— А теперь езжайте домой, Дашенька. Время позднее, Денис все равно еще долго будет приходить в себя, а вам надо отдохнуть, — сказал профессор. — Я отправлю с вами водителя.

Девушка взглянула на часы и удивилась: десять часов. Теперь время летело стремительным потоком, и она не заметила, как наступил вечер.

Сидя в машине, Даша вспоминала разговор с отцом Дениса. Ей было немного совестно, как будто она слукавила, обманула профессора. Но девушка отдавала себе отчет: лучше промолчать, чем высказаться необдуманно, тем самым рискуя подставить под удар невиновного. Ведь она и правда не видела лица преступника. Она снова и снова прокручивала в памяти момент нападения, пыталась припомнить все детали: стремительные и одновременно плавные движения убийцы, его рост, телосложение, поворот головы... Этот человек был очень похож на новичка, Ивана Таркова.

* * *

Длинной стрелой тянется через Владивосток главная дорога, по обеим сторонам которой ровными рядами стоят дорогие магазины, уютные кафе и ресторанчики, отреставрированные здания постройки начала прошлого века. Это деловой центр города, улица Светланская. Но свернув в арку одного из нарядных домов, можно открыть для себя другой центр Владивостока, его изнанку. Сергею это всегда напоминало переход в другой мир. Здесь время застыло, и ничего никогда не меняется. Здесь начинается Миллионка, с ее обшарпанными приземистыми домами из коричневого и серого кирпича, деревянными гнилыми лестницами, последними коммуналками и странной, неповторимой атмосферой старости.

Когда-то тут был китайский квартал — крошечные квартирки-соты, разделенные тонкими перегородками. Опиекурильни, публичные дома, лавки скупщиков краденого и подпольные игорные заведения. Не каждый рисковал заходить сюда после наступления темноты — можно было и не вернуться. В тридцать седьмом китайцев выселили, а Миллионка осталась. И существует до сих пор. Трехэтажные дома, опоясанные наружными галереями с проржавевшими коваными перилами, двухэтажные — с разнокалиберными балкончиками и деревянными надстройками на крышах. Соединяющие все это переулки-переходы, узкие, как тропинки, то ныряющие вниз, то вдруг выводящие на крышу следующего дома. Лестнички, карнизы, неожиданные тупики — все это образует настоящий лабиринт, в котором, кажется, заблудилось само время...

Здесь до сих пор живут люди. На галереях полощется под ветром белье, скрипят, грозя развалиться под ногами обитателей, старые лестницы. Теперь на Миллионке, рядом с доживающими свой век стариками, селится богема. В дряхлых домишках устраивают мастерские молодые художники, открывают студии фотографы. А еще тут почему-то очень много кошек — наверное, им нравятся укромные уголки старого квартала. Они шныряют по бесконечным закоулкам, греются на солнце и орут по весне на полуразрушенных крышах, чувствуя себя полноправными хозяевами этого странного мирка.

И все же, все же... Сергей никому не рекомендовал бы заходить ночью на кривые улочки Миллионки.

Эта девочка на свою беду зашла. А скорее всего, ее привезли, чтобы убить вот здесь, в узком проулке между двумя глухими стенами домов... Сергей приехал сюда утром, едва рассвело. Сам ни за что не отыскал бы нужный угол в хитросплетении переходов, поэтому взял с собой Вовку. Друг поворчал для приличия, но к месту преступления провел. В проулке милиция уже прошерстила каждый квадратный сантиметр, глупо было бы надеяться после них найти что-нибудь важное. Но Сергей все равно стоял и смотрел на мерзлую землю, и представлял себе лежащую на ней девушку.

— Что ты хочешь увидеть? — в который уже раз спросил Вовка.

Сергей неопределенно помотал головой:

— Володь, что там вообще, по этой девчонке?

— Оссеяну Марика, восемнадцать лет. Ушла в клуб и не вернулась.

— Какой клуб?

— "DSB". Девочка была готкой, пошла с друзьями на вечеринку готик-металл. Несмотря на дурацкий прикид, она из небедной семьи, да и родители со связями. Тревогу подняли с самого утра. А вечером ее нашли художники граффити. Они тут неподалеку стену размалевывали, провозились дотемна, потом посидели у друга в студии, попили пивка. Стали выбираться, ну и наткнулись...

— Получается...

— Ни хрена, факофф, не получается! — злобно рявкнул Вовка. — То есть, хрень как раз и получается. Пока мы с бомжом воевали, девчонка была еще жива.

Сергей ничуть не удивился: он с самого начала не верил, что старик — убийца.

— Как со свидетелями?

— Такая же, факофф, безнадега, как и в прошлый раз. Никто ничего не помнит, а в клубном компе очень вовремя жесткий диск загнулся. Такие дела, — Вовка набычился и с горечью признался: — Начальство рвет и мечет, весь отдел на ковер таскали. Журналюги панику разводят, а сверху давят. Говорят, из Москвы уже звонили, вдули по первое число. Приказано бросить все силы на раскрытие преступления. Как будто у нас этих сил немерено!

— А художников проверили?

— Проверили. У всех как назло алиби. В Уссурийске они все были в ту ночь. И есть, кому подтвердить. И местные, факофф, конечно ничего не слышали и не видели. Окна-то сюда не выходят! — Вовка досадливо пнул обшарпанную стену.

— Опять ни одной зацепки...

— Есть одна, — оживился друг. — На пальце у девчонки огромная серебряная печатка. Череп, такой... с зубами. Видать, она сопротивлялась, дралась. И преступника поранила. На кольце осталась кровь и фрагменты кожи. Хотя бы будет, по чему идентифицировать, если поймаем урода.

Девушка сопротивлялась маньяку. И выражение лица... вот что не давало Сергею покоя. У Алисы лицо было умиротворенное, улыбающееся. А у этой девчонки — искаженное ужасом.

— Пора мне, Серега, — сказал друг. — Сейчас на летучке люлей получу, и вперед, к новым свершениям, факофф.

Вдвоем они выбрались из трущоб на Светланскую. Но Вовка наотрез отказался от предложения Сергея подвезти:

— Мне еще зайти кое-куда нужно, в магазин забежать, и все такое...

Сергей кивнул. Друг не хотел, чтобы их видели вместе. Наверное, Свириденко уже провела с ним предупредительную беседу.

Вовка торопливо попрощался и быстро ушел. Сергей постоял немного возле "Субарика" — садиться в машину не хотелось. Его тянуло назад, на улочки Миллионки, как будто там осталось что-то важное, чего он не заметил, но обязательно должен найти. Он не стал бороться с собой, и вернулся к месту преступления.

В который раз осмотревшись, удивился шуткам подсознания: ничего странного или необычного. Проулок как проулок — холодный, грязный и пустой. Мерзлая лысая земля без единой травинки, зато покрытая давним, слипшимся в единый слой мусором, растрескавшийся, некогда рыжий, а сейчас черный то ли от старости, то ли от копоти давнего пожара, кирпич стен. Сергей задрал голову, всмотрелся в ветхие деревянные надстройки на крышах домов и огибающие их ржавые водосточные трубы. И там ничего не увидел. Прошагал из конца в конец проулка, развернулся, пошел обратно. Остановился на середине. Ничего и никого. Кроме черной кошки, которая, совершенно не боясь человека, медленно и вальяжно прогуливалась вдоль стены дома. Немного понаблюдав за нею, Сергей отвернулся. "Пора идти, — подумал он, — нет здесь ничего".

— Смертью пахнет... — прошептали за спиной.

Он резко обернулся. Кошки уже не было. А была сгорбленная старуха, такая дряхлая, что выглядела ровесницей Миллионки. Седые непокрытые космы паклей свисали вокруг худого лица. Крупный крючковатый нос, маленькие, глубоко посаженные тусклые глазки и склоненная набок голова делали бабку похожей на старую больную ворону. Наряжена она была на манер капусты: несколько выглядывающих одна из-под другой разноцветных юбок, спортивная куртка, поверх нее — щегольская жилетка, отороченная по вороту облезлым мехом. На плечах лежала цветастая шаль. На скрюченных артритом руках красовались водительские кожаные перчатки без пальцев.

— Смертью пахнет, — громко повторила старуха неожиданно сильным, басовитым голосом. — Умерла девка-то...

— Вы что-то видели, бабушка? — осторожно спросил Сергей.

Он боялся поверить такой удаче: нашлась свидетельница преступления! Правильно боялся.

— Почему видела? Я и сейчас ее вижу, — заявила бабка, подходя ближе.

От нее пахло пряными специями, плесенью и тленом.

— Вот же она лежит, — старуха ткнула корявым пальцем себе под ноги. — Че-о-о-о-рная... и одежа на ней черная. И волосы черные, и кожа смуглая. Только душа светлая, ходит вокруг, плачет, мается. А девка лежит. Голова закинута, горло разорвано. А лицо-то скривила... в страхе померла. Видела она, видела. Другие тоже видели, да не поняли. А эта сильная была, наша... Потому и поняла, и дралась даже. Да поздно. Не сразу освободилась душенька, а когда освободилась, уж поздно было.

Опять сумасшедшая. Не много ли их вокруг этого дела? Тем не менее, Сергей внимательно слушал старуху. Может, та и была не в себе, но совершенно точно описывала жертву. Значит, свидетельница. Но как такую опрашивать? Слово правды — три слова бреда. Он честно пытался вычленить из потока бессмыслицы крупицы информации.

— Много смертей. Еще больше будет. Он во вкус вошел, зверь-то. А ты его не ищи. Все равно не найдешь. Ты вон какой: плечи широкие, лицо доброе, глаза светлые. Красивый... другую встретишь. А ту отпусти, красивый. Беду накликаешь.

— Какую беду?

— Охо-хо... — вздохнула бабка, и ее глаза вдруг молодо блеснули. — Что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится... Пойду я, красивый. Пойду себе потихоньку.

Шагнула назад — и растворилась в облаке невесть откуда набежавшего серого тумана. А на ее месте материализовалась черная кошка. Сидела, прищурив на Сергея наглые зеленые зенки. Все это напоминало сон — не кошмарный, но неприятный, вязкий, из которого хочется вырваться, да никак: затягивает, точно в болото.

— Ну, бабка, фокусница... — пробормотал Сергей, изо всех сил борясь с ирреальностью происходящего. — Погоди...

Он шагнул туда, где исчезла старуха. Кошка подскочила, выгнула спину, хищно раззявила пасть и зашипела, показывая маленькие острые зубы.

— Пошла вон! Я тебя!

Сергей замахнулся, кошка вдруг успокоилась, развернулась и грациозно пошла впереди, время от времени оглядываясь, будто желала удостовериться, что он идет следом. Решив принять правила этой непонятной игры, Сергей спокойно шагал за животным.

Поплутав по переулкам, кошка шмыгнула в распахнутую неказистую дверь, над которой висела потертая вывеска: "Гадания по руке, кофейной гуще, предсказание будущего, снятие порчи". Сергей тоже вошел и оказался в небольшом коридорчике, заваленном горами пыльного хлама. Отсюда вела только одна дверь, обитая подранным дерматином. Она была приоткрыта. Сергей толкнул и остановился на пороге небольшой комнаты.

Плотно задернутые шторы почти не пропускали дневной свет. Здесь царил полумрак, в котором загадочно светились желтые, зеленые, серые кошачьи глаза. Кошки были повсюду: восседали на продавленной кровати, на покрытом вязаной скатертью круглом столе, выглядывали из-за шкафа, наблюдали за Сергеем с высокого комода. В спертом воздухе смешалось множество запахов: острая кошачья вонь, пыль, плесень, специи. К этому букету добавлялся аромат благовоний, горевших в курильнице на столе. Но ни перец, ни сандал, ни даже кошачья моча не могла заглушить сладковатого душка тления.

Старуха сидела в кресле-качалке лицом к занавешенному окну. Поверх высокой гнутой спинки был виден только пучок седых волос.

— Зачем пришел, красивый? — не оборачиваясь, спросила она. — Или хочешь, чтоб старая Глаша тебе погадала?

Сергей молчал, надеясь, что на бабку снова нападет говорливость, и она скажет что-то такое, за что можно будет уцепиться и начать расспросы. Но Глаша не торопилась поддерживать беседу, тихо напевала себе под нос. Сергей продолжал разглядывать комнату. На стенах, оклеенных даже не выцветшими, а уже пожелтевшими обоями, висели дешевые бледные репродукции, засиженные мухами, обтрепанный коврик с вышитыми лебедями у пруда. Потертая, некогда черная растрескавшаяся гитара на широкой ленте. Старинное зеркало с помутневшей амальгамой, в бронзовой раме. И — ярким всполохом — большая картина: на фоне темного неба, подсвеченного заревом костров, пляшет красивая молодая женщина в алом платье. Развевается широкая юбка, перехваченная вместо пояса пестрой шалью, длинные черные кудри выбиваются из-под алой косынки, поблескивают многочисленные браслеты на гибких руках. Алое на черном, черное на алом... в лице девушки, во всем портрете — первобытная, звериная страсть и сила.

— Нравится, красивый? — старуха безошибочно угадала, чем занято внимание Сергея. — Когда-то и баба Глаша была молодой, когда-то ходила с табором по миру, у костра плясала, песни пела.

— Это... вы? — изумился Сергей, в сознании которого образ юной красавицы никак не хотел монтироваться с действительностью в лице старухи.

— Я. Много покочевала. Потом ушла, осела. Не хотела больше ИМ служить.

— Кому им, бабушка?

— Им... все цыгане им служат. Только многие о том и не догадываются. Не все их видят, только посвященные, малые дети и блаженные. А знают бароны да подручные. Я была женой барона, потому тоже знала.

— И как вы служили? — спросил Сергей, отчаявшись узнать, кто такие загадочные "они".

— Как положено, так и служила. В том беда нашего народа. Проклятие Сары Кали. Это мы привели ИХ к людям и за это обречены вечно служить ИМ.

Старуха все глубже погружалась в непонятные легенды, и Сергей попытался вернуть ее к реальности:

— Скажите, бабушка Глафира, вы видели, как убивали ту девушку?

— Видела, красивый. Я видела много убитых девушек. Тебе про какую рассказать?

Сергей глубоко вдохнул, призывая себя к терпению:

— Про ту, которую позапрошлой ночью убили. На Миллионке. Помните?

— Помню. Наша девочка, сильная. Видела, да не сумела спастись...

Цыганка вернулась к тому, с чего начала, слово в слово повторяя уже сказанный бред. Сергей попытался зайти с другого конца, разомкнуть круг:

— Бабушка Глафира, погадайте мне. Я вам хорошо заплачу.

— Н-е-е-е-ет, — хрипло рассмеялась она. — Как ни золоти гадалке ручку, судьбу не купишь. Уходи, красивый. Уходи и забудь обо всем, пока не поздно.

— Но...

Тихо приговаривая, старуха принялась раскачиваться в кресле, которое вторило ей мерным скрипом:

— По ночам приходит страх... — скрип-скрип... — Что-то бродит в зеркалах... — скрип-скрип... — Дети ночи, дети тьмы... — скрип-скрип... — Вам до гроба служим мы... — скрип-скрип...

Монотонное бормотание, незамысловатые слова, похожие на детскую считалку и стон рассохшегося дерева опять погружали сознание в подобие сна, одновременно навевая безотчетный ужас. Казалось, с каждым словом стишка приближается что-то неотвратимое, непонятное и оттого еще более жуткое. Разозлившись в первую очередь на себя, Сергей с силой вырвался из холодной полудремы, решительно подошел к бабке и развернул кресло: