— А это взял?... А это увязал?... А чего в том вьюке острое выпирает?...
Хлебаем супчик-трататуйчик, спешно, аж обжигаемся. За спиной Домна встала, а ей-то чего надо? Мнётся чего-то, то руки под передник, то дёрнется чего подать, то вздыхает невпопад.
— Спаси тебя бог, Домна. Варево твоё всегда вкусно было. Уж не знаю куда дорога заведёт, но тебя всегда добрым словом вспомянем. Ходу, мужики, коней выводить, вьюки грузить, в отсеках — осмотреться.
— Чего?!
— Посмотреть — не забыли ли что. Давай бегом.
— Господине, а этого как? (Это — Домна. И показывает на внутреннюю дверь. У двери Хохрякович стоит, в переднике, голова в колпаке чистеньком, кланяется мне с дрожью).
— А и то, забыли. Он же холоп твой. (Это — Ивашко. Губы вытирает, меня просвещает). Слышь, дурень, собирай своё. Быстро. Будешь коней обихаживать, сучья для костра собирать. На походе кощею дело всегда найдётся. Я тя быстро походной науке научу. Ну, или сдохнешь. Баба твоя погрустит, да и замену найдёт. Ты главное-то дело сделал — трубу в ейной печке прочистил. А уж перед чьим поленом теперя ляжки раскидать — она и сама найдёт. Мужичков на усадьбе много — кто-нибудь да огуляет. Тёлочку-перестарочку. Гы-гы...
Интересное дело: Ивашко всегда к Домне был уважителен, за кормёжку благодарил, по мелочи и помочь мог. А тут вдруг такой текст. Или он взревновал? А, он просто уже "на походе".
То он был один из рябиновских, местный, а теперь уже гридень, княжий. Воин думает иначе:
"Сеча грянет.
Ворон кружит.
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит".
Даже донские казаки из своих станиц уходили в поход не щадя соседского имущества, а уж эти "русские янычары" — княжьи гридни... И дело не только в "на войну ходить — буйну голову сложить".
Тут ещё отношение "дояра" к "дойным". Для княжьего все местные: бояре, смерды, челядь, холопы — стадо, отара. Хочу — зарежу, хочу — остригу, хочу — ногой пну. Мекнул-бекнул-кукарекнул? — На шашлык. И плевать Ивашке, что я даже не боярин — он уже в походе, он уже не "земский".
Домна это понимает и принимает. Ещё утром она бы за такие слова Ивашке миску на голову надела. А сейчас стоит — только вздрагивает, слово молвить опасается.
"Важно правильно начать разговор. Ещё важнее правильно его закончить" — партайгеноссе Штирлиц? — Абсолютный райхт. От себя добавлю: ещё важнее знать — какое оно "правильно".
— Домна, парень остаётся при тебе. Помни, ты его в мужья взять обещала. Всё, мужики, ходу.
Солнце ещё не дошло до зенита, когда мы вывели лошадей из ворот усадьбы. Всё население старательно делало вид, что они чисто мимо по делу... Но высыпали все.
Виноват, не все. Никого из семейства владетеля, ни Любавы, никого из "верных"... Ну и пофиг, уходя — уходи.
"Будет день — будут песни".
Только никто не знает какие: песни бывают подблюдные, а бывают заупокойные. Поживём — послушаем.
Вышли мы тогда из Рябиновки и пошли в Пердунову весь. Пять мужиков пешком и восемь лошадей гуськом. Лошадки нагружены... "до пера".
Слышали, верно, про пёрышко, которое сломало спину вьючному животному? — Вот только такого пёрышка и не было. Как быстро человек барахлом обрастает... Быстрее, чем бородой.
Насчёт пяти мужиков — погорячился.
Я в мужики годами не вышел. Сухан — вообще за человека не считается — зомби, Николай — купчик малосильный, Ноготок — палач-кнутобоец, Ивашко — воин с саблей. Мужиков — нет. Сплошной бродячий цирк. Может, мне в комедианты пойти? В скоморохи-шоумены? Будем... "давать Шекспира". Что вспомню.
* * *
Единственное, что останавливает — все женские роли мои будут. Как у самого Шекспира в его "Глобусе". В те времена женщина на сцене — недопустимый разврат и порнография. Хоть бы и полностью одетая.
" — Я так не люблю мужчин! Они такие голые!
— Мадам, но они же в одежде!
— А под одеждой?"
Публика в средневековых театрах была преимущественно мужская, но думала аналогично. Поэтому все женские персонажи — переодетые мальчики. А вот подросток в юбке и с накладным бюстом — вполне пристойно. Как и натуралистические сцены убийств и страстей любовных в исполнении детских трупп младшего школьного возраста. Были у Шекспира такие конкуренты, весьма успешные, в "Гамлете" упомянуты.
* * *
Топаем себе потихонечку вдоль реченьки. А там берёза моя стоит. В берёзе — дупло, в дупле — тряпица, в тряпице — от Елены Ростиславовны подарочек. С собой брать — а как спрятать, чтоб никто даже из моих не увидел? — Здесь оставить... А ну как вернуться не смогу? Жалко...
"Страшнее жабы зверя нет" — полез клад свой вынимать.
Чуть не умер. От страха. Руку туда сунул, а там что-то живое, мягкое, шевелится...
Еле отдышался. Инфаркт миокарда смертелен во все эпохи.
Палку подобрал, пошебуршил — белка выскочила.
Что порадовало — одна. По-фински белка — "орава". Вот они по Хельсинки так и бегают. Хорошо, что моя берёза не в Финляндии, а то затоптали бы, не отбился бы.
Забрал свой депозит и в сейф — за пазуху. Ненадёжно. Нет тут банковской системы, деньги и ценности девать некуда — только в землю.
* * *
Россия вообще — страна, где деньги и активы всякие — всегда девать некуда. "Остров сокровищ" размером в одну седьмую всей суши. Территория закопанных ценностей. А также — зарытых возможностей, юностей и талантов.
"Таганка, все ночи, полные огня.
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант
В твоих стенах".
Помесь кладбища с хранилищем и сиделищем. Похороненных со схороненным.
* * *
Вот дойду я до Елно. А там — власти. Которые начнут всех трясти. Я, конечно, не девка молодая, чтобы всякий стражник придорожный да приворотный мне за пазуху лазил, но повод "пошманать"...
На Руси, хоть на этой "Святой", хоть в моей, которая не очень, как в зоне — повода не нужно, приказа достаточно.
Похоже, мне с таким подарочком от княжны во все города дорога заказана. И в это Елно тоже.
Глава 74
* * *
Я там как-то бывал. В прошлой жизни. То ли я сам куда-то шёл, то ли нас откуда-то везли. Запомнились ельник на песках да вывеска "Телегостроительный завод". Ещё где-нибудь мне такой таблоид на заборе не попадался. А у городка и до "телегостроительного" была история. Большая история маленького города.
Батыево нашествие было катастрофой. Об этом часто говорят, но как-то не прочувствуют.
Две трети городов русских были уничтожены. Половина из сожжённого — так и не восстановилась. И это на Руси, которую ещё в язычестве варяги называли "Гардарик" — страна городов.
Тот город, который мои современники называют Рязанью, ещё в 18 веке назывался Переяславль Рязанский. А на месте взятого татаро-монголами города осталось село — Старая Рязань. Через восемьсот лет там каждый год находят обломки стрел и обрывки кольчуг.
Средневековые города — центры ремёсел, центры производства. Соответственно, всё это — "медным тазом". Хуже Батыя была только "победа трудового народа" — после гражданской войны уровень промышленного производства упал до 3%.
За те три года татаро-монгольского нашествия на Руси погибла треть населения.
Как форма геноцида — эффективнее только когда свои своих режут. Смутное время, например. Или торжество демократии в форме распада Советского Союза. В обоих эпизодах численность населения уменьшилась вдвое.
Даже земли, впрямую не разорённые ордой, получили такой мощный удар, что дальше сами деградировали.
Елно тому пример. Ключевой город на одном из важнейших торговых путей — Окско-Деснянском.
Когда-то славянское племя северян шло вверх по Десне. Платило дань хазарам, потом на тех "понаехал" Вещий Олег.
"Понаехал" — не сленг, а цитата из летописи.
Стали северяне платить дань Киеву. Город себе новый построили. Так и назвали, по-простому, без заморочек — Новгород. Уже и в 12 веке летописцы используют такую форму, без добавки "Северский".
Впереди них бежали вятичи. Расселялись от верховьев Оки, перескочили на другую, северную, сторону, на Москва-реку.
Между славянами оставались балты-голядь и угры-мещера.
И всё это стало Русью. И пошли, под единой рукой Великих Князей Киевских торговые караваны. С Оки на Десну, с Волги на Днепр. И обратно. В военном деле это называется "рокада", в мирное время говорят — "транспортный переход".
Потом пришли монголы и всё рухнуло. И это тоже. Некому возить товары. Нет — от кого, нет — для кого.
Меркурий Смоленский остановил тумены языческие. Своими сапогами железными да железным же посохом заступил дорогу Батыю. Не дошли татаре до Смоленска.
Дорогобуж, через который мы тут пару недель назад бегом бежали — выжгли. И повернули не на запад — по Днепру, а на восток — выкатились к Козельску. "Злой город". Настолько "злой", что четырёхлетний князь Козельский захлебнулся в крови человеческой. Как последний из Багдадских халифов. Кстати, тоже при татаро-монгольском взятии города.
Меркурия провозгласили святым, железки его в Смоленске, в Мономаховом соборе хранились. Шлем потом спёрли немцы, посох — французы. Память о нем... свои затоптали.
Меркурий своё дело сделал и упокоился, ему на том свете — всё равно. Память — забота помнящих. Или — не помнящих. "Иван, родства не помнящий" — наше, исконно-посконное, кандально-острожное.
Вот про девочку Женевьеву, которая Аттилу в Париж не пустила — помнят. А про Меркурия — нет. Ну, значит, нам это и не надо знать. "Знать" — как врагам дорогу заступать.
На этой земле не было и позднее набегов, таких как на Рязанщину, Черниговщину, Киевщину. По всей Окско-Деснянской дуге каждый год горели поселения и посевы, угоняли людей и скот. А внутри Смоленской земли поганые не появлялись. Вроде бы — живи да радуйся. Но рухнули оба "великих русских торговых пути". И стало хиреть княжество.
Сейчас, в этом, в 12 столетии, только по северо-западному ходу, по пути с Днепра на Западную Двину, что в 21 в. назовут "Смоленское поозерье", сидит, среди трёх десятков озёр на протоках меж ними, десяток крепостей. Не велики крепостицы, гарнизоны по десятку. Но чуть разбойнички появились — ворота на запор, окрестные мужички уже на стенах с вилами да топорами. Много ли навоюешь, раскусывая эти орешки? А там уже и княжеская дружина на подходе. И куда ты с этих озёр да проток, узких и извилистых, выскочишь? Хоть зимой, хоть летом? Болота вокруг, лес непроходимый.
А раз на путях мир, то и идут себе спокойно купцы, денежку платят. За проход — князю. За всё остальное — местным. Корм, товар кое-какой, в дороге нужный, постой, обогрев, работа. Хоть на волоках, хоть на вёслах. Дальше-то выскочат или на Днепр, или на Двину и по течению вниз. А вот тут, в озёрах да болотах, в стоячей воде — очень дополнительные работники полезны.
Не было здесь, в середине Русской земли, в середине торгового пути, татар. А вот концы обрубили. На юге — татары. На севере — немцы. И серёдка — захирела.
Только в восемнадцатом веке уже царь Пётр начал здесь новые пути создавать. Не по прежним остаткам, а считая версты уже от Москвы и Петербурга. В самом Смоленске пробьёт через город прямую дорогу от северных ворот до южных. Напрямки. Прямо через дворы монастырей и усадеб боярских.
Хорошо хоть, сад при Смоленском дворце Алексея Михайловича в стороне остался.
А на речку Гжать пригонит и поселит несколько купеческих семейств, дабы была пристань добрая на торговом пути. На новом пути с севера на юг. В тех местах ещё мальчик один свет увидит. Юрий Гагарин.
Недалеко оттуда, в том же восемнадцатом веке, уже по новым, Петровским путям, будет прорываться из Волжской системы в Днепровскую Кудеяр-атаман. Тот самый, про которого в песне поётся. И, предчувствуя свою судьбу, закопает награбленное где-то на обрыве над широкой поймой невеликой речки Вязьмы.
Через полвека и Наполеон где-то в этих же местах тоже закапает награбленное. Ему уже и предчувствовать не надо: казаки и партизаны за каждой ёлкой.
Был такой "третий золотой обоз" на 350 фур в корпусе вице-короля Евгения Богарне. В первых числах ноября 1812 года Сеславин, Дорохов, Милорадович долбят вокруг Вязьмы Понятовского, Нея, Даву. Потом подошла Старая Гвардия самого Наполеона. В ту же молотилку. Император приказал даже бросить тяжёлые пушки и передать лошадей в обоз. Но в ночь на 4 ноября ударил мороз. И — "по утру французская армия недосчиталась многих замёрзших людей и лошадей".
Один из русских писателей девятнадцатого века вспоминает виденного им в детстве в этих местах уже старого, но с гвардейской выправкой, француза-гренадера. Он остался здесь после похода. Не то — по ранению, не то — по заданию. Старик любил летними вечерами выходить на обрыв над Вязьмой и смотреть на заходящее солнце, туда, где Париж, куда ушёл любимый император, приказав присмотреть за казённым имуществом.
Весной 1942 года на этих невысоких обрывах над маленькой речкой появилась команда немецких сапёров. Точнее — и сапёров тоже. Прошлись хорошенько миноискателями. И увезли несколько грузовиков чего-то замотанного. А клады там и до сей поры ищут.
"Ищут давно, но не могут найти
Золото разное. Тонн двадцати".
Лежит оно себе спокойненько где-нибудь в заваленных штольнях какой-нибудь "Альпийской крепости", ждёт новых "сапёров" уже с какими-нибудь "сильно-ультра-интра-ифро-визор-щупами".
Вообще, на Руси с кладами явный перебор. Больше всего, конечно, осталось от последней войны.
Вот возле этого Елно в начале шестидесятых двадцатого столетия мужик в селе сильно поспорил с председателем сельсовета. Ну сильно они поспорили! Селянин обиделся, выпил, выкатил из сарая сорокапятку и...
"Прямой наводкой, бронебойным, по сельсовету... Пли!".
Хорошо — присутственное время закончилось. Хорошо — осколочных не было. Хорошо, когда бревна птичками полетели — никого не зашибло. "Где пушку взял? — Где-где... В лесу нашёл. Там и ещё есть". Дали 4 года "за незаконное хранение огнестрельного оружия". А что, калибр 45 мм — не огнестрельное? Статей о терроризме в тогдашнем УК ещё не было, а "враг народа" — не было уже.
Ещё где-то между Москвой и Смоленском закопаны сокровища польского короля Сигизмунда:
"Я отправил из Москвы с разнъм добром 923 подводы в Калужские ворота на Можайск...".
До Смоленска эта почти тысяча возов майна не дошла. Причём есть интересная подробность: в обозе нет денег. Деньги были нужны королю на месте — он же собирался править Московией. А вот всякие атрибуты чуждого культа, схизматов-православных — основной груз. Московские церкви и монастыри поляки-католики грабили без ограничений.
Клады для историка — половина информации. Только по 9-10 веку — более полусотни кладов. И всё равно — мало.
Вот, например, загадка. Летописи дают два основных торговых пути на Руси: "из варяг в греки" и "из варяг в хазары".
Первый упоминается часто. По нему даже датчане-крестоносцы в Палестину ходили. Каждый торговый путь сопровождается кладами. Либо сами купцы зарывали в минуты опасности, либо народ, который эти пути обслуживал. Получил от проезжего серебрушку типа дирхем самаркандский, и в скрыню его, чтоб владетель или лихие люди не отобрали. Купцу серебро нужно под рукой — для оборота, а оседлому жителю — на чёрный день. Вот и закапывают возчики, гребцы, владельцы постоялых дворов, лодочники, на волоках работники... То серебро, которое от прохожих получено.
