Квинт Лициний 2

Эльвира указала той на стул за учительским столом, но Мэри качнула головой:

— Мне на ногах удобней. Добрый день, — она обвела нашу небольшую, всего двенадцать человек, группу глазами и чуть заметно улыбнулась мне, узнав, — давайте сделаем так: я расскажу вам немного о себе, а потом мы поговорим о вас. Мне действительно интересно как вы живете, в школе и дома, что едите, что смотрите по телевизору, что читаете, какими видами спорта занимаетесь. Какие у вас есть хобби, куда вы ездите отдыхать на каникулах, жили ли вы в других городах Советского Союза и кто у вас по профессии родители. В общем, что такое советские люди, чем вы похожи на нас и чем от нас отличаетесь. Хорошо? — она оглянулась на присевшую Эльвиру, и та одобрительно кивнула.

Я слушал чуть архаичный для меня американский английский, запоминая его особенности, и пытался договориться с разыгравшейся паранойей. Ладно, то, что в прошлый раз этой американки не было у нас в школе, можно связать с изменившимся из-за меня режимом работы ленинградского КГБ. Но вот как объяснить насерфленное знание о том, что в прошлый раз Мэри вообще не была в Союзе? Тут моя фантазия терялась.

Поэтому я сидел тихо и размышлял не столько о том, что говорит Мэри, сколько как она это делает.

Вот почему в ней чувствуется внутреннее напряжение и легкая неестественность? Только ли от непривычной аудитории или за этим стоит что-то еще? Мне кажется, или она чем-то озабочена? Почему она заулыбалась с каким-то непонятным облегчением, узнав, что мы все родились и выросли в Ленинграде? Неясно.

"Тут что-то не так", — нашептывала моя осторожность, — "она здесь неспроста. Не забывай, тебя ищет не только КГБ".

"Как?!" — восклицало в ответ мое второе "я", — "ну как ЦРУ могло бы вычислить в анонимном отправителе единственного послания школьника, учащегося именно в этой школе?! Придумай, по каким признакам?!"

Осторожность морщила лоб и честно признавалась:

"Не знаю. И знать не хочу! Сиди, не отсвечивай, смотри в парту".

"Ага", — парировал я, — "очень естественное поведение. Оглянись".

Урок шел очень живо и уже незаметно для присутствующих перевалил за экватор. Мэри то сыпала именами неизвестных в Союзе американских литераторов, то вспоминала о детстве на пыльном ранчо. Наши в ответ наперебой рассказывали о летних поездках к морю, советских кинокомедиях и мультфильмах.

Я, расслабившись, тихо улыбался. Зря.

— Андрей, — вдруг включилась Эльвира, — а ты что весь урок молчишь? Давай, поговори немного.

Все уставились на меня.

— Кхе... — я стремительно перебрал в уме темы, уводящие от меня подальше. — Мэри, а что это у вас за вещица такая интересная? — и указал глазами на выглядывающую из-под манжеты фенечку, — это то, о чем я подумал?

— О! — Мэри неожиданно смутилась, — вы знаете, что это?

— Дети цветов?

— Знаете, — она с интересом посмотрела на меня, и я мысленно чертыхнулся.

— Что это? Что это? — прошелестело по рядам.

— Хиппи, — ответил я, с усмешкой спуская на рыжую лавину детского любопытства.

Ту чуть не смело вопросами.

— Ну, да... — призналась она и подняла руку вверх, показывая всем замусоленную полоску, — такие вещи дарятся на память близкими друзьями, теми, кто для нас действительно важен. Ее нельзя снимать, она должна сама сноситься. И, перетеревшись, потеряться. Эту я уже пятый год ношу.

— Я читал, что цвет имеет значение. Что у вас тут? — я наклонился вперед, рассматривая простенький узор.

Мэри чуть покраснела.

— Ну... Э... Оранжевый — это пацифизм. Мы выступали против войны во Вьетнаме.

Класс одобрительно зашумел.

— А что насчет желтого? — негромко уточнила Кузя.

— Желтый... — Мэри растерянно взглянула на фенечку. — Вот, кстати, не знаю, как перевести на русский "a little bit crazy"?

— Оторва... — негромко фыркнул в парту Сема, и Эльвира немедленно сожгла его взглядом.

Я решил вмешаться:

— Женщина с сумасшедшинкой.

— Су-ма-шед... — Мэри запнулась и вопросительно приподняла бровь, прося подсказки.

Я повторил по слогам, и со второй попытки она справилась.

— Да, — сказала Мэри и с легкой мечтательной улыбкой посмотрела на желто-оранжевую фенечку, — это была я.

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский пр.

Разнообразия ради, дверь в квартиру открыла Томка, причем сразу, как я позвонил. Ждала она под дверью, что ли?

Неяркий свет, изящная девичья фигурка в легком домашнем платье... Совершенный абрис мягкостью и незащищенностью своей парадоксальным образом навеял одновременно и греховные желания, и возвышенные мысли.

Я навострил ухо, оценивая обстановку. Кто-то тихо позвякивал посудой на кухне, за поворотом в гостиной о чем-то негромко спорили два мужских голоса. Никто не приближается.

Руки сами торопливо притянули Томку, и я чмокнул подставленный висок. На миг заколебался, раздираемый противоречивыми намерениями: соблазнительно было сосредоточиться на лакомой мочке, но не менее интересные перспективы открывал и неторопливый спуск по нежно белеющей шее.

За углом послышались, разбивая чаяния, быстрые шаги, и я отпрянул.

Это была будущая теща. Она с интересом посмотрела на нас, и в ее глазах мелькнуло веселое одобрение.

"Тени", — сообразил я, оценив расположение бра, и мысленно отвесил себе подзатыльник, — "тени на стене, балбес".

— Добрый вечер, Любовь Антоновна, — наклонил голову, пытаясь скрыть смущение, впрочем, незначительное.

— Здравствую, Андрюша, проходи. Ты не ужинал еще? — и она озабоченно обернулась в сторону гостиной, — что-то там мужчины совсем свои дела затянули.

Словно в ответ на ее слова из залы долетел сначала грохот падения какой-то мебели, звон бьющегося стекла, а затем голос дяди Вадима с отчетливым сарказмом громко подвел итог:

— Доцент...

Тома с мамой опрометью бросились на звуки погрома. Навстречу им под ноги лохматой кометой вылетел ошалевший Василий и заметался, словно ища политического убежища, а потом галопом унесся на кухню. Я неуверенно топтался на месте. Уместно ли будет мое появление в гостиной в момент конфуза или пусть разберутся сами? Паническое "кровь!" Томиного папы и испуганные восклицания женщин разрешили сомнения.

В комнате царил натуральный бедлам. Валялся на боку, распахнув дверцу, шкаф. Противно хрустели под ногами заляпанные темной кровью осколки зеркала. Вокруг дяди Вадима бестолково хлопотали Томины родители, побелевшая Томка вцепилась в косяк. Сам пострадавший стоял над кучей битого стекла и с невозмутимым видом собирал в приставленную к согнутому локтю ладошку кровь, обильно стекавшую по предплечью.

Я протолкался к эпицентру. Так, косая рубленная внешней поверхности предплечья, в нижней ее трети... Выхватил из кармана платок и, туго натягивая, обхватил рану. Кровь мгновенно пропитала ткань, но бежать вниз почти перестала.

— Еще платок и вафельное полотенце, — скомандовал, не оборачиваясь.

Первой, как ни странно, среагировала Тома. Пяток секунд, и затребованное было у меня в руках. Я натянул еще один платок поверх первого. Протер полотенцем Вадиму предплечье, собрал кровь из ладони.

— Держите, — передал ему концы платков, что пеленали рану. — Держите плотно и пошли в ванную. Вата и бинты есть? Перекись? — обернулся к Томиной маме.

Ее отчетливо колотило.

Я добавил:

— И корвалол на сахар. Есть у бабушки?

— Валокордин... — она дрожащими руками потрошила домашнюю аптечку. — У Вадика что, сердце?!

— Сердце у него, определенно, есть, — подтвердил я, — но валокордин — вам.

— Ничего особо страшного, — подвел я итог минут пять спустя. Сделал бинтом перегиб, намотал последние три тура вокруг запястья и закрепил потуже. — Можно до травмпункта доехать, наложить пару шовчиков. Косметических...

Дядя Вадим потянулся, усмехаясь:

— М-да, славно поработали. Баста на сегодня. Люба, давай, мечи пироги на стол. И, это, дай мне, что ли, какую-нибудь Колину майку, — взглянул мельком на толпящуюся у двери в ванную взбудораженную родню и определил, — пожалуй, по коньячку сейчас будет самое то.

Роль пирогов за ужином исполнял жареный хек с картофельным пюре. После двух торопливых стопариков взрослых ощутимо отпустило, только мама Люба время от времени тревожно косилась на повязку, но та оставалась девственно белой.

Разговор, ради которого я и был призван, случился уже ближе к чаю и был короток.

— Тебе, я слышал, сценарий для вашей агитбригады не понравился? — развернулся ко мне дядя Вадим.

— И режиссер тоже, — добавил я.

— А тот-то что? — уточнил он с самым простодушным видом.

— А на Тому заглядывается, — в тон ответил я.

Взрослые дружно заржали.

— Ну, это — не преступление, — ухмыльнулся дядя Вадим.

— Да он эту халтуру с серьезным видом делает. Не ощущает пошлости сценария. Нет внутреннего слуха. Как та мясорубка, которой все равно, что молоть, лишь бы не заржаветь, — к разговору я готовился и аргументы припас. — Это хорошая иллюстрация застоя форм идеологической работы...

Дядя Вадим поднял руку, останавливая мой разгон.

— Верю, — сказал неожиданно миролюбиво, — вопрос в другом. Ты как, поговорить или можешь что-то сделать? Говорунов на кухнях у нас хватает. Можешь — делай.

Я растерялся:

— Вот даже так, значит... — помолчал, потом признался, — неожиданно.

За столом воцарилась напряженная тишина. Я задумался, катая между пальцев мякиш черного хлеба. Мама Люба по-хозяйски оглядела стол и подкинула мне в тарелку еще один золотистый кусочек хека.

— Спасибо, — поблагодарил я. Поднял взгляд на дядю Вадима. — А мне дадут?

— Тебе, если возьмешься — дадут, — веско сказал он, а потом, уже совсем другим тоном добавил, — только учти: никакого подсуживания я не допущу.

— Это — правильно, — кивнул я, принимая условие.

"Харизматичный дядька", — мысли мои разбегались. — "Так. Ты искал легальную точку входа в систему? Вот, тебе ее предлагают. Правда пока непонятно, чем та мышеловка заряжена".

Рядом едва слышно шевельнулась Томка. Под столом на мое запястье легла ее ладонь, легла и чуть сжала мою руку.

— Хорошо, — решился я, — будем петь и танцевать осмысленно.

Пятница, 20 января 1978, вечер

Площадь Дзержинского

Из темноты, что нависала над уличными фонарями, плотно сыпал снег. Лохматые хлопья щекотали Жоре лицо, чувствительно задевали ресницы и холодили лоб. В московском воздухе, обычно подгаженном легким заводским смогом, вдруг прорезался чистый и свежий запах. А еще стало непривычно тихо — моторы, сигналы, все, что приходило с улиц — все глохло в этом снегопаде, как в вате. Слышно было лишь то, что видно, и это слегка нервировало.

Сам предстоящий отчет лишь бодрил Минцева. За свою работу ему не было стыдно, а то, что в животе несильно тянуло, точь-в-точь как перед сложным прыжком, так это привычное, родное чувство.

Глухую опаску, которая, понятно дело, была и глупой, и детской, будила стена снега за спиной. Конечно, после всего того, через что он прошел, нелепо и смешно озираться в центре Москвы — это не ночная сельва, вибрирующая жаждой голодной плоти.

Но с недавних пор невозможное, войдя в Жорину жизнь, стало обыденным. Высокая стопка прочитанной за год фантастики воспринималась теперь суровым соцреализмом — были, были на то основания. Мозг Минцева пришел в то странное состояние, когда за любой замеченной периферийным зрением мелочью, ранее не проскальзывавшей через фильтр бессознательного, он был готов признать сложные и далеко идущие последствия. Его теперь не удивляло ни видимое только краем глаз воскурение архаичных рун поверх обшарпанной стены в подворотне, ни скольжение нагих искаженных теней в облаках, ни, как сейчас, недобрый изучающий взгляд в спину из московского снегопада. Не удивляло, не пугало, но напрягало.

Жора не выдержал и оглянулся. Площадь словно вымерла, лишь у самого входа в Комитет распаренный солдат-срочник елозил по тротуару деревянной лопатой, пытаясь отвоевать хотя бы скромный плацдарм. Втуне — небеса тут же брали свое.

Он взглянул на часы. Пора. Похлопал перчатками по погонам, сбивая снег, и шагнул в здание. Действительно — пора.

В приемной Андропова в кресле для посетителей придремал Иванов, только что вырвавшийся с заседания "малой пятерки". Минцев забрал у дежурного офицера свою папку и тихо пристроился рядом, настроившись ждать. Но буквально через пять минут дверь кабинета распахнулась, выпуская моложавого полковника погранвойск. Иванов мгновенно встрепенулся, встал и с чувством потянулся. С интересом покосился на пухлую Жорину папку — за неотложными делами он не успел ознакомиться с последними заключениями экспертов, одернул пиджак и гулко скомандовал:

— Пошли работать.

— Ну, что ж, товарищи, приступим, — сказал Андропов, когда они расселись вокруг стола. — Давайте для зачина пройдемся по последним данным криминалистического анализа. Георгий, прошу.

Жора привычно дернул подбородком влево и начал мерно излагать:

— Начну с чернил, принесших наиболее оперативно-значимые сведения. "Сенатор" перешел на передачу основной информации на проявленных фотопленках, но и для текста письма о расположении закладки, и для надписей на конвертах по-прежнему используется авторучка. Наша операция по районированию мест пребывания объекта через добавки в чернила принесла первый успех: мы определили район где, возможно, проживает "Сенатор".

— Так... — Юрий Владимирович нетерпеливо потер ладони, — показывайте, Георгий, не томите.

Жора развернул топографическую склейку, покрыв ею весь стол. Андропов и Иванов тут же подались вперед, разглядывая. Центральная часть города была густо испещрена рабочими отметками, некоторые районы обведены.

— Так как поставки партий в торговую сеть были нами тщательно проконтролированы, то мы можем уверенно утверждать, что "Сенатор" приобрел их вот здесь, в этой зоне, — карандаш прошелся вдоль толстой черной линии. — Она ограничена с севера Фонтанкой, с запада — Лермонтовским проспектом, с юга — Обводным каналом, а с востока — проспектом Дзержинского и Звенигородской улицей. Административно это — восточная половина Ленинского района. Для нас теперь — зона номер один.

Минцев потыкал карандашом в отметки:

— Тридцать восемь точек продаж чернил — они отмечены маленькими красными кружочками.

Андропов поднял глаза на Жору:

— Но микромаркировка конвертов из предыдущих партий указывала на Фрунзенский и Дзержинский районы?

— Да, вот они, примыкают, — Жора указал на две зоны, обведенные синим и зеленым цветом.

— Так... — Юрий Владимирович опять хищно склонился над картой, — тогда надо начать с прочесывания стыка этих районов?

— Увы, не уверен... — Минцев огорченно покачал головой, — система с микромаркировкой конвертов и тетрадей, как оказалось, работает очень грязно. Мы проверили — чуть ли не половина партий идет не туда. Полнейшая безалаберность в торговле. Ответственных сняли, а толку? Уверен, кстати, что и в других городах не лучше. Поэтому я отношусь к тем данным с большой настороженностью.