Бод

— Чего тебе, Савелий? — впервые назвал его полным именем Иван-хозяин. Савка даже приосанился, как мог! Ничего из его попытки стать стройней и выше не получилось, но Савка Бубен торжественно произнёс ломающимся голосом:

— Катерину жду домой вести!

— Ну, ну! — буркнул Иван, растерявшись. 'Не по коню хомут!' — подумал про себя, ушёл в хату.

А Катерина не обманула — вышла и пошла рядом с Бубном. И весь короткий путь она разговаривала с Савкой о его житье: о том, как у него получается видеть форму, почему он не расстаётся со своим бубном, хоть ему приходится уходить подальше, чтобы наиграться вдоволь? И уже возле своего двора красивая Катерина прямо спросила: не собирается ли он жениться? Бубну сделалось плохо, так он разволновался. 'Нет, конечно!' — ответил Савка и был честен в своих словах. Он и не думал ни разу о женитьбе! Не то, что девушки, — все городские не воспринимали его всерьёз, и он привык к этому. И вообще, жил одним днём. Тогда эта красавица сказала, вздохнув:

— Ну, вот и хорошо. Я тоже не хочу замуж. Будешь мой дружок. Согласен? Будем встречаться вечерами у моего двора, разговаривать. Но если ты, Бубен, только помыслишь что-нибудь об ухаживаниях — смотри, я узнаю! — я сразу же перестану знаться с тобой.

— Ладно, — ответил ей Савка, стараясь, чтобы ответ прозвучал небрежно. — Я приду завтра. (И подумал, что хорошо, что живёт по соседству — через два двора).

После той, памятной свадьбы Танюшки и Яна Копыловича, сёстры действительно задумались, как будут жить. Они твёрдо и даже дерзко отвергали ухаживания местных ребят, и не ходили на посиделки. Катерину люди видели у весничек с Бубном; а к Лизавете неравнодушен взрослый Василь, сын Кондрата. Как-то само собой получилось, что и в эту осень, и зимой никто так и не заслал сватов в дом бортника.

Девушки сказали отцу, что не пойдут замуж, пока не встретят парней, которые хоть в чём-нибудь будут похожи на него — заступника и волшебника. Бод, через смешанное чувство гордости и щемящей нежности к юным чаровницам, дрожащим сердцем ощутил, что это невозможно. Нет, невозможно!.. Он всё чаще страдал от предчувствия какой-то страшной роковой развязки. Похоже, в судьбе Катерины и Лизаветы наметился перелом. И это искривление судьбы, оставаясь непредсказуемым, непознаваемым в зыбком мареве грядущего, будет похоже и не похоже на то, что случилось с ним в его неполные семь лет, когда луч звезды настиг его наверху храмовой башни, вырвав из мироздания и перенеся через бессчётное количество лет.

'Надо жить дальше. Надо быть терпеливым. — уговаривал себя чародей, скрывая предчувствия.

Подрастают сыновья: крепкие ребята. Заигрываются допоздна в свои ребячьи игры, порой дерутся, но шкоду не творят. Как молодые жеребята, носятся по окрестностям, по этому куску их ребячьего мира, — оба худые, мосластые, оба — хриплоголосые.

Микола любит сказки: заслушивается, просит рассказывать ещё, а Микита — родной сын, память которого лучше, но ум заточен на другое, послушав сказку или быличку, фыркает! Ничему не верит на слово, требует объяснить ему: как так вырастает новая голова у Цмока Трёхголового*, и что ест Цмок? И где набраться ему, такому огромному, пищи? И как это пан терпит, чтобы Цмок топтал его поля? Рассказывали мальчишкам про мудрого князя-оборотня. Микола круглил глаза, переживая за Всеслава-чародея*, а Микита первым делом спросил, не дождавшись конца сказа: куда девается с человека одежда, когда он превращается в волка? Не носит же он её в зубах за собой? Катерина и Лизавета, помнится, тогда сбежали из дома — не могли сдержать приступ дикого хохота, а Бод терпеливо пытался что-то объяснять, но, думает, Микита не слишком поверил ему.

Ну, что ж. Вот такие они, его сыновья. Любят, когда отец забирает их с собой в леса осматривать борти. Гордые, возвращаются домой и хвалятся, как учились подниматься на деревья, и делят с сёстрами заячий хлеб*.

'Надо жить для них, трудиться. Думай о хорошем, чародей! Думай о хорошем — грядущее ещё только лепится, оно податливо, как мягкий воск, оно изменчиво!'

Наступило лето. Семнадцатое лето для двух красавиц сестёр.

Катерина и Лизавета давно берегли свою маленькую тайну. Они решили, что больше не могут держать её в себе — пора показать то, что им дано было увидеть в воде волшебного ручья. Показать, что они могут!

Они несколько раз навещали старуху Мокошь и её внучку Серафиму в Тиселе.

Серафима дичилась, с бабкой сидела редко: всё бродила по диким лесам, там ей было лучше.

А сёстры уходили к дивному ручью. Дважды в полнолуние девушкам привиделось в воде ручья, как в необыкновенном зеркале то, что не могло принадлежать их миру. Те, кто двигались там, были прекрасны. Их окружали могучие ритмы и необыкновенные, небывалые мелодии. Чародейки сначала не приняли эту музыку, но скоро, чутко отзываясь на странную чёткую дробь, нёсшуюся на фоне гудения незнаемых торжественных труб, они поняли, что двигаться в ладу с этой музыкой — ни с чем несравнимое счастье. Они тайком повторяли и оттачивали движения дикого, а может — священного танца, и их молодые, сильные тела пели, когда они двигались так, как двигались ТЕ девушки. И они сошлись во мнении, что Савелий ударами своего бубна способен украсить их танец.

— Это очень смело: показать парням, как мы танцуем! — говорила Лизавета, сидя за пяльцами. Сёстры, как ни странно, подхватили неведомо откуда слово 'танец' вместо привычного 'пляс'. И употребляли это слово, когда, вышивая, беззвучно общались между собой, спокойно обсуждая всё, что желали обсудить.

— Нас не поймут. Может, даже испугаются — это не простой дубоватый верч* и даже не быстрая вишенка*.

— Я думала над этим, — отозвалась Катерина. — Знаешь, пора разобраться с нашими дружками. Ничто не происходит просто так. Мы с этими парнями, а не с другими — и если уж эти парни не поймут нас, не примут такими, какие мы есть, то нам надо перестать, как говорит отец, морочить им головы.

— А ты морочила голову Савелию? — повела бровью сестра

— Знаешь же, нет. Это было бы нечестно. Зачем мне замороченный? Это то же самое, что общаться со своим собственным отражением! — пожала плечами Катерина. Но ты, признайся, хоть чуть-чуть чаровала Василя?

Лизавета вздохнула.

— Я не делала ничего намеренно...

— Договаривай.

— Он красивый! Я просто иногда думаю о нём... — и Лизавета снова представила высокого сына дядюшки Кондрата с густыми пепельными волосами, постриженными по моде, в скобку, так, что не закрывали они крепкий выбритый затылок. Этого Василя с небольшой бородкой, красиво и ровно обрамляющей его лицо, с тёмно-серыми глазами, в которых немым вопросом застыло ожидание.

Она вздохнула.

— Ох, Лизавета, — улыбнулась ей Катерина — Не обманывай себя! Ты же понимаешь, что этого достаточно. Даже когда обычная девушка думает о парне, у неё иногда получается невольно притянуть его. А ты — чародейка! Конечно, он мечтает о тебе! Он же взрослый, совсем взрослый, не то, что мальчишка Савка. Разберись с этим, милая, и остынь, или дай ему любить себя — только не мучай.

— Пусть танец поможет.. — снова вздохнула Лизавета, — я сама не могу... Иногда кажется, что он — подходящий, и мне бы пойти за него замуж, и есть надежда, что будет всё хорошо, как у мамы с нашим наречённым отцом. А иногда... — Лизавета замолчала.

Будущее не желало открываться.

Вообще.

Как будто будущего у неё нет. Так о каком замужестве ей мечтать?!

Катерина в это время размышляла о том, что ей проще жить. Она очень удачно выбрала Савку Бубна. С ним интересно, но загореться от такого парня невозможно. Если бы она, Катерина, была обычной девушкой, то для Савки у неё нашлось бы только одно слово — дурачок. Или, если бы она была не злобной девушкой, то сказала бы про него: чудак. Но поговорить с Савелием, пока возле Лизаветы сидит Василь, неплохо. Бубен смотрит на мир другими глазами и часто интересен в своих вымыслах.

А что дальше ждёт Катерину?

Непонятно. Катерине не удаётся почувствовать ничего из грядущего.

Вообще.

Как будто будущего у неё нет.

Примечания:

* Городская юридика — дворяне были заинтересованы в том, чтобы их мастера-крепостные жили в городе. Они селили их, купив городские участки в черте города или в предместье. Городские законы не распространялись на жителей таких кварталов — юридик. Часто пан снижал налог для жителей своей юридики, чтобы отдельные недовольные городским законом мещане переселялись в юридику и начинали работать на своего нового господина.

*Кикимора — болотная страшидла, лохудра. Железная Баба — по преданиям, живёт в высоких хлебах и в колодцах — там, где мог пропасть маленький ребёнок

*Музыка (бел.) — музыкант

*Гайно — гнездо белки, в котором она выводит детёнышей

* '...кожа цвета тёмной бронзы' — невозможно говорить о том, сыном какого народа был чародей. Его цивилизация давно исчезла с лица земли. Но синие глаза в сочетании со смуглостью кожи отличали Бода от местных людей.

*Бубен — в XVI веке литвины называли бубном барабан ('бубнить' — выбивать барабанную дробь). Каждый ремесленный цех имел среди прочих атрибутов свой бубен, по сигналу которого собирались боевые мещанские расчеты. Савка получил, по-видимому, татарский ударный инструмент, который в то время могли называть не бубен, а 'шархун', как и 'шархуны' — бубенцы.

*Цмок трёхголовый — то же, что и русский Змей Горыныч

*Всеслав-чародей — легендарный полоцкий князь

*Заячий хлеб — так назывались остатки хлеба, принесённые из леса. По поверью, наделяли здоровьем того, кто съедал их.

*Верч — название незамысловатого танца, бывшего в моде не одно столетие — вплоть до XIX века. Парни топали ногами, стоя во внешнем кругу, а девушки, повернувшись у них под рукой, переходили от партнёра к партнёру во внутреннем круге.

*Вишенка — танец, напоминавший польку.

НЕВЕДОМОЕ

Савелий за последнее время подрос. Он постепенно, как говорили мещане, вылюдневал: из гадкого утёнка превращался в обычного паренька. Он вряд ли станет высок и статен — не та порода, но даже та перемена, которая произошла с ним — уже украсила его!

А Василию щемила сердце тихая, робкая, терпеливая любовь к прекрасной Лизавете. Он в последнее время, к удивлению всей семьи, сделался благочестивым, истово молился и старался не пропускать богослужения, ища в них успокоения и мудрости, но не находя для души своей ни того, ни другого.

Василь ждал.

Ждал хоть какой-то намёк от любимой, которой так и не решился открыться, в неведении своём думая, что девушка ничего не замечает, ничего не понимает. Она неразбуженная, она взрослеет. А значит, нужно ещё подождать. Ещё не время... И Катерина так же наивна. Водится с этим недорослем Савкой, а могла бы осчастливить любого из речицких парней-женихов.

'Завтра, в недельку, сёстры звали с собой за реку: им понадобилась одолень-трава*. Воображают себя травницами, чуть ли не чародейками. Милые девушки! Вам мужей любить, детей рожать, а травки да зелья оставьте бабкам.'

Василь вздохнул.

Конечно, он поедет с ними: не хватало ещё, чтобы этот недалёкий Савка перевернул челнок посреди широкого Днепра! Он, Василь, не простит себе тогда до конца своих дней. Придётся сопровождать сестёр и этого... мелкого... Катерининого кавалера!

И молодые, все четверо, лишь стало светлеть небо за рекой, сбежали к Днепру по петлявшей тропинке, задевая босыми ногами росистые травы, уселись в лодку и поплыли к узкому протоку-старице, на противоположный берег могучей реки, подальше от города, в дикую, первозданную красоту заднепровских безлюдных лугов.

Там, в тихой речной заводи, в предчувствии рассвета, из неподвижной прогретой воды, из самой глубины и клейкого ила стали торжественно подниматься бутоны одолень-травы. Они медленно возносились в прозрачной воде всё выше, выше и, наконец, всплыли на поверхность. И чудо свершилось: первый луч солнца разбудил плотно сомкнутые, спрятанные в бутонах великолепные нежные цветы! Они раскрылись навстречу солнцу, расправив свои чистые, белые, свежие лепестки, разложив их на воде среди круглых зелёных листьев.

'Цветы — как эти девушки, — невольно подумал Василь, — Лизавета, позволь мне стать твоим солнцем, позволь мне коснуться тебя, разбудить!'

Аромат разнёсся над водой, смешиваясь с чарующими запахами летнего тёплого утра. Пахло речной свежестью, росистыми травами, терпкий сильный дух источали вербы и тёплые эти испарения накрыли протоку-старицу, как пелена лёгкого тумана. Аромат вскружил головы молодых, сидевших тихо-тихо в низком челне.

Все молчали.

То, что они наблюдали сейчас, было так прекрасно, что они боялись спугнуть ощущение счастья! Затем, придя в себя от восторга, сёстры стали осторожно рвать хрупкие влажные цветы. Мама научила их, как сушить белые лепестки. И в этом году девушки зашьют в нарядные ладанки свои лепестки одолень-травы. Василь и Савелий получат такие ладанки — спасибо им за то, что терпеливы и сдержанны, и с ними отпускает дочерей отец-чародей.

Потом они уплыли из старицы. Катерина и Лизавета прикрепили влажную одолень-траву себе в волосы. Парни любовались ими! А сёстры смеялись и останавливали Василя, не давая ему беспокоить воду вёслами, и свешивались из лодочки посмотреть на своё отражение. И весёлые сияющие солнечные блики, отражаясь от речной глади, падали на их счастливые лица.

Мечтателю Савелию нравилось видеть Катерину, у него в голове сразу начинали ловко складываться-цепляться друг за друга слова, и он шевелил губами, стараясь не растерять их. 'Катерина, Катерина — тонкая рябина' — проговаривал про себя Савелий, и жалел только о том, что не умеет петь — хорошо бы однажды спеть ей такую песню! Он был доволен тем, что Катерина попросила взять с собой бубен. Значит, будет слушать, как он, Савелий, заставит весело гудеть кожу бубна, отвечая дробными ударами ладоней своей внутренней радости.

Как славно!

А Василь, сжав зубы, яростно грёб вёслами, стараясь больше смотреть вокруг, чем на Лизавету.

Василь выбрал сухой невысокий бережок, поросший чудом уцелевшими в бурных разливах вербами. Здесь они сошли на землю. И здесь Катерина и Лизавета сказали своим дружкам:

— Мы будем танцевать. А вы смотрите. Вы не видели такого танца. Но мы про него узнали и хотим показать вам.

Лизавета добавила, глядя в глаза Василю:

— Мне кажется, что по-настоящему я живу, когда танцую этот танец. А всё остальное — не настоящее.

А Катерина присела на траву рядом с Бубном, попросила:

— Сыграй для нас! Только ты можешь сделать всё, как надо, — шепнула она, приблизив своё лицо почти к самому лицу паренька, — Не останавливайся, не то всё испортишь! — и, встав с травы, ушла за вербы вслед за сестрой.

На круглой поляне, в тени деревьев, заслонявших реку, стали две прекрасные, как это утро, легконогие девушки.

Они остались в простых сорочках, не закрывавших колени. Под грудью они перевязали сорочку по-особому: так, что у каждой обрисовались два высоких круглых холма. На шее девушек — бусы. На руках — стеклянные браслеты*. Волосы распущены, лишь перехвачены по кругу вышитой скиндочкой — узкой девичьей лентой.