В Замостье, надо же, как сошлось, наткнулся на неприметную церковку Святых Шхины и Парусия. Занятное названьице. Знания древнего эгле тут не выручит, Святое Писание толкового не подскажет. Но разве только в посвящении дело? Колин поколебавшись, решился зайти.
Снаружи белый, без единого пятнышка, мрамор. Весь камень одного холодного оттенка — снежно-голубого. Почерневшего серебра крыша и переплеты окон. На паперти никаких нищих и торговли. Светло и бело. Внутреннее пространство бытие, закованное в стены. Фрески.... Фрески.... Фрески.... Мир до Сотворения, Сотворение Мира. Человек, пришедший в Мир Создателя.
На потолочных сводах тысячи водных бликов. В центре зала Медное Море. Огромная чаша покоилась на горбах изогнутого тела змея. Подняться в купель — хищно разинутая пасть и длинный раздвоенный язык. В середине чаши, эдаким островом — алтарь, мерцающая глыбина хрусталя.
ˮИ тем, кто несет свет — темно,ˮ — соблюдая правила Колин зажег свечу. Малый огонек трепетно ловил сквозняк и дыхание, обильно тек воском, капая на пальцы.
— О ком молитва, саин?
— О гранде Сатеник, — не обернулся Колин на неожиданный вопрос служителя. — И фрей Арлем.
— Во здравие ли? — потребовали от унгрийца ясности.
— Во здравие, во здравие, — заверил тот, найдя уточнение потешным.
— Добрые мысли, саин, — похвалили его.
Колин уверен, похвала бы последовала, предложи он молиться за упокой. Место такое.
На иконостасе всего три — одна над двумя — иконы. Древние и темные, с растрескавшимися потускневшими красками. Долго изучал ту что справа. По кипарисовой доске сверху вниз протянулась трещина, поранив изображенный лик. Дефект нисколько не портил изображение. Скорее дополнял.
— Шахат... Шахат...
Колин невольно вздрогнул от горячего шепота.
— ... к милости твоей взываю! — опустился на колени горожанин. В руках скомканная лента с детского платьишка. — Прошу.... Прошу... Шахат... оставь её.... Оставь.... Взыщи с меня.... Прошу...
Горожанин пытался справиться с нахлынувшими чувствами, сдержать надрыв и горе, но слез только больше. Горькие. Горше степной полыни.
— Не того молишь, — голос унгрийца скрипуч, что ржавый ворот колодца.
Немой вопрос застыл в глазах рыдающего. Давно ли Колин сталкивался с подобным? Взглядом полным отчаяния и последних надежд.
— Его, — качнул головой унгриец на верхнюю икону и поспешил выйти.
На мосту Колин оказался в момент, когда на Агафии отбили межень. Незадачливого воришку признал сразу. О таких говорят уменьшительно и покровительственно — миленькая. Неброская красота лица, сдержанность жестов и движений, скромность одежд.
— Голубой котарди тебе очень идет, — похвалил унгриец наряд и подставил локоть. — Рад встретиться. Честно рад.
— Я обещала, — девушка поблекла и стушевалась. Быть храброй не получалось.
— Прогуляемся? Ты... Ах да, мы не представлены, — не намерения, но требование.
— Эйш.
— Так вот Эйш, хочу поручить тебе работу. Не столь тяжелую, не выполнить и, несомненно, безопасней попыток срезать кошели на рынках. Само собой всякий труд обязателен к вознаграждению. Твой не исключение. Расходы на мне.
— И что делать?
— Отправишься на рынок, лучше большой и людный, на тот же Утиный Сход. Купишь хлеба или муки, сколько унесешь. Очень важно, должно быть тяжело нести. Покупая, жалуйся. Поговаривают, подвоза зерна скоро не ждут. Вьенн залило дождями, а что не сгнило, сожрали хрущак и клещ. И так пока не кончаться деньги. Прятаться незачем. Фразу не обязательно повторять слово в слово, но смысл должен быть понятен любому кто тебя услышит.
— А это правда?
— Про подвоз? Правда. Баржи ожидали еще вчера.
— Но зерна полно у Трийа Брисса и Иагу Глинна. Иначе бы уже задрали цену. Как в прошлый раз.
— Не все ли тебе равно? С купленным поступай на свое усмотрение. Можешь голубям скормить. Держи деньги, — Колин вручил девушке серебро. — Треть твоя. За труды. Встретимся через два дня. Здесь же.
Расставшись с Эйш, Колин бродил по улицам. Изучал проулки, запоминал нахождение шинков, борделей, церквей, лавок. Отдельно отметил златокузнеца. Интересовался мануфактурами, мастерскими и ремесленными. Обходил площади, курсировал вдоль набережной, совался в подворотни и тупики, впитывал городской воздух. В нем все! Корица и жженый сахар кондитеров. Моча и щелок дубилен. Рыбная вонь с пристаней. Кровяной пар скотобоен. Сладость розария монастыря кармелитов. Затхлость кладбищ. Сырость прачечных и мылен. Он раскланивался со степенными эсм в чопорных чепцах-калях, строил глазки строгим девицам, щурился на скандалистов и огрызался закоперщикам уличных ссор. Поприсутствовал на выступлении бродячих циркачей, стал свидетелем собачьих боев, поскучал над ораторством проповедника. Задирался к босякам, любезничал и угощал шлюх. Обстоятельно поболтал с двумя нищими. Беседа с ними, пожалуй, стоила всех его сегодняшних мытарств по городу. За требуемое имя он сунул побирушкам по крупной монете.
На церкви ударили три. В серое небо взметнулись потревоженные пронзительным звоном голуби.
— Пора прояснить, удастся ли пятью хлебами накормить страждущих? И достаточно ли у них денег на хлеба? — озвучил планы Колин.
Отыскать жилище Иагу Глинна не сложная задача. Купца в городе знали хорошо. Отзывались, правда, плохо. Но и то и другое устраивало как нельзя лучше. Ближе к пяти, унгриец стоял у нужного крыльца. Час потратил на дорогу, второй на выяснения кое-каких деталей домоустроения. Идти к человеку не зная о нем практически ничего — потерпеть не удачу. Тратиться на неудачи — расточительствовать часы и дни.
— Что привело саина под мой кров? — вопрос воспитанности, Иагу совсем не интересна причина. Он и пригласил-то гостя войти, потому как тот из благородных. Ровню заставил бы топтаться и ожидать в передней. Занят. Не то чтобы увяз в делах, но поддерживать имидж вечно занятого человека необходимо.
Комната светла, а остальное... Это даже не деловой стиль, и не показатель прижимистости. Скорее желание сделать ни как у всех. Не индивидуальность, но потуги на нее. Стол. Шкаф. Полки для бумаг. Несколько кресел. Не понятно для чего сундук. Из дорогого ошского каштана.
ˮСовсем как у меня,ˮ — сравнил Колин свое жилище Глинна. Похоже, польстил.
Купец не впечатлял — мелок в кости, но физиономией обладал примечательной. Голодный хорек. Так и читалось — съел, съем и еще немного отгрызу. Внешность обманчива, но не в этом случае. Отгрызет. Но как это часто происходит, не завуалированные пороки скрадывают достоинства индивидуума. А они у Глинна, несомненно, были. У человека, нажившегося на страдании ближних, их не могло не быть, пусть и из категории сомнительных.
— Сделать вам предложение к сотрудничеству, — объявил Колин.
— Гм.... — выглядел слегка озадаченным Глинн. Обычно благородные несли всякую ахинею, и под нее пробовали одолжить денег. Он не стеснялся отказывать. Для тех, кто обладал высокой властью, он слишком ничтожен — не обращались. Кто таковой не располагал, ничтожны сами. Чего таких бояться?
— А что вас удивляет?
— Разве приличествует благородному саину заниматься торговлей?
Глинн решил сразу ограничить круг вопросов. Ни строительством, ни залогами, ни благотворительностью, ни еще чем-то подобным, заниматься категорически не намерен. Торговля и все!
— Лучше признайтесь, вас более смущает мой возраст.
— И это тоже.
— Удручающе временное состояние.
— К сожалению да.
— И, тем не менее, я (пауза-вдох) к вам (пауза-выдох) с предложением.
— Внимательно слушаю.
Врет. Но уверенно. Не смущаясь.
— Надеюсь на то. Но прежде скажите, какова цена вашего зерна?
— Вы не похожи на оптового покупателя.
— Я им и не являюсь. Так сколько?
— По три штивера за мешок, а если точнее по тридцать семь грошей.
— Не сказать чтобы много.
— Зерно прошлого года. Когда начнется подвоз, будет стоить еще меньше. От силы пятнадцать.
— Но ведь было время когда шло дорого?
— И не вспоминайте, — радостно завздыхал Глинн. — Золотое времечко. Для торговых людей.
— А за сколько бы хотели продавать ваше зерно? Спрашиваю, потому как это важно.
— Но не по тридцать семь, точно.
— Нет, серьезно. Ваша справедливая цена на прошлогоднее зерно.
Торговец задумался над ответом. Не продешевить и не прослыть умалишенным.
— Вы же купец. Обойдитесь без утопических фантазий.
— Скажем три штивера девять грошей.
— То есть сорок пять за мешок объема три пуда? Или правильней сказать в три вога?
— Без разницы.
— Сорок пять вас бы устроили?
— Для прошлогоднего зерна, при обычных условиях — потолок. Разве что произойдет нечто не ординарное.
— Тогда мое предложение такое. Уплаченное вам сверх пятидесяти грошей...
— Даже так?!
— ...отходит ко мне.
— Откуда вы взяли такую цену? Кто заставит её платить?
— Вам ли не знать, на цену товара влияет его востребованность. Кушать свежий хлеб хотят все. Наличие этого самого хлеба. И его доступность. То есть возможность купить за деньги, украсть или отобрать. Чем выше востребованность и меньше наличие, тем серьезней вложения в третье — доступность.
— Отчасти верно.
— И если вдруг на зерно резко возрастет спрос, разве это не повод чуть-чуть поднять его стоимость?
— Повод.
— А если спрос окажется таким, что вполне реально запросить и сверх того что подсказывает совесть.
— Совесть тоже чего-то стоит, — замялся Глинн. Ход мыслей посетителя он уловил. Осталось услышать, как он все провернет. Подымет в поход степняков? Или знает чего-то такое, чего не знает пока никто. — Не обижайтесь, но я не наблюдаю предпосылок к ситуации, когда спрос станет достаточным. Поставки нового урожая вот-вот начнутся. Баржи задержались, но это день-два.
— А если нет? Дожди. Хрущатик и клещ. Вот вам несколько факторов, которые лишат нас подвоза зерна в должном объеме.
— Вы серьезно! — подпрыгнул Иагу. — Откуда узнали? От кого?
— Откуда знаю, оттуда знаю. Но барж пока нет. На фоне событий во Вьенне и Фриуле весьма настораживающий фактор.
— Они и раньше бывало задерживались, — расстроился купец. Он-то уж возомнил бог весть что.
— Давайте разграничим обязанности. За мной повышенный спрос на ваше зерно, а вы с чистой совестью поднимите цену на дефицитный, но востребованный товар. Когда к вам пойдет народ...
— А если не пойдет?
— А что вы теряете? Нет, так нет. Я же не прошу у вас взаймы или аванса.
ˮДействительно. Делать-то ничего не нужно. Зерно при мне.ˮ
Но Иагу не был бы торгашом, не представляй негатива спекуляций. Двухгодичной давности пример показателен. Так уж ли ничего не теряет? А репутация? После прошлого раза...
— Как не крути, обман.
— Вспомните об этом, когда к вам повалит покупатель.
— Посмотрим.
— Значит, согласны?
— Отчего же не согласится...
— Дам совет, предупреждайте клиентов, что зерно старое и немного порченое.
— А предупреждать зачем?
— Когда бум уляжется, многие почувствуют себя одураченными и попытаются предъявить к возврату негодный товар.
— Ого? Дойдет и до такого?
— Вероятность есть. А так, знали что брали. Хорошо бы оформить соответствующие бумаги для крупных скупщиков. Дескать, товар со сроком хранения, покупатель предупрежден, возврату не подлежит.
— Кто вас надоумил?
— Для вас излишние знания. Если я скажу, сам дошел до этого, поверите?
— Вы правы. И когда ждать роста спроса?
— Дня через три-четыре.
— Что же, я согласен. Составим договор?
— Разве мы не доверяем друг другу?
— А не боитесь что обману? Наверное, слышали обо мне. Разное...
— Представьте, не боюсь. И лучше вам не знать почему.
— А как же другие? С ними как? Делиться? Ведь не я один торгую зерном.
— Другие не будут знать, что счастье не вечно. Поэтому держите цену чуть ниже конкурентов. Вернете объемами. А когда сами начнете закупать, учтите, проданное. А то новый урожай сгниет.
— Сколько у меня будет времени?
— Две недели максимум. Но лучше ориентируйтесь на полторы. Кстати, чьи склады на Коротком Валу?
— Трийа Брисса.
— Серьезный торговец?
— Если вы про тех, кто торгует зерном, то да. Он и еще Кер Лагуш. Остальные помельче. И все-таки удовлетворите мое любопытство. Как?
— Вы знаете, сколько будет два плюс два?
— Четыре.
— Так вот, если убедить людей, то они вполне согласятся, в отдельных случаях — пять. Главное убедить. А истинный ответ второстепенен.
— А зачем спросили о других? Намекнули в случае моего не согласия пойдете к ним?
— Логично. Но нет. Не по этому. Король подыскивает нового поставщика провианта для армии.
Глинн аж клацнул зубами. Армия?! Такой кусок лаком во все дни и года.
— И чем его не устраивает Трий Брисс? — осторожно осведомился купец. Во рту сухо и дерет горло. От добрых предчувствий. — Неужто столичный судья осмелился выдвинуть против него обвинения в обмане короны.
— А он обманывал?
— Молодой человек! Я тридцать лет занимаюсь торговлей и поверьте, знаю кто на что способен и сколько с того имеет сверх причитающегося.
— Не скажу за судью, но причины есть. Назову на выбор. Или старый плох, или новый будет лучше.
Ответить у Глинна не получилось. Лишь согласно кивнуть.
8
ˮ...Ложь не более чем иной взгляд на прошедшее, настоящее и будущее.ˮ
Визит к Глинну не последнее из запланированного. И не самое важное. И трудное. Важное и трудное впереди. И имя ему Альтус.
Дела делами, но от бесед и беготни подвело брюхо. Решительно невозможно иметь ясную голову и трезвый ум, когда зациклился на куске колбасы и поджаристой сдобе. Ближайшее местечко, где вдосталь и того и другого — Поющая Ослица. На счет пения обычное вранье, а вот готовка обещала порадовать. В зале вьеннского крестьянского антуража, средняя наполненность. Минимум ,,желтых бантовˮ, рваных ноздрей и колодников. Эдакая семейственность — только свои. У кухарки, объема армейского котла — шустрая помощница. Непременное условие качества блюд. В четыре руки-то! Наличие расторопной задастой разносчицы заказов добавляют заведению баллов. Сам владелец шинка личность явно незаурядная. Волосат, пузат и басовит. Вместе с тем обходителен, приветлив и доброжелателен. В одном человеке столько приятных контрастов!
За дополнительный полугрош Колину нашелся отдельный уголок, подальше от двери и кухонных помоев. Жареная баранина выглядела действительно жареной, а не обугленной, достаточно приправленной луком, чесноком и перцем. Из выпивки — глера. Чудесный аперитив заказан по доброжелательному совету шинкаря. Не просто пить, но и проникнуться столичными предпочтениями в питие.
— Тебя нелегко найти, — Сеон запросто подсел за стол. Не дожидаясь приглашения и опустив полагающееся приветствие.
— Смотря, зачем искал, — не торопясь пережевывал еду унгриец, выбирая следующий сочный кусок.
— Не угостишь? — потянулся незваный гость к кувшину. По соблазнительным красным глиняным бокам холодной керамики скатывались бисеринки влаги.
