Бод

— Юрась сказал, сбегает посмотреть чёрных ягняток. А нам ждать некогда, он сам вернётся и нас встретит. Тереза меня так ругала, так ругала! А я так оправдывался! Ушли мы. Представление, конечно, никто не ждал, сбор был совсем маленький и Юзеф потом удивлялся: что за люди такие в этом местечке — сами позвали, сами не пришли смотреть? Вернулись мы, а Юрася нет. Спрашиваем лодочников, не приходил ли Юрась? Нет, не приходил. Я обратно нёс ящик, не донёс, припрятал и его, и узлы. А на лодзяк принёс узлы, набитые соломой. Тереза обыскала всё, звала Юрася, кричала. Подняла всё местечко! Люди искали Юрася пол-ночи, потом разошлись. Мы на лодзяк не поднимались, ходили по задворкам, слонялись вдоль берега. Лето, рано рассвело: купцу отплывать пора, он в досаде, а мы по берегу ходим, и я глаз с Терезы не спускаю. Купец подкараулил Терезку, за руку её — хвать, да в охапку: 'Всё, говорит, больше ждать не могу, отплываем, и ты с нами! И не вздумай кричать, я всем скажу, что ты сама с нами захотела, и бесстыжа!'

Тут я подскочил да как закричу:

— Вы украли нашего братца! Вы украли Юрася! Я сейчас всех людей соберу! Я расскажу, что вы маленького увезли! Вас догонят! Отдавайте братца! И я кричал про Юрася и обвинял купца, будто он детей продаёт, а про Терезу ни слова не сказал, как будто не вижу, что он её держит, и что сестра полотна белее. Его гребцы зашумели, чтоб отпустил девку, да и убрались чтоб они с этого места, а не то мешком прибитый хлопец, то есть я, и правда накричит неприятностей. Юзеф не знал, что и думать, и тоже стал грозиться купцу, как умел. Тогда купец плюнул, толкнул от себя Терезку, и рычал:

— Собачье отродье! Братцы полоумные! Шиш получите назад свои тряпки. Выкину всё к чертям в реку! — И ругался, и ругался! А я в ответ кричал: 'Братца отдайте! Отдайте братца!'

Люди на вёслах, пока выгребали на стремнину, мне доказывали, что и, правда, не трогали малого и в глаза его не видели. Так, поссорившись, мы расстались с купчиной, он всё равно с Юзефа содрал пенези за проезд. А Юзеф верил мне и жалел ящик и одёжу, — думал, что они на кораблике, — и плакал, расплачиваясь с купцом.

Потом я снял с крыши Юрасика, сказал, что он — мой самый лучший друг, я никогда не забуду ему эту услугу, и навсегда его должник. Юрась отвечал мне, что и он меня любит, и пойдёт за меня против любого ворога.

И брат так и не признался никому, как было дело. Сказал, как я его научил, что заблудился, заснул, а я его нашёл.

У Ладуся на душе полегчало. Он кончил рассказывать.

Войт произнёс задумчиво:

— Да, сволочь купец!.. Ну, ты хитёр!

'Умыкнуть молодую девку — пустяк, сказать в оправдание можно всякое! Сколько таких сироток потом отирается по солдатским обозам? А подозрение в краже малого дитяти точно аукнулось бы купчине — дознаватели вцепились бы, как псы, на локтях бы повисли!'

— А на местных ребят тоже из-за Терезки в бой пошёл?

— Да, и за Зосю.

— И за Зосю! — передразнил войт. — Ещё одна невеста.

А сам подумал: 'Ну, правильный парень, а кто ж, как не брат, сестёр защитит? Но что-то недоговаривает: хитёр! Вряд ли из-за этого ножик показал. Ой, хитёр, изворотлив. Вот уж растёт прощелыга! Без отцовского пригляда, без ремесла — что сам будет вытворять лет через десять?'

— Только из-за сестёр ссора? — войт снова сделался грозен.

— Они называли нас шуликунами. И стражники ваши — тоже!

— На шуликунов обиделся? Оттого брыкался? А кто такие шуликуны — ты хоть знаешь?

— Знаю. В Менске ребята из татарской слободы мне говорили, что 'шуликн' — это когда... — тут Ладусь, бойкий парень, крутившийся среди всякого люда, в который раз пошёл пятнами, даже нос его вспотел, прошептал войту что-то, отчего у того глаза сделались круглые.

Войт несколько мгновений думал над услышаным.

'Это надо, я с мужиками бок-о-бок всю жизнь! И вроде знал, что такое бывает, а и не думал никогда в ту сторону.. . Ну, татары! Ну, народ!' — и войт сначала смущённо, а потом громко, от всей души, рассмеялся, и долго раскатисто хохотал, пока не проступили на глазах слёзы от смеха.

— Да, на такое и я бы обиделся, и заколол бы на месте всех! Ну, Владислав, ты мне глаза открыл, — продолжал смеяться войт. — Только у нас, в наших землях, шуликун — слово не татарское, и на него не обижаются. По-нашему, шуликуны — это такие мелкие человечки, ничтожества такие, вредные. Они вроде как дети водяного или ещё какой-то нечисти, и живут эти дети самостоятельно, без родителей, по пустым хатам, по заброшенным местам. Оттого и наслышался ты, как вас сравнивали с шуликунами — вы тоже без отца, без матери растёте. Ну, иди, Владислав, к своим, бог с тобой! И чтоб не озорничал здесь, в Речице. Когда уезжаете? Скоро? С ксендзом Матеушем, на Новоградок? Тогда и отдам твой ножик. Воин!

'Не отдам этот — стащит другой' — покрутил головой речицкий войт. Но Ладусь так и не явился за кинжалом: не посмел.

* * *

У ворот в замок, с другой стороны рва, стоял растерявшийся Юзеф, переминался, не решаясь подступиться...

Дети прибежали, сказали: Владислава повели с собой стражники, — будто он грозился местным ребятам. Нехорошо! Что ему, Юзефу, делать? Может, пойти за Терезой, а потом с ней — за Ладусем? А как пойти? Тереза в гостях в старостином дворе: сегодня банный день, будет там учить девчаток плести косу вкруговую, да не просто, а так, чтоб держалась коса вкруг головы, и не растрепалась целую седмицу. Тереза — мастерица. И Зосю, конечно, за собой потянула. А его, Юзефа, там не ждут. Как пойти?

Ворота приоткрылись, из-за них вышел Ладусь — живой и здоровый, только немного взъерошенный и глаза как припухли.... По взрослому глянул на старшего брата, свёл к переносице соболиные брови, тряхнул светловолосой головой. Легко сбежал по мосту, мимо Юзефа, на ходу выхватил у того из рук свой поясок, спросил:

— Пояс Стась подобрал?

— Юрасик вернулся за ним...

— Молодец Юрась... — задумчиво протянул Владислав. — Вы уже сходили к монахам?

— Без тебя не пошли. Не до еды было.

— И Терезку с Зосей голодными оставили?

— Они во дворе старосты пробудут до вечера, там их накормят, не может быть, чтобы не накормили.

— Тогда ладно.

Ладусь пожалел, что остался сегодня без обеда: он любил монастырскую горячую похлёбку! Теперь придётся обойтись куском хлеба. Пойти, что ли, поискать, не продаст ли какая-нибудь тётка десяток свежих куриных яиц? Им, четверым братьям, как раз хватило бы перекусить...

Юзефу вот ничего не надо: идёт рядом, и не думает об обеде. У него, похоже, кишки в животе никогда не играют. А у Ладуся они не то, что играют: они, эти кишки, каждый день устраивают свой вертеп*!

Здесь, в Речице, с едой, спасибо, неплохо. Ксёндз в первый день узнал, что они, Букавецкие, римского закона, и зазвал на монастырские обеды. Девчонкам к монахам нельзя, так ксёндз велит кашевару наливать щи для них в горшочек. Назад братья идут, неся в узелке горячие щи сестрицам. Терезка с Зосечкой умудряются: и сами наедятся, и ещё Юрасика ближе к вечеру прикормят. Терезка говорит: для младшего это самая полезная еда, не то, что сухой хлеб с луковицей. Им, девчонкам, хорошо — много еды не надо. Они, наверное, как русалки — парой* сыты. Ой, ой, а Ладусь паром сыт не бывает! И средний братец Станислав тоже часто блестит глазами, провожая взглядом лоток с коржами ...

А вот Юзефу хоть бы что! Люди в аустерии целый вечер пьют-едят, а Юзеф сам себе: то сидит, то похаживает — на скрипочке наигрывает. Корчмарь доволен! Слов нет, как доволен корчмарь Юзефовым пиликаньем. А животу от этого сытнее не становится. И как ему уйти в солдаты, как бросить свою семейку? Войт сейчас открыл ему глаза, а что толку? До сих пор Ладусь жил как жилось, не думая, кто он и к чему пригоден, а как только пан войт бросил ему вслед: 'Воин!' — у хлопца как будто вздрогнуло что внутри, как будто закрутились, зацепили друг-друга мельничные колёса, и пошли кружиться в голове мысли, кружились, смололись: только в солдаты дорога Владиславу Букавецкому! Монашества он чурается, старший брат ему кажется.... Тут Ладусь остановил себя, устыдившись собственных ядовитых мыслей. 'Злой я человек, за что на брата наговариваю? Разные люди нужны на белом свете, чтобы они, друг на друга глядя, учились уму-разуму, — так в одной быличке говорится. А Юзеф ещё своё добавляет: 'И не только люди разные: звери и птицы тоже разные. У каждого зверя своя задача: один зверь кусает, а другой ластится, а на третьем землю пашут, а четвёртым, как голубем, например, любуются'. Юзеф, мой старший брат, мудрый! Ему бы жить на небесах, среди апостолов и говорить с ними мудрые речи....'

Ладусь, укоротив шаг, подождал отставшего Юзефа и, сам выше ростом (сильно вытянулся за это лето), положил тому руку на плечо, предложил:

— Давай сегодня, когда сёстры вернутся, споём в корчме нашу любимую бывальщину про храброго князя Андрея и его гридней?

— И ты с нами петь будешь?

— А что? Буду!

— И не передумаешь?

— Дева Мария! — уверил Ладусь.

— А если опять заблеешь козлёнком, не будешь сердиться?

— А чего сердиться? У меня вроде уже голос стал. А если даже и запою не туда, ты, братухна, подхватишь громче, правда? Не дашь мне осрамиться?

Так вместе братья и подошли к корчме-аустерии.

Прежде чем нырнуть в полутьму просторных сеней, Ладусь поднял голову: стайка голубей кружила над посадскими дворами.

Примечания:

*Выросток (стар. бел.) — подросток

*Ярило — бог солнца и плодородия у славян-язычников. Ярилу представляли молодым, светловолосым красивым всадником на белом коне.

* 'Матхенка' — от 'medxen' (нем. 'девочка').

*Договор с комарами и в наше время используют некоторые полесские люди. Считалось, чтобы комары не досаждали, с ними надо весной договориться, а затем не бить, только сгонять с тела.

*Вертеп — представление на религиозные сюжеты, второе значение: суета и шум

* 'ПАра' (бел.) — запах

ЛЮДИ

В этот субботний день в городе дружно топили бани. Выползал из волоковых окошечек серый дым: бани прогревались, дымом окуривались почерневшие бревенчатые стены. Скоро догорят в истопке берёзовые поленца, оставив после себя жаркие уголья, войдут мужчины, побросают в большую бочку раскалённые каменья, те отдадут свой жар воде, и без того прогретой в горячем воздухе бани. Вода станет кипенем, и придёт время заходить первым банщикам. Первыми зайдут мужчины помоложе, поздоровее: начнут брызгать на камни очага душистой, настоянной водой, хлестать себя берёзовым веником, охать и кряхтеть, смывая грязь, выгоняя из тела усталость. Вдоволь исхлестав бока и спину, будут выскакивать в сени, где ждут их деревянные вёдра, полные свежей студёной воды. Схватят вёдра, выскочат, обольются — и обратно, в горячее нутро бани!

За молодыми мужчинами деды выпарят в баньке ноющие кости, а с ними мальчишки, которых уже отказались брать с собой в баню мамки. Потом баня наполнится женщинами, и девчатами, и малыми ребятишками. Жар к тому времени не так силён, все не спеша разогреются, женщины вымоют длинные косы, побьют тело душистым веничком. Раскрасневшиеся молодки тоже сбегают к холодным вёдрам — им жарко и не пугает холодная вода. К ночи все справятся: разойдутся, чистые, свежие, распаренные, по хатам пить горячий травяной чай или квас — утолять жажду после жаркой бани!

Во дворе Кондрата тоже по субботам ладилась баня.

Старших сыновей Кондрат давно уже выселил в светлицу при баньке, чтобы не мешали женщинам хлопотать по дому, подращивать младших детей, и не смущали сестриц-невест. Взрослым парням это было только на руку: живя отдельно, они имели большую свободу, могли задержаться в городе и явиться среди ночи. Старая собака Куля узнавала их, и только негромко рычала, не одобряя поздние шатания, ведь завтра отец опять приставит ребят к работе.

Сейчас, в банный день, сам Кондрат, его хлопцы и соседские — дружки, — вымылись первыми и ушли, оставив просторную светлицу. Теперь в ней отдыхали после мытья, расчёсывались, собирались-одевались женщины, а с ними младшие дети.

А как только справились бабы, вернулись в дом и подали ужин, вся большая семья уселась за столом. И после ужина молодые ребята в чистых сорочках, в чистом исподнем, взяв из рук матери свежее рядно — стелить постель — ушли к себе. Прихватили из дому ведёрко кваса, в светлице затеплили лучину: что-то не хотелось им спать.

Они уже успели сходить на вечеринку, для которой речицкие парни в складчину снимали на каждый субботний вечер просторную медовую корчму. Там хозяин — расторопный Моисей — с радостью принимал шумную весёлую городскую молодёжь. Разносил медовый квас, а парням, забывшим гостинцы, сыпал в ладонь орешки для их подружек. Те из ребят, которые ещё не научились зарабатывать деньги или были очень бедны и не участвовали в складчине, не могли попасть на эти посиделки. А вот девушки заходили свободно. Сюда приходили и сельские — гуляли все.

Братья повернулись на вечеринке, но не задержались: так получилось, что у каждого на уме было разное, но ни один из них не хотел засиживаться рядом с девушками. Ну и повезло сыновьям Кондрата — в этот вечер городские ребята снова передрались с парнями из села пана Халецкого.

Василь, большой пересмешник, теперь в полутьме светлицы дурачился и смешил братьев, благо — батька не видел! Василь нацепил на голову штаны-ноговицы, закрутил штанины, спустив их как косы, спрятал два кукиша под просторной рубахой — груди, и, задрав нос, стреляя глазами по сторонам, показывал, как гордо ходит Ульянка. Потом надул-выпятил губы, глупо округлил глаза, захлопал стыдливо ресницами, переложил 'косы' вперёд — ребята захохотали, узнав соседку — юную Марусечку. А напоследок Василь на своей голове долго сооружал из штанин что-то высокое, и когда эта башня кое-как получилась, концами штанин обернул подбородок, опустил ресницы, кулаки-кукиши, означавшие груди, поднял чуть ли не к горлу, и прошёлся с прямой спиной, не поднимая глаз, по светлице.

— Это Анна идёт! — хохоча, угадал старший из братьев, Егор. — Возьми в руки два ведёрка: девчонки на ней висят, Лизаветка и Катеринка!

Второй сын Кондрата, Иванька, смеялся громче всех, но внезапно впервые ощутил горечь: оказывается, не только он видел, как стройна Анна, как высоки её крепкие груди, как плавно идёт она — словно лебедь белая плывёт...

* * *

К Марье, хозяйке Кондрата, прибежала тёзка, соседская Марусечка. Просила отпустить Ульянку с девушками в лес. Осень задержалась тёплая, в сыром бору до сих пор лезли из-под опавшей листвы грибы.

Марусечка лопотала:

— Мы недалеко, вернёмся к обеду! Люди говорили, что в Старой дубраве на пригорках полно сейчас боровичков. Наберём по корзинке, и прибежим обратно!

— Смотрите, девоньки, поздно надумались. Пока выберетесь, пока дойдёте, сейчас день короткий, не спознитесь, — отвечала Марья.

— А ваши парни по грибы с нами не хотят? — спрашивала Марусечка, округлив и глаза, и пухлый ротик.

Марья у печи незаметно улыбнулась.

Марусечке этим летом исполнилось четырнадцать, и ранняя девка влюбилась по уши в её сына. И это бы ещё полбеды, но, похоже, Марусечке нравятся все трое! Никак девица не решила — кто из братьев ей милее? Марья и Кондрат уже не раз пересмеивались, обсуждая, о ком вздыхает молодая соседушка?