Квинт Лициний 2

Теперь же пришла очередь старших классов развесить на лесках кудри серпантина и самодельные, склеенные из разноцветных бумажных колечек, гирлянды. Шум, смех, кто-то уже жжет принесенные из дома бенгальские свечи.

— ... мама вчера мандарины... — выцепил мой слух из гомона чей-то радостный голос.

Я невольно кивнул головой. Ну, да, так есть. Для многих в СССР мандарины созревают раз в году, только в конце декабря, и этот сезон урожая краток, но впечатляюще ярок.

Вот и наша мама вчера пришла вся радостно-возбужденная и торжественно водрузила на кухонный стол сумку аж с двумя килограммами мандарин, после чего гордо посмотрела на нас — в точь-точь как кошка, выложившая перед хозяином рядком придушенных за ночь грызунов.

Мандарины были холоднючими, с характерной вмятинкой на попе и черными ромбиками с надписью "MarСc" на некоторых из них. Потом они отогрелись и начали источать просто обалденный запах. Мы ходили вокруг них кругами, и мама, поколебавшись, выдала по одному, сказав при этом:

— Шкурки не выбрасывайте, буду моль пугать.

Мы торопливо очистили фрукты и впились в изумительно сочную, брызжущую освещающим соком мякоть, а потом еще некоторое время многозначительно молчали, наслаждаясь постепенно истончающимся вкусом. Воистину, хорошо, но мало.

Мы зашли в безлюдную комнату. Кузя закрыла дверь, и стало тихо. Обернулась:

— Ну, налюбовался, пока шел?

— Ох, и язва ты, Кузя, настоящая язва. Бедный твой будущий муж, — с сочувствием к этому несчастному человеку закатил я глаза к потолку.

— Да что б ты понимал! Мой муж будет счастливым человеком, — вдруг вырвалось из нее, и слова эти прозвучали так неожиданно искренне, что у меня брови полезли на лоб.

— Ммм... — промычал я, пристально разглядывая ее, — в целом я догадываюсь, о чем ты...

— Дурачок, — она улыбнулась и соблазнительно отвела плечико назад, но в глазах ее блеснуло холодное презрение, — не тем думаешь.

— Да нет, — примиряюще выставил я ладони, — я думал не о том, о чем подумала ты, что подумал я.

Кузя посмотрела на меня с большим сомнением, но я был спокоен, словно гладь горного озера. В глазах ее мелькнул было какой-то новый интерес, но тут же сменился опаской, а потом вернулась пробующая свои зубки молоденькая стерва.

— Так ты работать собираешься, Соколов?! — вызверилась она на меня.

Я промолчал. Поставил коробку на стол и снял расстеленную сверху пыльную пожелтевшую газету. Под ней россыпью лежали елочные игрушки, настоящие, из хрупкого стекла, которые надо брать бережно и вешать осторожно. Тут же были бусы из разноцветных стеклянных трубочек и шариков и самодельная гирлянда из лампочек, окрашенных цветными лаками. Были даже старые игрушки из прессованного картона.

— Подавай игрушки, — спокойным голосом сказала Кузя.

"Надо же, моментально вошла в берега. Воистину, молчание — золото".

— Вешать буду я, ты все испортишь, — сварливым тоном ненаскандалившейся вволю супруги опровергла она мои измышления.

— Как будет угодно прекрасной госпоже, — фыркнул я благодушно и вытащил из картонной коробки матрешку на прищепке, с платочком из тонкого поролона, — держи. Только подожди, я сначала гирлянду повешу.

Сделал свое дело и отошел, освобождая место у елки. Кузя молча пристроила игрушку поближе к стволу.

— Забавно, — повертел я в руках две следующие, тоже на прищепках, — смотри: восточный принц и восточная красавица. На, пристраивай.

Заглянул в коробку, выбирая следующее украшение. Взять трехцветный светофор или избушку с белым напылением на крыше? Или шар-фонарик с круглой впадиной?

— Эй, — удивился, повернувшись, — вместе их вешай.

Кузя отрицательно помотала головой.

— Это же пара подобралась! — настаивал я.

Она упрямо присобачила принца на противоположной от красавицы ветке.

— Вот, — отошла и посмотрела на дело рук своих. — Теперь можно гадать, встретится ей принц или нет. И, если встретится, то где. Как посмотрит, что скажет... Как за ней побежит...

— Ну, могла бы на новый год и подсобить людям, — пробурчал я и протянул ее следующую игрушку.

— Нет, нет, нет... Пусть сами, по-настоящему, как в жизни. А в жизни, знаешь ли, принцев рядом не бывает.

— Проверяла? — насмешливо уточнил я.

— Да, прячутся, мерзавцы. Маскируются, — и она искоса мазнула по мне взглядом.

— А чего тебя все на принцев тянет? — уточнил я, роясь в ящике.

— Это разве ненормально? — искренне удивилась она.

— Среди пролетариев, говорят, очень приличные мужчины встречаются.

Она громко, от души, засмеялась.

— Юморист ты, Дюша, — сказала, отвеселившись.

— А что? — не отступался я, — на заводе высококлассный рабочий не хуже профессора получает.

— Не в деньгах счастье, — поразила она меня, а потом взглянула снисходительно, — ты как ребенок. Где-то уже совсем как взрослый, даже удивляешь, а где-то... А, давай следующую.

— Нет, объясняй, — я вложил ей в ладонь золотистые колокольчики.

Она потрясла ими, звук был тусклый.

— Деньги, конечно, должны быть, — пояснила она деловито, — но этого недостаточно. Их еще надо иметь возможность потратить. Да и не все деньгами можно купить.

— Понятно, — протянул я разочарованно. Стеклянные трубочки бус тонко звенели у меня в руках. — материалистка. Держи.

Странно, но она не обиделась, не взвилась, не закричала, лишь пожала плечиками. Дальше мы работали молча, думая каждый о своем, и скоро в ящике показалось дно.

— Хватит, — сказала она, заглянув в него, — остальное будет лишним. Вот, еще вот эти три повешу, и все. А ты за вату берись.

И я стал послушно раскидывать на ветки лоскутки. Очень медитативное занятие.

— А, знаешь, мы до школы в гарнизоне жили, — неожиданно в полголоса сказала Кузя, мечтательно уставившись на елку, — я каждый новый год верила папе, что ракеты после курантов пускают в мою честь. Махала в окно рукой и чувствовала себя принцессой. Папка у меня молодец был.

Я стоял, механически отщипывая кусочки ваты, и бездумно бросал их на хвою. Зла не хватало на прилипшую к моему лицу нейтральную полуулыбку — сначала я не сообразил ее стереть, а теперь было очевидно поздно.

Кузя опустила глаза, а потом присела на корточки и полезла пристраивать перламутрового крота к основанию нижней ветки.

— Знаешь, — так же негромко сказал я, глядя на нее сквозь ель, — чем хорош именно советский новый год?

— Ну, — остановилась она, — чем же?

— Всеобщим ощущением того, что всё лучшее ещё впереди, — сформулировал я.

Игрушка встала на место. Теперь крот, казалось, тревожно озирался, припрятавшись за ствол.

Кузя посмотрела на меня из-под елки взглядом подраненной газели и ответила в тон:

— Значит, я вот уже второй раз буду встречать не советский новый год, — вылезла, поправила слишком свесившиеся бусы и севшим голосом подвела итог, — такой вот праздник и такая вот сказка.

Я дернулся, ведомый противоречивыми порывами. Нет, умом-то я понимал, что собираюсь сделать глупость, но успокоил себя, мысленно шепнув: "Решай сердцем".

Кузя принялась отряхиваться, старательно не глядя на меня.

— Встань сюда, — приказал я ворчливо, указывая на свободный участок пола под люстрой.

— Ты чего? — она взглянула на меня почти испуганно.

Я молча достал из кармана скрученный портняжный метр и, взяв за кончик, напоказ распустил. Пошел, обходя девушку по кругу, придирчиво рассматривая с ног до головы. Да, на нее почти все отлично сядет, но надо выбрать что-то одно, ударное. В голове замелькали варианты один соблазнительнее другого. На такую фигурку шить, право — сплошное удовольствие.

Кузя поворачивала голову, провожая меня взглядом, и недоверие в нем сменялось разгорающейся надеждой. Когда я зашел за спину, она опустила лицо вниз и неожиданно громко шмыгнула носом, но тут же прерывисто втянула воздух и вскинула лицо вверх. Я вышел с другого бока: ее глаза блестели сильней обычного, но она смотрела на меня с вызовом, словно боясь насмешки над секундной слабостью.

— Мы будем строить корабли. Большие, серые корабли, — сказал я веско.

— Чего? — поразилась она, распахнув глазища на пол-лица.

— Давай уж корму замерим... — ухмыльнулся я.

— С-с-соколов!

— Да-да... И торпедные аппараты...

Ноздри у нее начали гневливо раздуваться, но в глазах заискрился долгожданный смех.

Сначала в меня полетела растрепанная упаковка ваты. Потом схваченный с чьего-то стола тяжелый угольник. Потом ей под руку попалась увесистая, словно биллиардный кий, указка, и я счел за благо осуществить тактическое отступление за диван.

— Удушу, зараза мелкая! — с азартом вскричала Кузя и полезла через него, неумело обозначая фехтовальные движения.

— Я уже крупная зараза, — хрюкнул я, пытаясь укрыться за спинкой.

— Да все равно! Скотина! Все ж нервы вымотал! — она орудовала указкой, словно это кочерга, а ей надо вытащить залетевший под диван тапок.

Я изловчился и перехватил указку, а затем дернул на себя. Это возымело неожиданный эффект — вместо того, чтобы выпустить деревяшку, Кузя вцепилась в нее обоими руками, а затем начала заваливаться на меня вместе с переворачивающимся диваном.

— Ох... — выдохнул я, когда ее колено чувствительно воткнулось мне в живот, — какая ж ты неласковая...

— Ох... — вторил мне от двери Зиночкин голос, — а у вас тут сказка в самом разгаре, как посмотрю. Аж душа поет.

— Ох... — Кузя поднялась с меня, одернула юбку, и повторила когда-то данное обещание, — ты у меня взрыднешь, Соколов.

Глаза ее сияли.

Вторник, 27 декабря 1977, вечер

Москва, Кремль, объект "Высота"

Кабинет был огромный, под триста метров. Четыре высоких окна смотрели с последнего этажа Сената на Арсенал и, поверх его крыши, на самую высокую в Кремле рубиновую звезду Троицкой башни. Посередине, в простенке между окнами — портрет Маркса, напротив, на длинной светлой стене — Энгельса и Ленина. Мебель, окна — все из светлого ореха, лишь пол дубовый. Длинный стол для совещаний со знаменитыми на всю страну часами в форме штурвала. В самом углу еще один небольшой рабочий стол.

Но хозяин кабинета предпочел сесть за маленький кофейный столик, что стоял под портретом Ильича. Компанию ему составили два старика, похожие, как братья — сухие, жилистые, с костистых лиц смотрят одинаково светлые глаза, а в речи неуловимо скользит прибалтийский акцент. Только и разница, что один из них лыс, и глаза его глядят холодно и оценивающе, словно выискивая цель, и даже Генеральному от этого бывает неуютно; по лицу же второго, что с залысинами, скользит робкая, будто неуверенная улыбка, а глаза все время норовят застенчиво посмотреть вбок.

— Ну хватит уже, Арвид Янович, — буркнул ему Брежнев, — возвращайтесь.

— Что? — встрепенулся Пельше, а потом робко улыбнулся, — а, сейчас...

Он помял ладонями лицо, словно пластилин.

— Проклятье, пристает, потом и не отодрать... Самое страшное, что внутрь передается, — пожаловался он, — я себя таким и чувствовать начинаю — слабым и неуверенным. Яну хорошо, маскироваться не надо.

Пельше от лица отвел руки и чуть погримасничал:

— Ну вот, другое дело, — он улыбнулся по-волчьи, и даже голос его окреп, а в глазах вдруг проявились светло-голубые льдинки.

— Конспираторы хреновы, — добродушно усмехнулся Брежнев. — Ладно, товарищи, давайте к делу. Что у нас происходит по "объекту четырнадцать"?

— Леонид Ильич, — начал докладывать Пельше, — нам известно, что объект проявляет систематическую активность, однако поиски его пока ни к чему не привели. Более того, насколько нам видно и слышно, нет и перспективных направлений. Надежды только на ошибку объекта. Юрий Владимирович бросил на операцию значительные силы, но традиционные методы результата не дают. Определенную активность проявляет и МВД, однако у них и возможности не те, да и исходной информации намного меньше.

— Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы нашей столицы, — подвел черту Ян.

— Кто у Юры работает по объекту? — уточнил Брежнев.

— Борис Иванов, возможно, с привлечением Питовранова, — отозвался Пельше.

— Угум-с, — сказал Леонид Ильич и прикрыл глаза, о чем-то задумавшись. Потом приоткрыл один и неожиданно остро глянул на Яна. — Ты только не вздумай с моим Боренькой что-то учудить.

— С ним учудишь... — махнул тот рукой, — он сам кого хочешь учудит. Вон, как генерала этого из ПГУ по весне...

— Вот и не трогай. Он мне нужен. Ладно... Давайте, Арвид Янович, к основному.

Пельше понятливо кивнул:

— Признаков нелояльности товарища Андропова не наблюдается. Информация по предателям отработана в полном объеме и качественно. Комитет активно продвигает использование полученной научно-технической информации под видом добытой по линии разведки. Аккумулированные в результате операций на западных биржах финансовые ресурсы самостоятельно и в полном объеме оприходованы в соответствии с принятыми процедурами. Кроме того, отмечены три инициативы Юрия Владимировича, выходящие за рамки компетентности Председателя Комитета. Отмечу, что все эти попытки несли для него определенный аппаратный риск, в одном случае — весьма значительный.

— Вот как? — блеснул глазами Брежнев, — интересно, на него не похоже. Ну-ка, где это он рисковал?

Пельше обменялся с Янисом быстрыми взглядами.

— Он сумел заставить Чазова поменять вам снотворное.

Брежнев чуть заметно дернулся.

— Когда? — тяжело выдавилось из него.

— В конце октября. Не волнуйтесь, Леонид Ильич, мы все контролировали, на всех этапах.

— Вот как... — Брежнев пригляделся к своим ладоням, словно обнаружил там что-то новое. Потом повторил, — вот как... А ведь мне действительно два месяца как стало заметно лучше. Просыпаюсь теперь человеком, и нет такого, чтоб весь день туман в голове. Поверите, раньше по полдня как в тяжелом полусне ходил, а там опять эта ночь проклятущая накатывает...

Леонид Ильич подвигал плечами, словно разминаясь, потом уточнил:

— А как заставил-то? Чазова?

— Припер к стенке подборкой исследований о вреде барбитуратов в пожилом возрасте. А потом написал расписку, что берет ответственность за смену препарата на себя.

— Вот даже как! — брови Брежнева удивленно поползли вверх. — Да... Не ожидал такого от Юры, никак не ожидал. Ради меня рисковал, значит. Молодец. Это... Это сразу снимает многие вопросы к нему, — он помолчал, покачивая с недоумением головой, а потом спросил, — а еще где вылезал с инициативой?

Пельше молча достал из папки копии протоколов заседаний Политбюро и передал их Генеральному.

Брежнев нацепил на нос очки и быстро прочитал подчеркнутое:

— Да, было дело. Я, помнится, тогда еще удивился, где Андропов и где инфляция... Да, и про Польшу помню, хотя это и по его линии тоже.

Он отложил листы и крепко задумался. Два старика в креслах напротив неторопливо смаковали чай из тонких фарфоровых чашек и ждали решения.

Брежнев с трудом выбрался из кресла и неторопливо прошел к двери кабинета. Высунулся наружу: