Бод

Чёрный упал с перерезанной глоткой, истекая кровью, драл когтями обагрённый снег и вскоре затих.

Бод издал победный клич.

Он перехватил дикий взгляд самки, той, которая была Первой-за-Вожаком, и приказал ей убираться подальше и уводить свою семью.

Эти звери — просто волки. Они сильны и опасны, но не одержимы Злом, и с ними люди разберутся и без него.

Бод, вытерев о снег свой нож, оскалился, зарычал, по-прежнему оставаясь для зверей чужаком-самцом, и удалился прочь. Как только он отошёл, за его спиной стая набросилась на тёплые ещё останки своего вожака.

Взобравшись по лесной колее на гору, Бод оглянулся: над лугом в сумерках мрачно кружили вороны, надеясь, что успеют, что останется и им что-то от кровавого месива, над которым грызлась стая.

Бод снова воткнул нож в землю, некоторое время примерялся; теперь, когда схлынуло напряжение и смертельный страх, кувырок в воздухе представлялся ему необыкновенно сложным делом. Он подумал, что слишком утомлён, и что, может, оставить всё, как есть, до утра? Но потом вспомнил: если не отменить магический ритуал, все животные будут чуять в нём волка. И ему после некоторых колебаний удалось собраться и правильно прыгнуть над ножом.

...Он отмерил пешком эти двадцать вёрст, и пришёл домой после полуночи.

О коне Бод не беспокоился — верный признак того, что серый его Навгун в безопасности, и скоро они встретятся.

Пёс Бода в ужасе завыл, почуяв запах волчьей крови у весничек. Не помогли уговоры: Залай не решился броситься навстречу хозяину: низко приседая, поджимая уши, пятился в сторону.

Бод подумал, что присутствие крови поганого зверя осквернит его жилище, и ушёл в баньку, стоявшую отдельно. Там во тьме снял одежду. Вылил на себя ушат воды, подмерзшей по краям, и после этого, освеженный, растёршись холстиной до красноты, обернув льняной отрез вокруг чресел, перескочил в дом. Время первых петухов прошло. Город спал. Холодная вода взбодрила, но ненадолго. Бод, чувствуя усталость в гудящих от долгой ходьбы ногах и в каждой мышце, не разжигая лучину, растянулся на лаве, застланной овчиной, и тот час же крепко уснул, как провалился.

Наступил рассвет. Чародей проснулся с тяжёлой головой. Ему привиделась во сне, как наяву, полная луна, величественно восходившая в небе. Ему было хорошо в сиянии луны, он протянул к ней руки, но тут рядом с луной вспыхнули две яркие звезды, осветив на мгновение всё вокруг, и, взвившись вверх, исчезли, пропали с глаз! Луна отвернулась: её закрыло тёмное облако. Грусть разлилась во всём мире. И Бод, почувствовав невыразимую потерю, тоскливо завыл по волчьи... Тяжёлый этот сон не отпускал: Бод ходил в незнакомых странных местах, искал незнакомого человека среди молчаливых людей, не желавших, чтобы с ними разговаривали. Он болезненно переживал своё одиночество, а нужный человек так и не находился...

Согнав остатки мрачного сна, который предпочёл скорее забыть, долго не покидал избушку: решил очиститься от пролития крови, скверной крови жестокого зверя.

Навёл порядок. Старательно и долго окуривал светлицу и себя пахучим дымом, для которого специально каждую весну выбирался в травене при полной луне собирать особые листья и цветы. Зажёг восковые свечи, обошёл с ними все углы и оставил свечи догорать. Затем развёл огонь в очаге. Приготовил горячую поливку*, и все свои домашние хлопоты сопровождал благими словами, повторив их двенадцать раз по двенадцать.

Скоро он ощутил, что к нему опять возвращается душевный покой. А после еды он почувствовал, что всё очень даже неплохо в этой жизни!

Примечания:

*Месяц грудень — декабрь (земля смерзается грудами)

*Дистрик — организационная и территориальная структура кальвинистской церкви. Территория Великого княжества Литовского в XVI веке была поделена на 6 дистриков, каждый со своим центром. Речица, Мозырь, Волковысск и некоторые другие города входили в состав Новогрудского дистрика. Православная речицкая церковь входила в состав Черниговской епархии.

*Партикулярный синод — общее собрание, на котором обсуждались важные идейные и церковно-религиозные проблемы, возникавшие внутри дистрика

*Братство — объединение одного или нескольких цехов городских ремесленников, при котором открывали школу для обучения детей.

*Сымон Будны — белорусский просветитель, проповедник и книгоиздатель с типографией в г. Лоск.

*Заволанье — соответствие своему социальному статусу, честь.

* Горваль перешел к дворянскому роду Сангушек в 1543 году. Крепость на крутом берегу, постоялый двор, паромная переправа чарез Березину.

*Поташ добывали из древесного пепла. В XVI веке поташ использовался в стекольных, мыловарных и красильных процессах.

ЖЕНЩИНЫ

Бод готовился к свиданию с Анной. Приоделся, сбрил многодневную щетину, подумал: не укоротить ли усы, и где это лучше сделать — самому или у цирюльника? И пошёл к любушке, решив по пути заглянуть на стройку своего нового дома.

Егор — молодец! Распоряжался на строительстве как следует. Древознатцы, ободрённые щедрыми обещаниями, работали скоро. Строили новый дом для бортника и дом для его подсуседков, и все хозяйские постройки, и высокий замёт вокруг двора. Егор ходил за главного между двумя стройками: за стеной, в посаде, на выкупленном давно плацу Кондрат и сосед его Тарас ставили сруб для своих детей Ивана да Марусечки.

У старого Тараса в доме жил старший сын со своей семьёй, и у Кондрата хата была полна народу, так что хочешь не хочешь — решили отделять юную пару. А эти дети только и мечтали зажить своим домом: так нравилось целоваться!

Бортник, порадовавшись на новые срубы, поговорив с Егором, пошёл в посад.

Анна и девочки устроили ему такую встречу, от которой у Бода расходилось сердце. Они бросились к нему, упали все втроём на колени и, обхватив за ноги, просили поберечь себя, не оставлять их одних на белом свете!

— Что ты, Гануся? Встаньте, Лисонька, Коток! — бормотал растерявшийся чародей, потом опустился к ним, сел на пороге, сгрёб всех в охапку, притянул к себе. Младшие дети Кондрата, кто был в доме, затихли: молча смотрели. У доброй Ульянки слёзы навернулись на глаза, и она подумала, что не пойдёт замуж до тех пор, пока не встретит человека, к которому ей захочется вот так же бежать навстречу и падать у его ног.

Бод поцеловал трепетную Анну; поставил на ноги мелких девчоночек.

— Что это с вами, милые?

— Чувствовали, что ты в опасности! — Прошептала Анна, широко раскрыв и без того огромные голубые глаза. Бода её слова огорчили: корил себя за то, что мысленно обратился к любимой там, на берегу. А необыкновенная эта женщина почувствовала!

'Прекрасная! Солнце души моей!' — загорелся он.

Спросил разрешения у хозяйки Марьи побеседовать с Анной. Марья кивнула, пригласила в верхнюю светлицу. Туда и поднялись, не поднялись — взлетели чародей и его милая.

— Девочки скучали по тебе. Ты же с дороги, и опять уехал. Я наглядеться на тебя не успела. Вчера в послеобеденный час Лизавета и Катерина сидели возле меня, тихие-тихие. Я торопилась закончить вышивание, сразу не приметила, — а дочки думали что-то, не просто сидели! Потом заплакали, заволновались, сказали обе, что чувствуют беду, что ты встретил страх и великое зло. Вскоре и я почувствовала, что ты прощаешься со мной. Ох, плохо нам было! Но к сумеркам мы успокоились. Девочки твердят, что тебя надо беречь, и велели, чтобы я узнала, как мы можем охранять тебя в дальней дороге? Они уверены, что мы можем это?

И Анна, отдыхая возле него душой, стала целовать Бода в губы, в бритые пылающие щёки, в шею поглубже, туда, где держалась в петле дорогая резная пуговица на горловине рубахи. Шептала ласковые слова, и сама была горячая, как огонь.

— Анна, мы обручены, давай поженимся немедля! — простонал Бод. — Мы всё ждём чего-то: конца стройки, моего возвращения... Я хочу не таиться, обнимать тебя! Не просить разрешения зайти к тебе: быть рядом и днём, — он шумно выдохнул, — и ночью!

— Люди, милый, мы среди людей. Они как пчёлы — нажужжат, закусают! И обижаться на них нельзя: так заведено.

'Да, — мысленно согласился чародей. — Прежней жизни не будет — я теперь не один. Прежняя осторожность не спасёт: когда-нибудь откроется, что я не такой, как все. А умирать из-за наветов какого-нибудь дурака замороченного не хочется, особенно сейчас. Значит, пришло время меняться, зажить по-новому. Что ж — согласен, я сумею! Сердце мне подсказывает, вознаграждён буду немало! Ну, так начну меняться прямо сейчас.' И он сказал, прищурив глаза, заигрывая с Анной:

— Голубка! Ну-ка, скажи, кого ты видишь перед собой?

— Вижу волшебника, который меня, слабую женщину, околдовал, и сейчас хочет воспользоваться моей слабостью, — ответила Анна, но не смогла удержать лицо: весёлые искорки заскакали из-под ресниц.

'Второе угадала,' — улыбнулся Бод:

— Если бы я мог позволить себе такое, ты бы давно была моей.

— Ах! — слукавила Анна, закрывшись руками в притворном страхе, скрывая улыбку.

— Анна, я открою тебе секрет — я больше не волшебник.

— Да? — полюбопытствовала она, — А кто же ты?

— Догадайся!

— Ты — местич, ты — бортник, ты богат. Ведь, правда, ты богат?

— Конечно, лада моя.

— Ты угощаешь Золотого Змея яичницей*? — засмеялась она.

— Дался вам этот Золотой Змей! — загудел Бод. — Я бы разорился, выкармливая эту скотину яичницей!. Змей, судя по моим доходам, немаленький и работать ему приходится ой как много.

Анна приложила палец к его губам:

— Тихо! Больше ничего не говори про то. Так кто же ты?

— Я, милая, хуже, чем волшебник. Волшебнику с такой хорошенькой Лёлей* не справиться, я уже это понял. Я мужчина, Анна! Как хорошо — прямо просветление в голове. Да, я просто мужчина! И я хочу тебя! Берегись, я могу не сдержаться!

— Ах, ты так? Я знаю чародея, а простого мужчину не знаю, — как этот незнакомец попал в мою светлицу? Сейчас же позову на помощь!

Но Бод и не думал отпускать гибкий стан.

— А не пожаловаться ли мне в магистрат на красавицу, которая мучает меня?

— Тебе нужно быть очень убедительным, чтобы доказать, что я тебя замучила!

— Ха, это очень просто. Я покажу лавникам, как меняюсь от одного воспоминания о тебе: мужчины увидят — поймут, посочувствуют!

— О, боже!— прошептала, краснея, Анна, не решив: опять отшутиться, или стыдиться такого напора? И, почувствовав, что вот он, повод сбежать, рванулась прочь.

— Нет-нет! — словил, задержал её Бод, и силой притянул к себе, зная, чувствуя, что сейчас произойдёт между ними. — Ты моя! — Выдохнул, закрывая глаза, — Анна!!!

Она побледнела, губы задрожали, дыхание сорвалось, — Бод понял, что испугал и, ослабив объятия, поддержал, чувствуя, что ей плохо.

Анна отстранилась: как во время первой встречи смотрела прямо на него, и цвет её глаз неуловимо изменился. Опять между ними неожиданно возник мост, и мысли полетели навстречу друг другу:

'Прости!!!'

'Со мной так нельзя!'

'Прости меня! Обещаю, клянусь — я буду уважать тебя! Просто я мужчина, Анна, пойми!'

'Зачем мне просто мужчина? Я полюбила чародея, и хочу любить чародея! Знаешь, кто такие просто мужчины? Просто мужчины ночью небрежны, а днём — днём им тоже не до женщин с их заботами, — они слишком заняты своими тщеславными помыслами! Просто мужчины тверды, и сурова их любовь! Просто мужчины не только боятся дарить нежность, но и боятся принимать женскую ласку: тогда они сразу становятся подозрительны и ревнивы, и чем сильнее любит их женщина, тем скорее усомнятся они в её верности, ещё и обвинят в колдовстве — так боятся уронить себя, боятся любви, как собственной слабости. Они бывают жадные и корыстные, эти просто мужчины, бывают злые и жестокие, и думаешь: господи, люди ли это? Нет-нет, мне не нужен просто мужчина! Где он, мой мудрый чародей?'

'Я понял... Чародей здесь, рядом с тобой, любимая. Простишь?'

Всё опять неуловимо изменилось. Анна пришла в себя, ресницы затрепетали, взгляд снова стал бархатным. Боду показалось: его солнышко вышло из-за туч и отогрело бренное тело, отчаявшееся дождаться ласковых лучей.

Теперь только он понял, что творилось в её душе. Анна, ласковая, женственная, — с тем, прежним, боялась раскрыться. Там, где покорность, нет места настоящему чувству. Тот человек, — её прежний муж, и отец её детей, — останься он жив, — засушил бы её. И нельзя его обвинять — редкий мужчина, воспитанный в это время, понял бы Анну, через которую в этот мир готова была пролиться щедрая, как благодать, как свет белого дня, любовь. Лишь с чародеем могла она не опасаться того, чего следовало бояться с другим — грязных подозрений в ответ на страсть.

О! Он подождёт, он будет терпелив. Скоро хорошо, очень хорошо будет им вместе: у него достанет мудрости принять и оценить такую любовь!

— Анна! Что мне сделать для тебя? Чего ты хочешь? — Бод подумал, что теперь не находит ничего дивного в обещаниях всех влюблённых достать звёзды с неба для своей милой.

— Того же, что и ты, — сказала она примирительно, затягивая на груди красные шнурки станика*, шитого туго, как корсет; эти нарядные шнурки с кутасами* он успел распустить — так силён был порыв. — Скорее перенеси меня через порог своего дома. Этот дом не наш, он строился для другой пары, для другой любви... Я живая и тёплая, и голова кружится, когда встречаю тебя, а работа валится из рук... И мне нелегко. Поэтому я сейчас ухожу, и снова буду ждать тебя, лада мой.

И она умудрилась и при расставании осчастливить его прикосновением и нежным взглядом! Бод теперь был уверен, что понял природу её необыкновенности: Анна, не задумываясь, не отдавая себе отчёта, просто излучала на него немыслимое обаяние, потому что таков был её, и только её выбор — ни больше, ни меньше.

'Нет, пока не женюсь — невозможно с ней разговаривать! Мысли не могу собрать, кровь стучит в голову, — посетовал Бод, опять уходя из дома Кондрата ни с чем. — Спрошу Кондрата, — пусть посоветует, как скорее справить свадьбу? И как её, эту свадьбу, вообще справляют?

* * *

Под старой грушей с качелей спрыгнули Лизаветка и Катеринка, подбежали, вежливо попискивали, называя Бода папенькой. Девочки очень гордились тем, что их мама выбрала такого замечательного дядю-чародея, и были счастливы повиснуть на полах его длинной свиты. Только в этот раз не заглядывали в глаза; прильнув с двух сторон у него под мышками, говорили с Бодом, низко опустив головы. Чародею стало интересно: почему? Он достал из кошеля на поясе два серебряных гроша, сказал:

— Смотрите! — И, крутнув монетки в пальцах, достал их у себя из уха.

— О?! — восхитились дети, открыв от удивления рты, засмеялись, и Бод увидел, что у этих хорошек выпали передние зубы! Да, лучше бы они не улыбались.

Катерина и Лизавета, спохватившись, закрыли рты, и опять опустили головы -застеснялись. Мальчики Кондрата, Кастусь и младший, Стёпка, успели задразнить их до слёз, и они решили признаться в этом.

— Скажите ребятам, что за каждый ваш зубик, который мамка кладёт под печь, Домовой даёт вам серебряный грошик, и покажите им вот это.— Бод отдал двойняшкам пару 'волшебных' серебряных монеток. — И верьте мамке: зубки отрастут лучше прежних.