Квинт Лициний 2

— Луковым супчиком возьмешь? — невинно вопросила она, и я поперхнулся.

— Да ну тебя... Неужели тут ничего интереснее нет? — и окинул ее собственническим взглядом.

— Так откуда у Буратино сольдо? — не дала она увести разговор вбок.

Я снова посмотрел на нее с невольным уважением — опять удивила.

— По правде сказать, — преувеличенно тяжело вздохнул, признаваясь, — Буратино горбатит, как папа Карло. Все сам, все своим трудом.

Скепсиса в ее взгляде хватило бы на десятерых прокурорских. Я встал.

— Как тебе эти джинсы?

— Ну... — она недоуменно передернула плечами, — ничего, вроде. Повернись... А зачем лейбл оторвал?

Я повернулся еще раз и поднял со значением палец:

— Не оторвал, а не пришил. Вроде, не велика разница в словах, а как по-разному звучит, да?

— ...Врешь? — неуверенно спросила она после короткого молчания.

Я сел и усмехнулся:

— Так что не волнуйся: не голодал, и кровавый след за этим подарком не тянется. Это — несколько часов моей работы.

Она перевела взгляд на коробку "Фигурного":

— Пять с полтиной за несколько часов? — что-то прикинула про себя и кивнула, — неплохо. А для такого молочного возраста — так очень даже впечатляюще. Мне начинать завидовать?

— Уй... Точно — идиот, — простонал я, опять вставая, — клинический. Ну, ладно... Только, Софи, без глупостей, пожалуйста.

Пальцы ее принялись нервно теребить полу халата.

Я прошел к сумке, что лежала у двери, и стал неловко извлекать оттуда коробку. Спину мне жег настороженный взгляд.

— Вот... — повернулся я и снял крышку, — с новым, ну, и, заодно, старым новым годом. Померь, а то я на глазок взял.

Софья с опаской заглянула в коробку.

— Ты с ума сошел... — ошеломленно выдохнула и отпрянула. Глаза ее лихорадочно заблестели.

— Софи... — с укоризной протянул я.

— Нет, — она вцепилась ладонями в сидение и решительно затрясла головой. — Нет! Мне надо будет с твоей мамой поговорить. Или, лучше, сразу с папой...

Я тихо улыбнулся, представив сцену.

— Ты — точно сумасшедший, — сформулировала она диагноз и с силой потерла правый висок, словно пытаясь прийти в себя.

— Неа, — я поставил коробку с сапожками на стол и сел, закинув ногу на ногу, — папа недавно приводил своего товарища психиатра.

— И? — она недоверчиво наклонила голову к плечу.

— Справку тот не выписал, но уверил всех в моем полном психическом благополучии. Сказал, что это моя особенность — раннее психологическое взросление.

Лицо Софьи приняло то крайне редкое выражение, что возникает у людей, когда желание постучаться головой о стенку становится невыносимым.

— И? — она обхватила себя руками, словно ее зазнобило, — что я, по твоей мысли, должна взамен?

— Да ничего ты не должна, — пожал я плечами. — Слушай, давай поговорим, наконец, как два взрослых разумных человека.

Она хмыкнула с отчетливым скепсисом.

Я доверительно наклонился к ней:

— Смотри, Софи: мы с тобой пересекались за прошлый год четыре раза, — я, кривовато усмехнувшись, повторил, — всего четыре. Может так совпало, но каждый раз было и легко, и весело. Как ты меня в сугроб отправила, помнишь?

На ее губах тенью промелькнула легкая улыбка, промелькнула и исчезла, оставив лишь непреклонную решительность в глазах.

— Поверь, — продолжил я, разводя руками, — это всего лишь несколько часов моей работы. Не так уж и много для подарка одной забавной девушке в белом халате. Пожалуйста, Софи, не лишай меня права совершать поступки.

Брови ее вздернулись, и она посмотрела на меня, как на диковинное животное.

— Сегодня я тебе помог, — продолжил я уговоры, — завтра — ты мне. Ну, или, хотя бы развеселишь при встрече.

Я попытался улыбнуться, но вышло не очень.

"Еще чуть-чуть и губы начнут дрожать от обиды", — с тоской понял я.

Похоже, что пары последних фраз она не услышала, продолжая что-то выглядывать во мне.

— Пойми, — сказала тускло, — я не могу их взять.

Я обреченно помолчал, разглядывая свои носки, не по размеру крупные и мешковатые.

Идея пришла неожиданно:

— О! — дернулся я, — а, давай, ты у меня их купишь? С рассрочкой платежа? Отдашь частями, когда сможешь.

На щеки девушки вернулся легкий румянец, и она с отчетливым интересом покосилась на лоснящуюся в коробке кожу голенища.

Я достал сапожок и завертел в руках, негромко воркуя себе под нос:

— Финские, как раз для нашего климата, — засунул руку внутрь, — у-у-у, какая толстая меховая подкладка! Сами из натуральной кожи, носиться будут долго. А фасон новый, в городе почти ни у кого еще и нет...

— Нет, ты точно псих, — заулыбалась Софья, — ошибся тот товарищ.

— Псих, так псих, — покладисто согласился я, — зато не скучный, верно?

— Эх, Буратино... — протянула она с какой-то непонятной интонацией и взялась за каблучок.

Я не отпускал.

— Э, ты что! — подергала посильней, — лисе не веришь?!

— Лисе верить — себя не уважать!

— Да отдам я, — взглянула серьезно.

— Да знаю я, — откликнулся в тон и отпустил голенище, — меряй, да пойду.

Никогда даже не предполагал, что женщина может влезть в сапоги за восемь секунд (и это с извлечением бумаги из носка), но Софи справилась.

— Так... — с отрешенным взглядом прошлась по комнате взад-вперед. — Так. Чуть тесноваты в пальцах...

Я встревожился:

— Менять надо?

— Нет! — она аж отшатнулась, — нет. Мех утопчется, нормально будет.

Поставила сапожки на стол, окинула их влюбленным взглядом и прищурилась на меня с подозрением:

— Сколько?

— Восемьдесят, — быстро ответил я.

Наверное, сфальшивил, потому что Софья посмотрела с укоризной и поджала губу. Мы поиграли в гляделки, и я победил:

— Ладно, — она выглядела недовольной, и я поразился: "Как?! Ну, вот как им удается нас еще и виноватыми в таких ситуациях оставить?!"

— Ладно, — повторила она, а потом предложила с наигранной угрозой в голосе, — тарелку супа?

— Понял, — кивнул я и поднялся, — не дурак, чай. Здесь добро причинил, пойду, посмотрю, где еще какому ребенку слезинку утереть можно.

Уже когда я занес ногу над порогом, на плечи мне легли две ладошки.

— Спасибо, — тихо-тихо шепнула Софи мне в затылок, и от выдохнутого тепла по спине побежали мурашки.

— Обращайся, — кивнул я, не оборачиваясь, и зашагал в полутьму.

Воскресенье, 15 января 1978 года, вечер,

Ленинград, Измайловский пр.

— Андрей, — папа зашел ко мне в комнату и озадачено помахал в воздухе почтовым конвертом, — ничего не пойму... Это, случайно, не тебе письмо? От... — он бросил преисполненный недоверием взгляд на обратный адрес и с отчетливым сомнением в голосе прочел, — от Канторовича?

— О! — обрадованно подскочил я на стуле, разворачиваясь, — давай!

— Понимаешь, — папа отдал письмо и присел рядом, на кровать, — я подумал, что это мне, просто имя с отчеством перепутали местами, и вскрыл.

— Да ничего страшного, — я великодушно отмахнулся и торопливо вытащил сложенный вчетверо лист.

— Письмо-то я прочел, — папа продолжал внимательно смотреть на меня.

Я с трудом оторвал взор от бумаги:

— Ругает за нахальство?

— Отнюдь, — усмехнулся папа, — и это удивительно. Ты что, в самом деле накопал новое?

Я потеребил кончик носа.

— Мне показалось, что да. Вот, послал на перепроверку.

— А чего сразу академику-то? Поближе никого не нашлось?

— Пап, это — его направление. А то, что я нарыл, растет именно из его статей.

— Это не важно, — качнул он головой, — так не делается. Надо было со мной посоветоваться, я б нашел для начала кого попроще для проверки.

— Ну, да что уж теперь... — я перестал сдерживать победную улыбку и покосился на лист.

— Да читай уж, я подожду, — понимающе усмехнулся отец.

Я развернул лист. На нем четким, почти каллиграфическим почерком было написано:

"Уважаемый Андрей Владимирович!

Я с большим интересом и удовольствием ознакомился с Вашей работой. Она, несомненно, заслуживает скорейшего опубликования в одном из центральных журналов. На мой взгляд, ее, после незначительной доработки под требования редакции, следует передать в "Функциональный анализ и его приложения" (уверен, Израиль Моисеевич так же высоко оценит Ваш подход). Поскольку журнал, как Вы знаете, переводной, то этого будет достаточно для закрепления приоритета нашей советской школы — этот вопрос, безусловно, актуален применительно к Вашей статье. Второй вариант, более длительный в плане сроков опубликования статьи — это "Journal of Functional Analysis". С удовольствием готов рекомендовать ее туда, если Вы решите пойти по этому пути.

Кроме того, было бы очень славно, если бы Вы смогли выступить с расширенным докладом на одном из наших семинаров в Москве. Для меня очевидно, хоть об этом прямо в статье и не говорится, что Вами намечена определенная программа исследований открывшегося направления — и тут явно есть что обсудить и о чем поспорить.

Я готов направить в Ваш институт письмо с просьбой откомандировать Вас на такое мероприятие в удобные для Вас сроки. В случае Вашего согласия напишите, кто Ваш научный руководитель.

Ну, и, конечно, с нетерпением ожидаю личного знакомства.

Леонид Канторович".

— И толстый, толстый слой шоколада... — пробормотал я довольно и свернул было письмо, но тут же опять раскрыл и принялся перечитывать, смакуя каждое слово. Улыбка на моем лице продолжала жить своей жизнью, то растягивая рот до ушей, то превращаясь в сардонический оскал.

— Ну, ты даешь! — папа с восхищением хлопнул себя по колену и с гордостью посмотрел на меня. — В пятнадцать-то лет! Я думал, что в пределах институтского курса уже все истоптано на сто раз. Да как в голову-то пришло?

— Представляешь, проглядели, — развел я в недоумении руками. — Нужен был взгляд дилетанта на заезженную тему. А так тут никакой особо высокой математики нет. Можно любому студенту с матмеха объяснить почти на пальцах.

— О-хо-хо... Дела... — протянул папа и поднялся на ноги. — Бери письмо, пойдем маму радовать. И, это... Ответ давай вместе писать будем.

Понедельник, 16 января 1978 года, день,

Ленинград, Красноармейская улица.

Класс, в котором наша группа уже не первый год грызла английский, прилепился под школьной крышей, словно ласточкино гнездо — тесное, но уютное. Смотрел он, хмурясь из-под нависающего желоба водостока, прямо на север, и солнечные лучи проникали сюда лишь два-три месяца в году.

Зато из растущих прямо от пола окон открывался панорамный вид на лабиринты ленинградских крыш. Казалось порой, что эта уходящая к горизонту чересполосица ржавых листов хранит в своей памяти все блюзы, что годами выколачивали из жести беспощадные питерские дожди.

Но сейчас все горизонтали зализаны снегом. Лишь кое-где встают на дыбы старые стены и рвут своей темно-желтой охрой это белое безмолвие, словно напоминая нам об особом ленинградском гоноре.

Я высмотрел в этой мешанине маковку колокольни, что пристроил Кваренги к Владимирской церкви, и стал мысленно распределять в пространстве хронотопы: вот тут, правей, скрывается музей Арктики и Антарктики, втиснувшийся в единоверческий храм странной, почти кубической стереометрии. Через квартал от него — фабрика Крупской, и, поэтому, при западном ветре здесь умопомрачительно пахнет шоколадом. Чуть левее же сходятся Пять Углов. Быть может прямо сейчас там, в закусочной "Дрова", на вечно мрачной улице Рубинштейна неторопливо похмеляется еще не уехавший Довлатов.

А вот за той трубой с осыпающейся штукатуркой — последняя квартира Достоевского, и обстановка вокруг нее на редкость соответствующая: у ограды недействующей церкви просят милостыню калеки, отираются у рынка дешевые проститутки, деловито проходит сам рыночный люд — жесткий, тертый жизнью. Забавно получается: это, пожалуй, самый несоветский пятачок города.

— ... Дюха, — развернувшаяся со своей парты Тома потеребила меня за рукав, — ты что застыл?

— А? — очнулся я от дум.

Взгляд ее был исполнен укоризны:

— Сидишь с остановившимся взглядом, не откликаешься... Смотришь не на меня, — в глубине ее глаз резвились бесенята. — Я тебя спрашивала, сможешь ли сегодня в семь вечера ко мне зайти?

— Да я и раньше могу! — сразу воспылал я энтузиазмом, — а что будет? Родители уйдут в театр до полуночи и бабушку с собой прихватят? Ну, наконец-то!

Своего я добился — на Томиных щечках заиграли столь любезные мне улыбчивые ямочки.

Она попыталась принять грозный вид — свела брови и прихлопнула ладошкой по парте:

— Я тебе дам до полуночи!

Я пару раз беззвучно приоткрыл и прикрыл рот, торопливо проглатывая рвущиеся с языка фразы, но это не спасло — пошлая улыбка, растянувшаяся от уха до уха, с потрохами выдавала ход моих мыслей. Томка пару секунд непонимающе ее разглядывала, а потом, сообразив, ярко вспыхнула, словно кто-то повернул выключатель — раз, и запылала, от линии волос на лбу до ямочки на шее.

— Соколов... — прошептала, в изнеможении роняя голову на руку, — ты невозможен, Соколов... Я на тебя в комитет комсомола пожалуюсь! И в пожарную дружину!

Я рассматривал случившуюся композицию с законной гордостью Праксителя: сверкала глазами смущенная донельзя Томка, а за ней, на заднем плане, давилась всепонимающей улыбкой Кузя.

— Что, не угадал? — с фальшью в голосе огорчился я.

— Чуть-чуть ошибся, — съехидничала Тома, а затем, вмиг посерьезнев, добавила, — дядя Вадим хочет с тобой поговорить.

— О! — невольно вырвалось из меня.

Я приподнял бровь, ожидая разъяснения.

— Понимаешь... — она куснула уголок губы, что бывало с ней в моменты волнений, — я передала ему твои слова о сценарии и режиссере.

— Ага... — протянул я задумчиво, пытаясь понять, к добру ли этот проснувшийся ко мне интерес, — приду, конечно.

— Я не специально, — Тома сейчас выглядела и встревоженной, и виноватой. — Так получилось, просто к слову пришлось. Я ж не знала, что он этим заинтересуется.

— Да ничего страшного, — отмахнулся я, — не съест же он меня. Он вполне разумный мужик — понимает, что все равно ничего лучше для своей племянницы не найдет.

— Соколов... — простонала Тома и оглянулась на Яську, словно ища поддержки. Та, с трудом удерживая постную мину, мелко закивала, соглашаясь то ли с подругой, то ли со мной.

— Да, — со сдержанной гордостью согласился я, — правда, девчата, хорошая фамилия? Нравится?

От необходимости что-то отвечать Томку спас звонок и шагнувшая одновременно с ним в класс Эльвира. Класс тихо загудел — она пришла не одна, а вместе с рыжей Мэри, успевшей за короткую неделю стать местной достопримечательностью.

— Добрый день, — Эльвира сходу включила английский, — можете убрать учебники и тетради, сегодня у нас будет не совсем обычный урок. Потом программу наверстаем. Знакомьтесь — Мэри Ирвин из университета Лос-Анжелеса. Она приехала в Советский Союз, чтобы углубить свое знание русского языка и своими глазами познакомиться с жизнью советских людей. Но сегодня она любезно согласилась пообщаться с вами на английском, поэтому у вас есть редкая возможность послушать интонации и произношение носителя американского языка. Прошу вас, Мэри.