Бод

Они выступили, перебирая по траве босыми ногами и, словив ритм мерно гудящего бубна, начали, вздрагивая телом, двигаться, став зеркальным отражением друг друга, совершая немыслимо смелые движения! Их ладони, поднятые над головой, скоро стали отбивать ритм, вторя глухим ударам бубна. Савелий, чувствуя, что сливается с музыкой, с танцем, предугадывая движения сестёр, чутко отбивал мелкую дробь, а то вдруг заставлял бубен звенеть протяжно и гулко. Он впал в то особое состояние, когда звуки унесли его! Девушки извивались, и неизвестно, видели ли они что-нибудь перед собой? Их гибкие тела жили, казалось, своей жизнью. Руки, странно сплетаясь, перекрещиваясь, шевелились змеями, а то вдруг скользили по бёдрам и вокруг груди, выдвигаясь ладонями вперёд.

Василь, как зачарованный, наблюдал за движениями странного танца, желая и не в силах прекратить это. Теперь Лизавета, двигаясь, не сводила с него особенных, пристальных глаз, и Василь смотрел на неё, не в состоянии отвести взор! В его голове загудели низким, глубоким рёвом неведомые трубы, дополняя перестук бубна и делая мелодию полной. Тела девушек, разгорячённых танцем, заблестели. Савелий почувствовал, что, ещё немного — или он, или девушки упадут без сил. Он стал медленнее бить в бубен, успевая встряхивать инструмент, добиваясь особого, с перекатом, звука. Ритм замедлился, бубен рокотал под его ладонями.

Девушки разбежались в разные стороны за деревья и не показывались.

Савелий тихо-тихо продолжал похлопывать по тугой коже. Наконец и он остановился.

Всё затихло.

Вскоре вернулись сёстры. Они успели быстро окунуться в воду, и теперь были свежи. Одеты. В юбках, в сорочках, только с распущенными волосами. На их лицах застыло выражение торжественного ожидания. Они ждали свой приговор. Василь, со щеками в красных пятнах, дрожа, бросился к Лизавете и увлёк её за собой, подальше, за гнутые вербы. И, тряхнув Лизавету за плечи, словно желая разбудить, привести в чувство, горячо зашептал:

— Не смей! Слышишь, не смей никогда больше так плясать! Нельзя, нельзя, непригоже, стыдно так плясать! — и схватив витой шнурок на шее Лизаветы, вытягивая её крестик из-под сорочки, сделал то, что обожгло и его, и девушку! И держал пред её глазами этот маленький нательный крест, и рука его тряслась, а шёпот продолжал срываться с пересохших от волнения губ:

— Это бесовское — ваш пляс! Лизавета, милая, я люблю тебя больше жизни! Я не отпущу тебя, сегодня же вечером приведу сватов. Поверь, так будет лучше! Я спасу тебя! Сама ты не понимаешь, что с тобой происходит, — о! это тело твоё! — скоро... скоро... Я не дам тебе пасть низко! Лизавета!!! — он стал поднимать её опущенное лицо, — Согласись, скажи, что любишь, хотя бы сделай вид, что любишь меня. Потом, потом у нас всё будет... будет хорошо... как у людей... — и он силой поднял лицо девушки, отвернувшейся от него. Сердце стучало, как тот бубен! Василю стало плохо от взгляда, которым посмотрела на него Лизавета. И он, не помня себя, поднял руку, чтобы ударить её, — красивую порочную девчонку, по лицу, — но не посмел.

Мучаясь, Василь в одиночестве со стоном метался под деревьями, как раненый зверь. Потом, справившись с собой, вернулся на поляну.

Лёг ниц, мял лицо ладонями, тёр виски.

Он не отступится! Упадёт на колени перед отцом Лизаветы, перед матерью — он настоит на своём! В крайнем случае, расскажет родителям этот секрет. Пусть знают — проглядели!

Глупые девушки! Сами не знают, что творят! Где только могли научиться такому? Неужели сами придумали? Что Савелий? А-а! Что соображает этот Савелий? В нём буйная, дикая, как этот дьявольский танец, татарская кровь. Он колотил по бубну, толком не видя девчонок — сам ещё мальчишка! К тому же придурковат, и сейчас, кажется, уснул. Господи! Стыдно за них!

* * *

Лизавета плакала. К ней пришла Катерина, сидела рядом, переживая и страдая за сестру.

— Знаешь, душа моя, — мысленно произнесла Катерина — видимо, нам двоим не судьба. И в Савелии мало мудрости, скорее, это неопытность: он просто не успел повзрослеть и очерстветь — как они говорят, остепениться... Я не оставлю тебя, видно, так суждено. Мы не от мира сего... Ты ничего не чувствуешь, сестра?

— Да, оттого и плачу.

— И что это, по-твоему?

— Это конец нам с тобой, сестра. Это произойдёт скоро. Что ж, тем лучше!

— Парни могли бы нас задержать...

— Да, но задержать, привязав. Это не спасение! Я так не хочу!

— Они по-другому не могут... только женившись на нас...

— Я не смогу настолько изменить себе. Задушить, затоптать всё, что у меня внутри, что знаю, что чувствую. А Василь не способен разделить со мной ничего из этого. Твой Савелий по-другому леплен, он наделён воображением и способен чувствовать красоту...

— Но какой из него муж? Что ждёт меня с этим бездельником и чудаком?

Сёстры замолчали. Им ещё хотелось жить, но после танца, расставившего всё на свои места, обе почувствовали, что стремительно обрываются нити, связывающие их с этой землёй, с этим городом, этим временем. Скоро, уже скоро. Всё будет сделано за них. Всё решится, и они примут это. Так надо!

* * *

Бод возвращался с полуденной стороны. С ним в город ехали дряхлая лекарка Мокошь и внучка её Серафима.

У Мокоши щёки мокрые от слёз. Она, уезжая, попрощалась с избушкой в Тиселе, где провела без малого шесть лет. Была особенно ласкова и сердечна со всеми, кого встречала сегодня на пути: знала, что видит этих людей в последний раз. Но мудрой старухе всё равно. Уже всё равно: она стара, очень стара. Хватит, и так зажилась на белом свете.

Серафима, узнав, для чего собирает их бортник, согласилась ехать сразу. Если у них всё получится, то она искупит свой грех перед этими людьми и этой землёй.

Коварная Галла, без которой им не обойтись, сейчас в городе, сидит под стражей: задержана по обвинению в воровстве и обмане.

Это судьба! Ему даже не пришлось применять своё искусство, дабы собрать всех нужных людей в одно место. То, что ОНИ все вместе в одном краю, да ещё так близко, давно настораживало Бода. Люди в чём-то правы, что не любят и боятся волшебников: чувствуют, что волшебник появляется там, где должно произойти что-то небывалое. Только путают причину и следствие, — думают, небывалое свершается потому, что его вызвал чародей. Оттого и устраивают гонения и казни, оставаясь после этого без защиты пред бедой...

...Утро. Неделька. Народ отдыхает. Это случится в полуденную пору, не раньше.

Так дано ему знать.

С Марьей он договорился. Боже! Какая необыкновенная женщина! Действительно, сама мать-земля: надёжная, щедрая душой, мудрая.

...Кажется, все собрались.

Бод указал Серафиме, на каком месте она должна будет стоять, когда всё начнётся. Потом отвёл к нужному месту Мокошь. Старуха уселась на колоду, лежавшую поблизости, сказала, что будет греть кости и ждать тут.

За Галлой, сидевшей в замке, пошёл сам. Освободил её под залог, увёл за собой. Разговор между ними был тяжёл, и Бод понял, что старуха ненадёжна. Теперь ему придётся 'туманить' — иначе никак. Нельзя, чтобы сорвалось великое дело.

— Знать тебя не желаю! — плюнула Галла и ругнулась, не дождавшись даже, пока закроют за ними ворота крепости.

Бод достал из-за пазухи пшеничный хлеб.

— Возьми, мать. И не ругайся при нём*.

— Хитрый змей! — зашипела цыганка, однако хлеб взяла и затихла, отрывая куски и заталкивая их в голодный рот. Бод улыбнулся: 'Змеем назвала — это хорошо, это кстати! Змей — он символ мудрости.'

— Галла, тебе стать надо с нами вместе на пути Неведомого, что несётся сюда, суля погибель.

— Что ещё такое придумал?

— Что — как сказать? Точно на полдень вёрст за шестьдесят отсюда есть странное место*. Недоброе. Слабое место на теле земли. Там время от времени что-то происходит. Вот и теперь к этому месту устремилась сила — порождение другого мира. Я сначала думал, Нижний мир прорывается. Но нет. В наших землях не бывает трясения земли.

— Точно, никогда не бывало, — подтвердила Галла.

— Угроза придёт сверху. И нас накроет! Не останется ни Речицы, ни Мозыря, ни Гомеля, ни Любеча, ни сам-град Киева! ЭТО упадёт там — на полдне. Но, может, и ближе к нам, может, и прямо на нас. (И он подумал, что, скорее всего, правда — последнее: иначе вряд ли бы судьба занесла его сюда!)

— Хвостатая звезда, что ли? Откуда узнал? Знамение тебе было?

— Да, вроде того, — Бод подумал, что иначе, как знамением, это не назовёшь. Его Учителя — все, у кого собирал он мудрость — среди бела дня предстали пред чародеем. Вспышка осветила сознание, и Бод понял, что предстоит совершить.

— Ерунда, — промычала Галла, шамкая хлеб беззубым ртом. — Старые люди рассказывали, что хвостатая звезда уже висела в небе, когда были перемирные лета* с Московией, и все ждали конца света, но ничего миру не сделалось.

— Я есть Змей, Галла. Сама же сказала. Знающий появляется там, где надо стать на пути смертельной угрозы. Это будет не звезда, но что-то вроде мора, страшного мора.

— А я тебе зачем?

— Я один — ничего. Я — как гиря на пустых весах. Только пять человек, обладающих хоть искрой Умения, — так ты говоришь, — могут уравновесить эти весы. Помни, на другой чаше — ни в чём не повинные люди, наши люди, не чужие. Наши дети и внуки, и те, кто родятся у них после нас. Народ только отошёл от бед, только голову поднял: успело вырасти первое поколение, не видевшее войны, не знавшее голода. (Бод подумал: всё-таки он уже успел сделать немало) Не дадим им пропасть, мать! Мы можем их спасти! Пойми, выживших не будет. Погибнут все — целый край, — сказал, а сам вдруг как будто вознёсся над землёй и воочию на мгновение увидел то, о чём говорили ему в храме Оанна. Увидел землю как шар, как гигантское каменное ядро. И одна половина этого ядра, обращённая к солнцу, и есть то место, что подвергнется опасности. Он сильно покачнулся, приходя в себя, возвращаясь из этого видения, и подошвы ног опять ощутили жаркую пыль на тропинке, по которой шли они с цыганкой, огибая предместье.

Не глядя на старуху, тащившуюся рядом, содрогаясь от внутреннего напряжения, нацелил мысль: 'Стань рядом с нами! Стань рядом с нами!!!'

Он туманил.

— Сколько, сказал ты, нужно людей? — остановилась цыганка.

— Пятеро.

— Нашёл всех?

— Так.

— Мне откроешь, кто такие?

— Да. Это Мокошь, Серафима...

— И ты, и я! А пятая?

— Пятый — не один человек, их будет много — двенадцать. Они зацепят нас за землю, как якорь держит струг, не давая течению сорвать его. Они — здешние люди — Земля!

— Растолкуй, почему земля?

— Потому что мир создан Всемогущим с помощью пяти сил.

— И я — кто?

— Ну, подумай, мать! Вот Мокошь — она....

Цыганка представила Мокошь и уверенно произнесла:

— Вода.

— Серафима ...

— О, Серафима — огонь!

— Я — древо.

— Ну, а я? — допытывалась цыганка, её ума не хватало.

— Ты — ветер.

— Точно! — восхитилась старуха. Сравнение было правильным, и она согласилась с Бодом: да, они, цыгане, — это вольный ветер. Цыганка подумала, что из всех своих украшений больше других ей нравились серьги-кольца, гнутые из тонкой проволоки. Это ей, юной хорошенькой девушке, подарил когда-то жених — молодой цыган с буйной гривой чёрных, как смоль, волос.

Когда она надевала их, в ушах начинал петь-свистеть ветер: так тонко подрагивали эти кольца, ловя, как снасти кораблика, любое дуновение.

Цыганка вздохнула.

— Ну, так что мне надо будет делать? — спросила, любопытствуя, она, а Бод подумал: старуха ничуть не изменилась. И он терпеливо пересказал Галле её слова, и растолковал, что она почувствует, если всё сделает правильно.

— Да неужто у меня получится? — цыганка загордилась.

Бод, как и остальным, показал, где будет она стоять.

— Не сходи с места, — попросил чародей, — не разрушай квадрат! Сруб стоит прочно, если правильно уложен первый венец. Так и мы должны стать углами надёжной крепости, о которую разобьётся неведомая опасность.

— А что мне будет за такую услугу? — на всякий случай спросила Галла.

'Тебе не нужна никакая плата — так велико задуманное нами дело!' — загремел голос чародея вокруг старухи и внутри её головы. Боду удалось войти в сознание цыганки. Теперь он уверен: старуха сделает всё, как надо. Устоит.

Марья и Анна должно, уж готовы. Скоро ЭТО приблизится, пусть начинают собирать людей...

* * *

Стриж, застигнутый в полёте сильным порывом ветра, ударился о цыганку, упал к её ногам. Бил длинными крыльями по земле, не имея надежды подняться*.

'Это знак! — подумала старуха Галла. — Я умру. Скоро умру. Э-эх! И-и-ийя!!!' — взвизгнула она и оглушительно свистнула. Шум внезапно поднявшегося ветра унёс, заглушил её свист. 'Сколько ни осталось мне — всё моё. Я живу, а когда наступит минута умирать — я умру, вот и всё, и хватит об этом.' И Галла подняла руки к небу, произнося слова, что поведал ей странный речицкий бортник.

На лекарку Мокошь, занявшую место с полночной стороны, среди лачуг халупников, налетела испуганная девка, торопившаяся донести до дома свои вёдра. Девушка смотрела в грозное, страшное небо, и не успела развернуться с коромыслом мимо старухи. Тяжким ведром задела жердь в ограде, холодная вода вылилась потоком на ноги и на юбку старой Мокоши. Старуха стерпела, но слёзы побежали снова из её глаз. Теперь Мокошь стояла в луже воды. Девушка перепугалась, зарыдала, заголосила, хоть незнакомая старуха не сказала ей ни слова упрёка.

— Иди уж, хватит причитать, — буркнула Мокошь. Она хотела добавить по привычке: 'Жива буду.' — но спохватилась, что как раз наоборот: сейчас ей дали понять — пришёл её последний час... вот уже, скоро, и как раз на этом месте. 'Только бы не подвести бортника, только бы выстоять!' — подумала она и подняла слабеющие руки вверх, выговаривая заклинания.

На своих местах, по своим сторонам света, стояли Серафима и Бод.

Серафима в полуденном углу, на луговине.

Бод — со стороны восхода, сразу за посадской стеной, под тремя огромными тополями.

Они, не видя других, занятых в великом чародействе, правильно произносили могущественные заклинания, надеясь, что и с остальными всё в порядке. Оставалось только терпеливо ждать, когда их голоса зазвучат в такт и сольются в один поклич.

Не сразу, но через какое-то время, это произошло, и тогда через их тела стала проходить неведомая сила, пытаясь оторвать от земли, нарушая ритм ударов сердца. Но скоро они приноровились дышать правильно, сердце вошло в новый мощный ритм, и одновременно они ощутили небывалое могущество! Сила придала невиданную звучность их голосам, и скоро, сотрясаясь при каждом слове, почти отрываясь от земли, каждый их них почувствовал, что вокруг всё завертелось, как будто Явленное стало одним вихрем. Где-то далеко с невиданной скоростью приближалось то, что грозило гибелью этому краю. Но навстречу от земли поднялся огромный купол, в пяти точках крепко скреплённый с поверхностью: мощный, нерушимый, невиданной силы. И Нечто, чему люди того времени не могли придумать название, не могли даже осознать его природу и вредоносные свойства*, столкнулось с куполом — щитом, вставшим между небом и землёй, закрывая полмира.