Бод

Вода вскипела — по воде пробежала молния. И лишь через некоторое время часовой, оглушённый и ослеплённый, пришёл в себя и снова глянул с высоты на воду. На реке качался перевёрнутый челн, а в воде барахтались два человека. А потом ничего не стало видно за пеленой града и дождя.

Днепр суров — что ни год, собирает свои жертвы!

Сёстры погибли.

Лишь Боду и Анне дано было знать, что их любимые, их славные девушки, спасая от казни отца и мать, пожертвовали собой и нарушили главную заповедь Знающих: ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СВЯЩЕННА.

Одна-единственная птица-мысль прилетела от Катерины: 'Мы любим вас — милые, родные! И, значит, любовь эта когда-нибудь снова сведёт всех вместе — тогда, когда я и Лизавета будем прощены. А сколько лет понадобится для этого, не так уж важно!'

И всё, ни слова об этом. Аминь!

Под одной из лип, окруживших с четырёх сторон света потайную избушку, Бод и Анна нашли кольцо с алым лалом.

Примечания:

*Одолень-трава — белая кувшинка

* Стеклянные браслеты — любимое украшение женщин нашего края. В XVI веке стекло научились делать в Великом княжестве, браслеты найдены во время раскопок в г. Речице.

* '...не ругайся при нём!' — цыгане почитали хлеб, считали его священным и не позволяли себе ругаться, если это 'мог слышать' хлеб.

*Место в ста верстах на полдень от Речицы — Чернобыль

*Перемирные лета с Московией — войны из-за приграничных литовских территорий ненадолго были прерваны перемирием 1500 — 1503 года. Впрочем, оно нарушалось и той, и другой стороной. Зловещую комету, висевшую над Европой в 1500, изобразил Дюрер на своих гравюрах.

* '...стриж бил крыльями по земле, не имея надежды подняться' — стриж обречён. Эти птицы не могут взлетать с земли, слишком длинны их крылья. Они взлетают, срываясь вниз со стены, с крыши, с обрыва.

*Бонда — в Великом Княжестве обычай угощения близких, соседей: круглая пшеничная булка. (Второе значение: имущество, деньги)

* Бацькаушчына (бел.) — Отечество

* Грабарь — землекоп

ПРОЩАНИЕ

Анна, заглядывая мужу в глаза, как в душу, говорила:

— Не пытайся удержать меня. Прошу. Боль утраты не утихает. Наверное, мои девочки скучают без меня — там, в лесу. Мне надо быть рядом с ними. Прости. — Она ни разу не назвала его ласковым словом, взгляд её оставался непроницаем.

— Ты использовала силу зелья девятого дня? — почти беззвучно спросил чародей.

— Да, — так же тихо сказала она.

— И это твоё решение?

— Да.

— Я спрошу тебя об этом трижды, и ты, пожалуйста, потрудись ответить мне. Я должен убедиться, что ты не пожалеешь о своём выборе. И потому останься ещё на два дня. Так мне будет легче, — он хватался за последнюю возможность остановить её... Или хотя бы выкроить время...

Анна опустила голову:

— Будет только тяжелее.

Бод едва сдерживался:

— Анна, иногда ребёнок рождается долго и мучительно. Давай потерпим, вдруг родится что-то лучшее из тех мыслей, что у тебя в голове!

— Чародей, кольцо не врёт. Ты знаешь.

И Боду осталось только отпустить её.

Сразу после той памятной бури Бод и Анна начали стремительно стариться: силы человеческие слишком ничтожны по сравнению с тем, что удалось свершить им. И тогда чародей стал делить свою силу с женой, подкрепляя её. За три последних года он постарел на много зим, но делал всё возможное, чтобы цветок души — его Анна ни о чём не догадывалась.

Напрасно! Что мог он скрыть от своей половинки?

Часто-часто Анна украдкой сидела ночами у его изголовья, обливаясь слезами! Она давно поняла, чем обязана мужу. Оставаться с чародеем — значило свести его в могилу. Он не прекратит делить свою жизнь на двоих, а сам слабел и недавно чуть не разбился, сорвавшись с высокого дерева. Только ради подраставших сыновей крепилась Анна эти годы. Дети, как будто предчувствуя скорую разлуку, льнули к ней. Но больше так не могло продолжаться. Мальчики скоро станут совсем взрослые...

'Милая моя! Что же покидаешь меня?'

Он вымолил разрешение проводить её к четырём липам. Смотрел, как Анна, походив между двумя деревьями, в которых заключены их дочери Лизавета и Катерина, обняв каждую по очереди, пошептавшись с ними, — хоть знала, понимала, что вряд ли будет услышана, — отошла к третьему дереву, прислонилась спиной к стволу, надела перстень на палец. И её губы произнесли те, выстраданные в мучительных сомнениях, слова заветного желания. Боду, умевшему читать по губам, показалось: сказано ещё что-то? Как будто последними словами Анны были: 'встретимся снова'?

Его любимая вошла в ствол, и столетняя кора сомкнулась, поглотив её навсегда!

Бедный чародей упал, как подкошенный, на землю.

Он остановил время внутри себя, зная, что некому будет вывести его из полужизни-полусмерти.

Он остановил время, зная, что не в состоянии пережить тройную утрату!..

...Василь нашёл бортника на следующий день. Тот лежал, распростёртый на земле, глядя в бездонное небо. Он не был мёртв. Но и не был жив. Василь не решился его хоронить, перенёс в избушку. Положил на сухой пол. Вышел, прикрыл дверь, позаботившись о том, чтобы дверь не раскрылась. Он решил, что необыкновенный этот человек заслуживает того, чтобы его не беспокоили. Пусть же остаётся в своей избушке. Если судьбе угодно — бортник выживет, если нет — этот дом станет его домовиной. А Василь построит себе новое жильё, рядом.

Он привёл в заповедный лес братьев, и те помогли ему поставить новый двор: с домом, хлевом, клетью и погребом. Огородили хутор.

Василь зажил отшельником.

Много пил.

Любил сидеть под липой, той, на которую указал когда-то Бод, промолвив, что это и есть его Лизавета. И пел красивым своим низким голосом грустные, тягучие полесские песни.

* * *

Чародей очнулся через год. Никаких изменений не произошло с его телом за это время. Но что-то переплавилось у него внутри. Он чувствовал себя так, как будто не принадлежит миру людей. Скорее он... Долго подбирал, искал нужное верное слово...

Да! Он скорее растение по сути своей, чем человек! Его больше не волновали человеческие чувства. Заботы, хлопоты, печали и радости — всё мелко, ничтожно по сравнению с могучими ритмами жизни растений. Он чувствовал всей кожей, всем своим существом то, что чувствуют деревья, травы, цветы. Он наслаждался этой новой формой бытия: в постоянном чередовании дня и ночи, в изменении лунных фаз и поры года он находил разнообразие, и был некоторое время счастлив и самодостаточен. Ему не нужна была пища, но необходим был солнечный свет. И ещё почти год он провёл, блуждая по лесам, не боясь ни холода, ни зноя, принимая их так, как принимает растение. Но высшее его Я вскоре потребовало вернуться к прежнему, человеческому состоянию, и с этими изменениями вернулись и человеческие чувства, и боль непоправимой потери. Только теперь он мог справиться с этим.

Бод жил дальше.

Он вспомнил главное дело всей своей жизни. Оставил хутор Василя. Вернулся в город, в старый свой дом, куда когда-то на руках принёс жену.

'Мир тебе, Анна! Мир вам, юные волшебницы Елизавета и Екатерина!'

Он опять проводил время в трудах, а досуг тратил на тайные занятия: приготавливал смеси, зелья, порошки. Когда не стало Анны и рухнуло всё, молодой бортник Кастусь — крестный отец Миколы, — приняв опеку, подрастил его сыновей.

А теперь сын Микита ушёл в дальние земли в поисках учителей, которых требовал его пытливый ум. Жаль только, что учителя будут учить Микиту видеть и изучать внешнее, не утруждая себя постижением внутренних связей всего, что составляет эту Явь...

Сын Микола — найдёныш — остался один со старым отцом.

А Бод теперь стар!

Тело расплачивалось за сильное чародейство. Чародей стремительно дряхлел. А может, это давит груз тысяч лет? Ведь давно исчез с лица земли, стал пылью его родной город...

Вместе с сединами, сгорбленной спиной, пришло уважение горожан. Его почитали как хорошего лекаря, знахаря, травника. Помня его семью, городские люди жалели молчаливого старика. Звали к больным, благодарили. И поддерживали, когда в отъездах был Микола, перенявший ремесло отца.

Старик Бод всё чаще видел сны, которые говорили ему, что ждать осталось недолго. Скоро, скоро явится сюда Тот Человек. Дождаться, спасти его, помочь вернуться. Это будет последнее твоё дело, последний на здешней земле чародей. А потом — покой...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

...Я очнулся с первыми лучами июльского солнца.

Сон?!

Нет, это был не просто сон!

Я лежал на лаве в маленькой низкой избушке.

Рядом — никого.

В избушке стоял чистый запах сухого дерева, и больше ничем не пахло: ни травами, ни дымом, ни даже присутствием человека или его вещей.

Я посмотрел в окно без стёкол. (Да и откуда они могли взяться в этом доме в это время?) Просто крестообразные перекладины рамы, за ними снаружи деревянные ставни, которые кто-то поторопился раскрыть навстречу рассвету. И сквозь это окно проникла душистая свежесть раннего утра.

Тепло — уже тепло.

Значит, день снова обещает быть очень жарким.

Разноголосое птичье пение просто оглушало. За стенами избушки наступал для всего живого новый радостный и хлопотливый день.

Я поднялся во весь рост, почти задевая головой потолочные балки. Повернулся у печи с открытой передней частью, над которой на деревянных столбах нависал открытый дымоход и, немало наклоняясь, вышел в низкую дверь на зелёный двор.

Навстречу в калитку входил старик.

— Проснулся? — сказал старик, конечно же, на старобелорусском. Я отвечал ему также.

— Да, проснулся.

— Хочешь что спросить? — пристально глянул старик.

— Только одно: что за одурью окурил меня дед Бод?

— Одурью? Зачем? Бросил на жаровенку дымные угли и несколько берёзовых листов с троицкой ветки, что висит у меня в красном углу, и всё.

— И то, что мне привиделось, — от берёзовых листов?

— Ну почему же — я постарался. Послал тебе птицу-мысль. А иначе о чём бы мы с тобой говорили, хлопец? А ведь нам целый день вместе надо провести, отпускать тебя одного я не могу. До вечера будешь рядом. Если же не выйдет в ночь вернуть тебя обратно, то, не обессудь, и ещё задержишься тут!

Как тоскливо мне стало опять!

— Но зачем жёг берёзовый лист, а говорил мне про корень черноцвета?

— Ты помнишь, откуда ты сюда свалился? Мне надо было тебе сказать: сиди смирно, я начинаю своё чародейство? И ты бы мне поверил? Это здешние люди прозрачны для меня, да и то — сколько надо умения, чтобы малость притуманить! А ты, пришелец (Бод сказал: 'проходимец') из дальнего-далека, уже не такой человек. Вы закрыты, как амбар на добрый замок. Разум ваш самостоятелен и допускает только то, что сам находит нужным. Потому и устроил я представление с дымом. В силу волшебного корня ты почему-то поверил сразу.

И Бод спросил, продолжая разговор:

— Скажи, много ли речей ты слышишь каждый день?

Мне не пришлось долго думать:

— Слова звучат вокруг нас постоянно, не замолкая ни днём, ни ночью.

— И какие это речи?

— В основном, нам что-то советуют или что-то навязывают. Иногда нас пытаются слегка развлечь или рассмешить. Да, ещё обожают сообщать о бедах всего мира. (Я даже не думал вдаваться в бесполезные объяснения принципов работы электроники и телевидения).

— А вы?

— Не относимся к этому серьёзно. Я нередко закрываю уши вот этими штуками. — Я показал наушники.

— Занятно... — задумчиво протянул Бод, — вы не верите тому, что говорят, или просто не хотите слушать?

Я немного подумал, и решил, что буду прав, если отвечу утвердительно.

— Невозможно верить всему — это несерьёзно. Да и не нужно.

— Вот и я так подумал, когда увидел тебя. Ты закрыт. Пришлось мне схитрить. И как ты думаешь, хлопец, что будет с людьми дальше?

Я понял, что он имеет в виду. Кто знает, способен ли был я ответить на столь философский вопрос сутки назад, но сейчас одна догадка возникла в мозгу. И я постарался изложить свою мысль:

— В моём времени многие люди занимаются тем, что, не участвуя в заботах этого мира, создают свои миры и пишут о них, или показывают их другим людям, как вам иконописец показывает на иконе другую, высшую, неведомую человеку Явь, как батлейщик показывает движущиеся фигуры в ящике.

— Иконы не все понимают.

— У нас люди научились делать Явь очень убедительной: придуманные люди и нелюди ходят, живут, любят друг друга, но чаще — убивают.

— Убивают? Это в придуманном-то мире?!

— И помногу. Разрушают целые города, страны, воспевают новое оружие, льются реки крови! В последнее время в выдуманной Яви много чародействуют.

— Светло чародействуют?

— Чаще всего, наоборот. В их выдумках волшебники тоже борются и уничтожают друг друга, — я вспомнил многочисленные истории о Гарри Потере, судьба которого когда-то сильно меня волновала. Мне самому тогда было лет двенадцать... И ещё подумал, что до сих пор слишком много времени тратил на просмотр всей этой чужой байды, отнимая у себя время, отпущенное на что-то настоящее...

— Невозможно! — прикрыл глаза старик Бод. Зашептал:

— Не думал я, что так скоро люди допущены будут Творить....

Эх, рано! Что ПРОЯВЛЯЮТ они, будучи сами несовершенны? Создают Явь, в которой зло неистребимо? Люди веками спрашивали господа: 'Почему? И за что?'. Оказывается, наш мир так же создан теми, кто сам не.... — нет, остановись, глупец! Это слишком тёмная мысль. Неужто гордыня нашептала её? Нет, нет, я не прав! Я введён в заблуждение гостем, ум мой смущён. Лучше обмыслить это потом... если мне ещё отпущено время....'

Я молча ждал, пока старик погрузился в свои размышления.

Потом мы завтракали.

Как обещал, Бод предложил печёного сома, какое-то, видимо, льняное масло, в которое нужно было макать хлеб, огородную зелень и вдоволь холодной простокваши.

— Ведаешь ли ты, хлопец, что стало дальше с семьёй батлейщика? — поинтересовался старик.

— Да, конечно. А чародей разве не знает? — я удивился.

— Нет.

— Тогда откуда мог узнать я?

— Проявившееся записывается навечно. Ты прочитал через меня, а я — нет. Мог бы, если бы захотел, но это отнимает время и силы. А у тебя, видно, получилось легко. Поведай.

— Ну, — сказал я, и вдруг обнаружил, что перед мысленным взором разворачиваются, расходятся в разных направлениях пути-дороги — нити судеб людей, так или иначе пересекавшихся с чародеем.

Я подумал, смогу ли соврать старику, если спросит, куда привела дорога его родного Миколу...

Я надеялся, что Бод не спросит меня об этом.

Стараясь отвлечь мысли от возникшей картины — по тесной улочке пражские студенты, спеша и оглядываясь, волокут мёртвое тело молодого парня, — усилием воли стирая её, — я с готовностью последовал вдоль нити, ведущей в сердце Литвы, по пути Букавецких.

— Терезу Константин привёз в родной Новоградок,— начал я...

* * *

Слабую и измученную дорогой Терезу Константин Тополя привёз в дом отца.

Тополя-старший, узнав, что сын назвал эту девку своей невестой, едва стерпел, пока Константин пройдёт в дом. Разбушевался!