Я умею прощать

А Матвея по-прежнему не было.

В какой-то момент вдруг захотелось выключить свет и, оставшись в темноте, слушать, как мерно ударяются о подоконник капли дождя. Только дождь закончился еще днем. И ветер стих. Да и тянуться к выключателю торшера было лень...

А потом щелкнул замок входной двери и из прихожей донесся шорох и приглушенный скрип половиц. Я встрепенулась. Зачем-то спрятала под диванную подушку тетрадь с аккордами и, отставив бокал с недопитым вином на журнальный столик, направилась встречать Матвея. Мне вдруг совершенно некстати вспомнилась фраза из гулявшей некогда по интернету копии вырезки из советской книги по домоводству патриархальной направленности: "Встречая мужа с работы, украсьте себя бантом". Глупость несусветная. Только бантов мне еще и не хватало.

Вышла в прихожую, растянув губы в жизнеутверждающей улыбке, которая уже через долю секунды стекла с лица, словно жидкая патока. Слова приветствия повисли на языке, так и не успев прозвучать.

В первое мгновение мне показалось, что Матвей попросту пьян. Что навело меня на такую мысль? Не знаю. Быть может, я просто подсознательно искала более-менее безобидное объяснение происходящему и, заметив, как осторожно Матвей держится за стену, разуваясь, сделала вывод. С тяжелым вздохом скрестила руки на груди в осуждающем жесте. На смену улыбке явилась недовольная гримаса.

Но через несколько долгих секунд Матвей, наконец, заговорил, вмиг развеяв все мои подозрения. В устремленном куда-то мимо меня взгляде Матвея отчетливо читалась даже не усталость, а полное изнеможение. Не физическое, а моральное.

— Привет. — Простое приветствие. Ровное. Тихое. И абсолютно лишенное каких-либо эмоций.

— Что случилось? — Голос дрогнул, но Матвей будто бы не заметил этого и вместо ответа лишь неопределенно пожал плечами. В прихожей повисло напряженное молчание. Нестерпимо хотелось прервать его, но все, что я могла бы в тот момент сказать, почему-то казалось совершенно неуместным.

— Будешь ужинать?

Матвей отрицательно покачал головой и, нахмурившись, кивнул на дверь спальни.

— Как тут у вас? Нормально?

Казалось, этим "нормально" он будто просил меня ответить утвердительно, невзирая на то, что творилось в его отсутствие на самом деле. И я вняла этой просьбе. Не из-за малодушия. Просто, глядя на Матвея в тот момент, я вдруг поняла, что все произошедшее в тот день — в нашей ситуации было абсолютно "нормальным".

— Да, — криво усмехнулась я. — В целом, да. А у тебя как?

— Могло быть и хуже. — С этими словами он мягко коснулся губами моего виска — ободряюще, но в то же время, словно хотел тем самым предостеречь меня от дальнейших расспросов.

— Звучит не слишком обнадеживающе.

— Не бери в голову, — натянуто улыбнулся. — Выплывем. — Но вместо уверенности в его голосе отчетливо слышались нотки обреченности. Матвей и сам это почувствовал и, будто желая убежать от моего пристального взгляда, отвернулся и, осторожно приоткрыв дверь спальни, пересек порог темной комнаты.

— Выплывем, — двинувшись вслед за ним, повторила я. — Иначе и быть не может.

А потом — ночью — уже погасив свет и забравшись в постель, мы оба долго лежали без сна. По подоконнику снова барабанил дождь. Монотонно и угрюмо.

— Как же я хочу в тепло, — тихо прошептала я. — Чтобы лето, солнце, песок, океан, пальмы... сил нет, как хочу. С детства не люблю зиму.

— И Новый год тоже не любишь.

— Не люблю. Знаешь, я когда-то мечтала его в тепле встретить.

— Да? Я не знал, — голос звучал угрюмо, безнадежно.

— И никогда не получалось, — Нашла о чем горевать.

— На следующий год обязательно слетаем куда-нибудь к океану на новогодние праздники. А в этом не получится, извини.

— Я знаю. — В горле образовался давящий, мешающий дышать ком. Не из-за зимы и Нового года, нет. Черт бы с ними. Сам этот разговор ложился свинцовой тяжестью на плечи. — Знаю.

— Совсем дела дрянь.

Матвей вылез из-под одеяла, присев на край кровати. Ссутулился и, запустив пальцы в волосы, стиснул виски. Хотелось обнять его за плечи. Успокоить. Сказать, что все будет хорошо. Что мы справимся. Вот и Надя уже привыкает. И песни ей мои нравятся под гитару. Выпутавшись из одеяла, я подползла на коленях поближе. Замерла на мгновение и мягко поцеловала Матвея в плечо.

— Т-с-с-с... Все же хорошо. Все налаживается...

— Ничего не налаживается, — тихо прорычал он сквозь крепко стиснутые зубы. — Людям зарплату платить нечем. Все, что можно, уже продано... заложено перезаложено. Я хотел тебе дать самое лучшее, а в итоге даже к морю свозить не могу.

— Все будет хорошо. Мы выплывем. Слышишь? Выплывем.

Осталось только самим поверить в это.

* * *

На следующий день я снова взяла выходной в редакции. Крепская, само собой, была далеко не в восторге от моего отсутствия, но свое недовольство проявила не словами, а раздраженным вздохом в трубку.

— Ладно, поступай, как знаешь, — после непродолжительного молчания, наконец, отчеканила она. — И... раз такое дело, подумай все-таки о моем предложении насчет серии статей.

— Подумаю.

— Ловлю на слове.

И в этот момент я вдруг поняла, что не такая уж это и плохая идея. Если, конечно, писать под псевдонимом. А потом, не успела я обдумать все "за" и "против", случилось то, что лишь укрепило меня в этом пока еще шатком намерении. Ко мне с визитом нагрянула мать.

Было бы наивно полагать, что наше предыдущее столкновение станет последним, но все же столь скорого возобновления попыток вправить мне мозги я от нее не ожидала. Особенно, на фоне набирающего обороты финансового кризиса.

— Ну вот. Что и следовало доказать, — саркастически усмехнулась она и, не дожидаясь приглашения войти, переступила порог. — Разгар рабочей недели, а ты не в редакции. Мешки под глазами, цвет лица ужасен. Прическа отсутствует как таковая. И все ради чего?

— Ты явилась, чтобы осыпать меня изысканными комплиментами или поговорить?

Криво усмехнувшись, она сняла плащ и, на мгновение изменив своим царственным манерам, сама повесила его на вешалку, вместо того, чтобы всучить мне. Затем гулко цокая каблуками по паркету, прошествовала в гостиную. Элегантно и горделиво опустилась на диван и, наконец, закинув ногу на ногу, пристально посмотрела на меня.

Я выдержала ее взгляд. Глаза не отвела, в лице не поменялась, нервозных жестов не выказала. Лишь ехидно изогнув брови, поинтересовалась:

— Шампанского?

— Присядь. Поговорим. — Неожиданно мягкая интонация заставила меня насторожиться, а мать, видя, что я продолжаю выжидательно скрестив руки на груди стоять в дверном проеме, вдруг отвела глаза и, не глядя на меня, продолжила: — Кира, деточка, ты пойми. На двух широко расставленных стульях еще ни одной бабе усидеть не удавалось, в чем бы нас не пытались уверить латиноамериканские сериалы. Или ты мужику и детям слюни подтираешь, засунув мечты о карьере между двумя полупопиями, или вкалываешь, как ломовая лошадь, не гоняясь за большой и светлой по подворотням судьбы. Все остальное полумеры, которые к полновесным успехам не приведут ни при каких обстоятельствах.

— Ма, человек он на то и человек, чтобы стремиться к большему.

— Стремись, — скривила ярко накрашенные губы мать. — Я тоже в твоем возрасте стремилась объять необъятное. Думала, что мне-то все под силу. И муж любимый и преданный, и дети, и само собой карьера. А что в итоге? Мужики на мои же деньги любовниц обхаживают, дочь свекровь ближе собственной матери считает, работа... Вот здесь-то я как раз преуспела. И рада бы ослабить напор, да нельзя... Чуть дам слабинку, налетят как стервятники и конкуренты, и партнеры, и подчиненные. Растащат все по кирпичику. И останется от преуспевающего холдинга меньше чем от Припяти после аварии на Чернобыльской АЭС.

— Ты и мне такой жизни хочешь? — не тая сарказма, поинтересовалась я.

— Кир, ты зря меня сейчас уколоть пытаешься. Не получится. Я-то знаю, ради чего стараюсь. Холдинг для меня такой же ребенок, как и ты. Мой ребенок! Продолжение меня самой. А ты чего хочешь добиться? Хорошо, Алиса — твоя дочь! Но эта детдомовка-то тебе зачем? В благородство сыграть решила? Глупо. Да ты только представь, что за букет болячек у этой девчонки! Не в Артеке побывала.

— Уже представила. И что?

— Услышь меня, наконец!

— Я услышала.

— И?

— И в очередной раз поняла, что мне жаль тебя.

— Меня? — угрожающе прищурившись, переспросила она. — Меня?

— Да, тебя. Холдинг, молодые любовники, стервятники — конкуренты... Мне жаль тебя.

Полагаю, она намеревалась парировать в ответ что-то едкое и непременно безапелляционное. Но вдруг дернула подбородком, на одно едва уловимое мгновение став похожей на вздорного подростка, и отвернулась к окну. После чего вновь превратилась в особу голубых кровей — величаво расправив плечи, замерла. А я продолжала стоять в дверном проеме, наблюдая за ней и готовясь в любую секунду дать очередной отпор. Но время шло, а моя мать по-прежнему хранила молчание. И в воцарившейся тишине оглушительно громким показался не только звук капающей воды из плохо закрученного крана на кухне, но и тиканье часов на моем запястье.

— Где она сейчас? — наконец, не оборачиваясь, спросила мать.

Невзирая на то, что враждебности в ее голосе мне уловить не удалось, я все же нарочито равнодушно пожала плечами. Будто мать могла меня видеть затылком.

— Гуляет с няней и Алисой.

— А ты?

— А я здесь, как видишь. Гостей принимаю, отдыхаю, — усмехнулась.

Мать, наконец, молча повернулась ко мне. И, оказавшись под прицелом ее бесстрастного взгляда, я вдруг на мгновение почувствовала себя подданной на аудиенции у коронованной властительницы и даже пожалела, что так и не удосужилась присесть. Но уже через долю секунды на ее лице промелькнуло нечто, смутно напоминающее досаду, и это ощущение развеялось.

— Устала? — прорезал тишину ее лишенный каких-либо эмоций голос. Не высокомерный, не презрительный, не снисходительный, и уж конечно, не обеспокоенный. Но и равнодушным я его назвать почему-то не могла.

Я пыталась понять, что кроется за ее вопросом. Очередная попытка наглядно продемонстрировать, до чего я сама себя довела, взвалив на свои плечи заботу о девочке Наде, разочарование или все же материнская забота? И чем дольше я думала над этим, тем сомнительней казалось любое из возникших предположений и тем острее становилось желание, чтобы моя мать, наконец, ушла. Но даже если она и осознавала, какие эмоции вызывает у меня ее визит, идти на поводу у моих невысказанных желаний не намеревалась. Наоборот, продолжала неподвижно сидеть на диване, устремив на меня совершенно пустой, остекленевший взгляд. И странным образом больше напоминала восковую фигуру из музея мадам Тюссо, нежели живого человека.

— Что ты хочешь услышать? — заговорила я, лишь бы прервать молчание.

Ответа не последовало. Не произнося ни слова, мать прикрыла глаза. И вдруг, невзирая на горделиво расправленные плечи, величавый поворот головы и бесстрастно изогнутые губы, всем своим видом стала олицетворять какую-то странную покорность. Гордую, но в тоже время обреченную и преисполненную готовности принять приговор судьи, каким бы строгим он ни был. Только кто он этот судья? Неужели я?

В сердце вновь всколыхнулась жалость. Опять жалость... Но все же на этот раз она ничтожно мало походила на то, что я столь презрительно и гневно выплюнула матери в лицо несколько минут назад. Это чувство вовсе не хотелось облекать в слова и интонации. Наоборот. Воплотить его можно было лишь молча шагнув к этой до странности незнакомой мне женщине, в которую вдруг превратилась моя мать. Сев рядом с ней на диван. Посмотрев ей в глаза без вызова и упрека...

Ничего подобного я не сделала, продолжая неподвижно стоять в дверном проеме.

— Ты укоряешь меня за Артема? — тихо произнесла она, снова взглянув на меня. — Я и сама не вижу причин гордиться этой нелепой связью с никчемным мальчишкой. Но...

Странно. Кажется, впервые в жизни мне довелось увидеть, что у моей матери вдруг возникли затруднения с подбором нужных слов. Так и не договорив, она окинула хмурым взглядом гостиную. С тяжелым, прерывистым вздохом, покачала головой и, совсем неизящно обхватив кончиками наманикюренных пальцев переносицу, воззрилась на прислоненную к стене гитару.

— Ты когда-то весьма неплохо играла на гитаре, — тихо пробормотала она.

— А ты считала это пустой тратой времени.

— Так и есть. Но я все же оплатила занятия. Помнишь?

— Помню. Раньше ты мне часто об этом напоминала. Спасибо. Я действительно благодарна.

— Благодарна, — кивнула мать, так и не обернувшись на меня. — Никто из них даже не благодарен. Ни Артем, ни любой из его предшественников. Никто.

— Тебе нужна их благодарность? — криво усмехнулась я, выжидательно склонив голову на бок.

Ждать ответа пришлось недолго. Услышав мой вопрос, мать в то же мгновение оторвалась от созерцания гитарных изгибов и, взглянув на меня, лукаво прищурилась.

— Нет. Я еще не настолько стара, чтобы мужчины спали со мной из благодарности.

— Да уж. Но, видимо, уже не настолько молода, чтобы не благодарить их за это.

Мать ничего не ответила и даже не поменялась в лице, лишь неопределенно повела плечом. То ли хотела тем самым показать, что не желает обсуждать со мной эмоциональные аспекты своего возраста, то ли посчитала мою едкую реплику абсурдной и не достойной внимания, то ли действительно не видела ничего зазорного в том, что оказывает материальную поддержку своим молодым любовникам, пока они греют ее постель. Скорее всего, последнее. Тем более, что сколько себя помню, мать с мазохистским упорством вдалбливала мне в голову, что за все надо платить. И желательно, твердой валютой, а не улыбками и словами благодарности — пусть даже и самыми искренними.

— Я бы могла рассказать тебе слезливую историю об одиноких вечерах и зудящем страхе перед приближающейся старостью, — заговорила она, снова бесстрастно посмотрев мне в глаза. — Конечно, могла бы. Только зачем? Ты не психоаналитик, а я не твой пациент.

Я криво усмехнулась. Действительно, какой из меня психоаналитик? Со своими бы проблемами разобраться. Да и мать в роли пациента никак не укладывалась в голове. Возможно, именно поэтому мне вдруг показалось, что ее последние слова прозвучали наигранно и являются лишь частью новой "военной стратегии".

Я молчала. Молчала и моя мать. Мы безотрывно смотрели друг на друга и, казалось, время остановилось. И вновь в этой гнетущей тишине раздражающе громко капала вода на кухне и тикали часы.

— Просто знай, — прервала молчание мать. — Ты — моя дочь. Единственная. А они — Артем, его предшественники и, вероятно, последователи — просто...

— Просто?

— Просто малозначительные элементы моей жизни. Сегодня они есть, завтра — нет.

— А послезавтра снова есть.

— Да. Но никакого отношения к тебе они не имеют.

— В случае с Артемом — это не совсем верно, как бы мне того не хотелось.