий монах с округлым румяным лицом и чувственными губами тайного сластолюбца, облаченный в серую рясу из дорогого сукна, подошел к кровати, благословил умирающего.

— Я хочу исповедаться, святой отец, — прошептал граф и вдруг, не дав фра Никколо произнести положенную в таких случаях фразу, спросил: — что произойдет с душой человека, не сумевшего перед смертью простить своих врагов?

— Все в руках господа, сын мой, — монах озадаченно нахмурил густые брови, — но гнев — один из семи смертных грехов. Лишь господь наш может решать, кому простится, а кому нет. Отказывая врагу в прощении, ты возносишь себя выше господа, впадая в самый страшный грех — гордыню.

— Что же станется со мною за это?

— Грешник будет ввергнут в геенну огненную, где ему вечно гореть в адском пламени, — строго произнес священник.

— Геенна... — тихо рассмеялся больной. — Есть ли муки страшнее тех, что я испытываю сейчас? Я готов... — и, словно не было этого странного разговора, повторил: — Я хочу исповедаться, святой отец.

Боль все крепче сжимала графа в своих безжалостных объятиях, не дав ему закончить покаяние в грехах. Во время соборования и елеосвящения он жалобно кричал, заглушая слова мессы. Наконец фра Никколо вышел из покоев.

Под дверью собралась вся семья делла Торре, узнавшая от врача о том, что умирающий потребовал священника.

— Можете проститься, — сурово произнес фра Никколо.

Тихо, гуськом они вошли в комнату и встали вокруг ложа страдальца. Младший брат графа Паоло, красивый крепкий мужчина тридцати пяти лет. Его сыновья — прелестный пятнадцатилетний Паоло-Джачинто и тринадцатилетний весельчак Лучано. Супруга Паоло, мадонна Ортензия, хмурая полноватая женщина. Некрасивая и немолодая, в прошлом месяце отметившая свое тридцатилетие, она безмерно ревновала своего все еще полного мужской силы супруга к каждой хорошенькой служанке. Ревность и зависть к чужой юности прорезали глубокие складки вокруг рта, брюзгливо опустили уголки губ. Глаза навыкате делали мадонну Ортензию похожей на большую рыбу...

Чуть поодаль от своих родственников стояла юная мадонна Анджелика — жена умирающего. Высокий выпуклый лоб, золотистые кудри, выбившиеся из-под светлого покрывала, широко раскрытые ореховые глаза, в которых дрожали беспомощные слезы, аккуратный носик, детски припухлые губы... мадонне Анджелике было восемнадцать лет. За юбку ярко-голубого платья цеплялись двое мальчиков — сыновья, близнецы Витторио и Алессандро, одинаковые как две виноградины с одной кисти. Господь не благословил первый брак Амедео детьми. Овдовев, граф выдержал положенный срок траура и женился на тринадцатилетней Анджелике из небогатого рода ди Грассио. Разница между супругами составляла четверть века. Амедео, без памяти любивший юную жену, молил бога лишь об одном — о наследниках. Его мечта осуществилась вдвойне, и спустя год Анджелика подарила мужу близнецов.

Боль скручивала внутренности, мешала дышать. Граф слабо махнул рукой, подзывая жену. Та склонилась над умирающим, поцеловала горячие сухие губы. Сдерживая рыдания, подняла детей, чтобы Амедео смог проститься с ними.

— Ступай... Андже, — с трудом проговорил его светлость, не желая делать юную супругу свидетельницей своих мучений, а самое главное, того, что должно было произойти сейчас...

Схватив мальчиков за руки, плачущая мадонна Анджелика вышла. Как же плохо будет ей одной, с детьми, без мужа и отца, без опоры. Не успел, не защитил... все в руках господа... Амедео хватал воздух, словно рыба, выброшенная на сушу. Словно рыба...

Следующими к смертному одру подошли племянники, затем мадонна Ортензия. И их больной выпроводил прочь. Когда над постелью склонился Паоло, боль стала невыносимой. Будто зверь, рвущийся на свободу, она когтила внутренности, раздирала их, наполняла рот кровью. И Амедео уступил ей. Издал жалобный крик, выплюнув на грудь кровавый сгусток, содрогнулся в последней агонии и замер с широко раскрытыми глазами.

Паоло прикоснулся ко лбу покойного поцелуем. Прикрыл веки.

— Прощай, брат...

Богатство и власть — великое искушение. Неудовлетворенное желание и страсть, которую невозможно разделить, рождают в душе злобу и зависть. Амедео был силен и крепок, и мог прожить еще много лет. Если бы Паоло не помог смерти найти свою жертву. Недаром он вот уже десять лет тайно изучал яды. В его лаборатории стояли наполненные морской водою резервуары, в которых плавала разная рыба. На ней Паоло испытывал действие ядов. Однажды ему пришла удивительная мысль о том, что человек, съев рыбу, накормленную отравою, будет отравлен и сам. Паоло блестяще доказал эту гипотезу, ежедневно подкармливая кефаль ядом. Амедео любил острый паштет из кефали. Больше никто из домочадцев не притрагивался к этому блюду. Верный слуга Паоло осторожно прокрадывался в большую кладовую, где в чане плескалась живая рыба, и подменял кефаль. Напрасно мессэре Чиприано пытался поймать убийцу, отравляющего блюда. Напрасно с паштета снималась двойная проба. У собак и рабов крепкие желудки, и маленький кусочек паштета не мог им повредить. Зато его ежедневное употребление медленно убивало Амедео, который даже на смертном одре не мог отказаться от любимой еды. К тому же физик, сам того не желая, ускорил гибель пациента, рекомендовав ему острую пищу "для выжигания черной желчи".

Паоло прикрыл лицо ладонью, словно скрывая от покойника торжествующую улыбку. Теперь он станет подестой и сеньором Милана! Теперь ему принадлежат все состояние и вся власть семьи делла Торре. И мадонна Анджелика...

Стон, раздавшийся в покоях, заставил его вскрикнуть. Амедео распахнул глаза и устремил на брата горящий взгляд:

— Подойди...

Содрогнувшись в душе, Паоло вновь склонился над графом, так упорно цеплявшимся за уходящую жизнь...

Иссохшая рука дернулась, провела по окровавленному рту. Собравшись с последними силами, Амедео ударил брата по губам. Шутиха Челестина слишком поздно сумела узнать, кто и как убивает его. Он не смог сохранить жизнь, зато за ним осталось право мести.

— Убийца... будь проклят проклятьем Каиновым...

Последняя судорога была короткой и страшной: спустя мгновение все кончилось. Теперь граф делла Торре был мертв.

Паоло попятился от кровати, ощущая на губах вкус крови своего родного брата...

Примечания

*Фра — обращение к священнослужителю

** Физик — так в средневековой Европе называли врачей.

* * *

Флегма — согласно средневековой медицине, одна из жидкостей человеческого тела.

* * *

Камиза — нижняя рубаха-туника.

Глава 1

Владивосток, ноябрь 2009 года

"Du hast! — заорало под ухом, — Du hast mich!"

Шепотом чертыхаясь, Сергей нащупал мобильный, лежавший рядом с подушкой, отключил будильник, в который раз пообещав себе сменить его мелодию. Он любил "Раммштайн", но просыпаться предпочитал подо что-то более... симпатичное. Звонок установила Алиса. Пошутила, называется.

Сергей еще немного полежал: вставать не хотелось. Понедельник... Ощутив, что вот-вот снова провалится в сон, решительно отшвырнул одеяло, скатился с дивана, несколько раз отжался, разогревая затекшие мышцы, и отправился в ванную.

Из зеркала на него глянул недовольный парень с двухдневной щетиной на подбородке — в выходные было лень бриться. Коротко стриженные русые волосы были всклокочены, серые глаза смотрели хмуро и недружелюбно: Сергей не любил первые минуты утра, вырывавшие его из сна.

После бритья, контрастного душа и чашки кофе утро уже не казалось мрачным, а новая неделя — бесконечной. Сергей заглянул в комнату сестры. Дашка спала, уютно закутавшись в одеяло до самой макушки, в ногах у нее дремал, свернувшись в клубок, толстый серый кот. Полоса света из коридора падала на стол, заваленный рисунками. Стены маленькой комнатки были заклеены постерами с фотографиями персонажей знаменитой вампирской саги. В полумраке бледные лица кровососов и их подружек выглядели угрюмыми и недовольными, словно вторжение Сергея не вовремя пробудило героев от их упыриного сна. Рядом с кроватью валялась книжка в глянцевой обложке, с которой смотрели все те же или очень похожие бледные физиономии. Сергей добродушно усмехнулся: сестренка в семнадцать лет все еще увлекалась сказками. Сам он не мог понять прелести романтических отношений с ожившим покойником, справедливо полагая, что труп, даже ходячий, должен быть холодным и вонючим. Поэтому фанатизм поклонниц вампирских саг объяснял для себя красотой и особой харизмой актеров, сыгравших главные роли. Впрочем, в харизме Сергей, наверное, тоже не разбирался — ничего необычного и прекрасного в лицах актеров он не усматривал.

Кот бесшумно соскользнул с кровати и, доброжелательно затарахтев, принялся тереться о ноги хозяина, требуя ласки и еды.

123 ... 262728

↓ Содержание ↓