Да-да, поначалу-то все шло неплохо. Разум был очень полезным качеством, облегчающим выживание, но скорее вторичным, не особо вредным. Настоящая беда подкралась тогда, когда мощь разума возросла настолько, что удовлетворение базовых потребностей стало чем-то само собой разумеющимся. Когда перестал вставать вопрос, как пережить зиму или засуху, и не передохнет ли потомство от первой же бациллы, потому что дезинфекции не завезли. Разум вошел в противоречие аксиомой, на которой стоят древние механизмы инстинктов — с тем, что доступные ресурсы жестко ограничены. Вот и нет, сказал разум, вот вам антибиотики, вот вам агротехнологии, вот вам утепленные жилища с обогревом, вот вам огнестрельное оружие. Изобилие! Рай земной! Только вот инстинкты, физиология заточены совсем под иное, а когда ожидание и реальность вступают в конфликт, вся поведенческая система идет в разнос. И вот тут-то и начинается весь дурдом, в котором мы сейчас живем.
Инстинктивные механизмы поощряют живых существ стимуляцией центра удовольствия в мозгу — если конечно у тех есть мозг. С их точки зрения, все, что приятно — то полезно, и это справедливо при дефиците ресурсов и перманентно экстремальных условиях жизни, существующих в дикой природе. Никогда не знаешь, когда тебе в следующий раз попадется сладкий плод, богатый углеводами, или готовая к спариванию самка — может вообще не попадется, может тебя завтра медведь сожрет, значит надо хватать сейчас и немедленно. А если вдруг случилось изобилие — лопай про запас, накапливай жир, оплодотворяй побольше самок, чтобы передать генетическую информацию, потому что завтра будет засуха или ливни, или еще какая дрянь. Все это правильно. Но не для разумного существа.
Разумное существо способно извлекать ресурсы в объеме, намного превышающем биологические потребности. Казалось бы, оно должно осознавать, что избыточное потребление способно навредить и ему, и окружению, приведя в итоге к полному истощению, но тут в полной мере проявляется себя конфликт с инстинктами. Инстинкт, выработанный за миллиард лет существования многоклеточной жизни, орет во весь голос: 'Приятно — значит хорошо!' и робкие возражения миллионнолетнего малыша-разума, что-то мямлящего про возможные последствия, просто отметаются. И ему, архитектору вселенной, достается роль гарсона при отожравшихся инстинктивных потребностях. Которые не спешат удовлетворяться по мере роста изобилия, а только повышают планку. Если безымянному кроманьонцу было достаточно куска сырого мяса и козьей шкуры в качестве одежды, то современному человеку нужны десятки метров личного пространства для жилья, куча бытовой техники, интернет, центральное отопление, обязательно обои в тон мебели, автомобиль как можно дороже, аккаунты в твиттере и инстаграмме, пища изготовленная по строго определенной рецептуре, а потом еще и килограммы лекарств, чтобы от всего этого счастья не сдохнуть раньше времени и часы, проведенные в спортзале — чтобы не жиреть.
И не надо мне тыкать в первопроходцев и ученых. Их действия так же продиктованы инстинктом, пусть даже поломанным и изуродованным. Что есть первопроходчество в Арктике или воздухе? Желание самоутвердиться, повысить свой статус в стайной иерархии. Что есть деятельность ученого? Желание опять же повысить статус, и в перспективе — способствовать сохранению и росту популяции. Особняком можно выставить разве что некоторых деятелей культуры, чье искусство порождено не стремлением получить признание, а стремлением выплеснуть наружу то, что разрывает их изнутри. Только их можно назвать разумными, только они используют разум по прямому назначению — изменяют и созидают материю, не требуя от инстинкта поощрительного подсрачника в виде дозы дофамина.
В конечном счете эти попытки следовать инстинктам, превращенными кособокими и нелепыми надстройками разума в нечто совершенно неудобоваримое, приводят к созданию поистине уродливых конструктов, которые едва ли могли привидеться в кошмарных снах еще пару веков назад. Вегетарианство, например. Изначально здравая идея, пусть и построенная на неверных предпосылках, деградировала до уровня секты самоистязателей, добровольно разрушающих свое физическое и психическое здоровье ради мнимого блага живых существ. Или фондовые биржи! Пусть мне на голову свалится Папа Римский, если в мире есть что-то более безумное и несуразное, чем система деривативов! Под обещания когда-нибудь потом произвести реальный продукт, электромобили например, они выпускают акции, которые торгуются через фьючерсные контракты, которые выкупаются, а может и не выкупаются, по опционам, для приобретения которых заключались короткие однодневные валютные свопы, на курсы которых влияют новости о том, кого тридцать лет назад лапал за жопу американский президент и прогнозы погоды в Арктике. И весь этот клубок запутывается, череда продаж, перепродаж и хеджирования сливается бесконечный цикл абстракции, подобный творению сумасшедшего хирурга, который сшил несколько человек в кольцо ртами и анальными отверстиями, и всем уже плевать, где обещанные электромобили, тут же такие сделки проворачиваются, где ничто по такому выгодному курсу обменивается на ничего!
А пресса? Еще в бытность человеком я смотрел фильм 'Хвост виляет собакой' — и уже тогда понимал, в нем описывался лишь один случай, довольно мягкий, из тысяч и тысяч. Когда-то гонцы и глашатаи разносили новости и важные известия, чтобы обеспечить людей важной информацией, сейчас журналист занят исключительно заработком денег, и вместо скучной и сухой информации начинает продавать эмоции, ведь они намного легче воспринимаются, они щекочут задубевшие рецепторы дофамином или адреналином, соответственно и платят за них лучше. В итоге сколько-нибудь достоверную информацию можно получить только лично ознакомившись с предметом, прочий же информационный шум начинает отторгаться инстинктивно как опасный — и пышным цветом расцветают самые дикие культы, секты и верования, от саентологов до адептов большевизма, ни дня не живших в СССР и требующих океанов крови, но не способных при этом постирать собственные штаны.
Разумеется, бесконечно это продолжаться не может. Вопрос не в том, наступит ли крах — он наступит. И даже не в том, когда он наступит — в самом ближайшем будущем. Вопрос в том, что делать нам — тем, у кого есть силы что-то исправить. И вот здесь ответ отнюдь не однозначный. Может, Дьявол прав? Может, просто добить, чтобы не мучались?
Я повернулся на месте к остальным и спросил:
— Что вы на меня так смотрите? Я что-то не так сказал?
— По-моему, тебе все-таки не хорошо, — осторожно сказала Шут. — Может, ну это все? Я могу сейчас открыть дверь...
— Спасибо, чуток позже. Я только что выговорился, и мне стало легче. Подожди тут, я скоро.
Я шагнул вперед, и этот единственный шаг перенес меня через полкилометра, прямиком к первому кордону, где перед опущенным шлагбаумом прохаживался из стороны в сторону почти еще не замерзший часовой.
— Знаешь, — сказал я ему, — я мог бы распылить тебя на атомы движением мысли. Только вот ты не стоишь даже этого.
Он меня не услышал.
Я перевел взгляд на шлагбаум. Перед глазами сразу возникли нужные формулы угловой скорости... но это не нужно. Больше не нужно.
— Поднимись, пожалуйста, — попросил я.
Шлагбаум поднялся, и я пошел дальше. Потом на пути встретился еще один КПП, уже встроенный в построенную по периметру стену, с запирающимися воротами и автоматическими турелями. Стальные створки послушно раздвинулись, словно были сделаны из бумаги. Я поблагодарил их и пошел дальше.
Я все еще не понимал, что меня влекло именно туда, но уже не волновался по этому поводу. Будь что будет. Да и чем, если подумать, можно испугать того, кто и так давным-давно умер, и продолжает жить в долг? Долг попросят вернуть? Ну так чужое добро в прок никогда не шло. И даже не вставало вопроса, почему я так уверен, что когда я дойду до границы Карантинной Зоны, что-то произойдет. Я просто знал это, как знал уровень солнечной радиации, состав почвы, и количество сигарет в кармане у солдата, испуганно докладывающего по рации и происшествии с воротами. Это было так, будто меня сюда кто-то позвал... позвал? Догадка обожгла меня, но уже было поздно. Передо мной была Карантинная Зона.
Инфернальное зрелище.
Дело было не в размерах — многие промышленные карьеры размерами ей не уступали, а то и превосходили. Жуть на людей нагоняла изумительная правильность формы. Почти идеальная полусфера не могла быть творением естественных сил. Но самый дикий ужас открывался взгляду эспера.
В Карантинной Зоне не было ничего.
Даже инфополя.
И так, ты пришел.
Я резко обернулся. Никого. Это не был голос. Не были слова, произнесенные в Хор, как это делали эсперы, потерявшие слух. Это была информация, вложенная прямиком в мое существо.
Я тебя очень долго звал.
Сначала я уловил неоднородность. На границе неоднородности возникло движение, которое обозначило форму. Форма приобрела четкость и плотность.
Нечто, чему нет ни описания, ни определения, шагнуло в снег.
Оно выглядело точь в точь как я, скопировав внешность с точностью, вплоть до выбившейся из шва нитки на куртке. Оно стояло передо мной, как зеркальное отражение, и это было величайшим обманом, ведь различие между нами было так же велико, как между мной и обычным человеком.
Я смотрел в глаза бога — в свои собственные глаза. И бог говорил со мной.
Глава 14: Зима грядет
Больше не было пустыни.
Не было снега под ногами.
Не было даже черного неба над головой.
Только бесконечность тьмы, где даже не на что было ступить.
Существо, запертое в этой тьме, не могло понять, где находится верх и низ, а где право и лево — возможно, эти понятия перестали существовать, а может, слились воедино, ведь пространство вселенной замкнуто само на себя. Это было и не важно.
Перед ним была величайшая драгоценность. Его любовь, его смысл бытия.
Крохотный бело-голубой шарик, тихо лежащий в ладонях.
Теплый.
Живой.
Такой хрупкий и такой важный одновременно. Ведь во всей вселенной больше нет ничего подобного.
Шарик шепчет. Тихо, на самом пределе слышимости. Он зовет, он молит о помощи. Существо обнимает его, ограждает от окружающего холодного мрака, пытается согреть теплом своих ладоней... но это не то. Этого недостаточно.
Нужно что-то другое.
Что-то, что таится за пределами тьмы.
Да, для этого нужно разжать руки. Нужно покинуть драгоценность, оставить ее в одиночестве... но иначе нельзя. Кроющийся в каждом разумном существе порок чудовищен по своей сути, но сейчас только он может помочь. Существо понимающе кивает.
И движением своей воли отбрасывает грезы в сторону, осознавая себя в материальном мире. Оно стоит у окна в комнате, которую должно было считать своей. На подоконнике перед ним лежал кусочек картона, заключающий в себе его суть.
Существо двинулось с места. После долгих дней полной неподвижности ходьба давалась с трудом. Оно прошаркало сначала в гостиную, а оттуда на кухню, но дом был пуст. Ориентируясь по остаточным следам в инфополе, существо вытащило из буфета тарелку и положило в нее немного пищи из кастрюли на плите. Нужно было пополнить запас энергии для тела, чтобы меньше брать извне.
Поглотив топливо, существо вышло на крыльцо дома. Оно уже знало, что ему нужно делать, и куда отправляться, но не пока еще медлило. Долгие годы прошли в стенах этого дома, наполненные покоем и праздностью. Здесь существо постигало мир и взращивало в себе человеческую личность, наверстывая упущенное с рождения время. Здесь оно поняло свою цель, и сделало первые неумелые шаги к ней. То же, что предстояло ему сейчас, было чем-то совершенно новым.
Совсем по-человечески, оно сжало в руке карту 'Смерть' и шагнуло вперед. В неизвестность.
И это чувствовало не только оно.
В палате Научного Центра Психического Здоровья пациент, пребывающий в многолетней коме, забился в мелкой судороге, а подключенные приборы начали фиксировать такую активность мозга, которая не была похожа ни на что вообще.
Далеко-далеко от этой палаты, во Владивостоке, в бедной городской квартире пожилая женщина прервала работу над переводом китайского текста на русский и поспешила открыть окно от внезапного приступа удушья. Но поток свежего морского воздуха не мог прогнать нарастающий звук в давно отказавших ушах.
Далеко-далеко оттуда, в школе для детей инвалидов одна из учениц схватилась за охватывающую глаза повязку и встрепенулась, словно пыталась что-то разглядеть на потолке.
А тем временем на горном серпантине в Швейцарии дорогой автомобиль на полном ходу протаранил ограждение на повороте и вылетел с трассы — прямиком в обрыв. Шансов выжить у пассажиров не было никаких, поэтому крупный усатый мужчина сразу потерял к нему интерес, и теперь слушал одному ему понятный шепот.
В изолированном от всего мира жилище затворник впервые за многие месяцы понял, что остался один. Он принялся метаться по квартире, в отчаянии выкрикивая дорогие ему имена, но не слышал ответа. Только чувствовал, как рушится тщательно возведенная им крепость.
В подвале сельского доме неподалеку от Санкт-Петербурга, переоборудованном в грибную теплицу, полный старик, до этого собиравший шампиньоны схватился за голову и сполз по стенке на пол. Хотя ноги отказались его держать, он улыбался — потому что оказался прав.
В Полтавской области, на затерянном среди бездорожья хуторе молодая, но рано начавшая увядать женщина, кормила свиней в своем хлеву. Она слышала зов давно, и попыталась сбежать от него в эту глушь, но он настиг ее и здесь, будя воспоминания, которые она была бы рада выжечь из памяти.
Девушка в лиловом берете и разноцветной курточке стояла на обочине дороги смотрела в сторону блокпоста, вокруг которого суетились люди в форме. Она нервно кусала губы и ходила из стороны в сторону, не находя себе места. Несколько раз она порывалась было отправиться туда же, но каждый раз ее что-то останавливало, необъяснимое, но отчетливое ощущение смертельной опасности.
Даже рыжеволосый мальчишка, казалось бы, давно забывший слово 'страх', был вынужден живой кометой прорываться через верхние слои атмосферы, вместо того чтобы нырнуть в темноту и выйти из нее в нужном месте. В темноте он ощущал что-то похожее на завихрение, на турбулентность. Нечто такое, что не пропускало сквозь себя ничего, намертво отрезая обширную область от остального мира. Не аномалия, и не микрокосм эспера, а сама темнота словно решила показать характер...
* * *
Вопросы. Тысячи их. Миллионы.
Они рвали мой мозг на части, за право быть заданными первыми, и никто не мог взять верх.
ТО, что приняло мой облик, терпеливо выжидало. На ЕГО (моем?) лице не выражалось ни единой эмоции, но вместе с этим оно было вполне осмысленным. Более того, даже мимолетный взгляд не оставлял поводов усомниться, что передо мной находится не просто превосходящее существо, но лишь ничтожная часть чего-то еще более колоссального. Понимание этого возникало в мозгу само по себе, и именно оно помогло произнести первые слова:
