— То, что вы передали вифферу..., — жестикуляция дополняла слова, чувства и эмоции. Их с избытком. Этакая куча мала и над ней священная хоругвь личной причастности ко всему на свете.
— Ах, вы про это...
— Убийство — грех и великий! — строжайше объявили унгрийцу.
Грех ли убийство? С точки зрения общества так и есть. Но кого и когда это останавливало? И само общество и тех, кто его составляет. Пожалуй, по поводу греха смертоубийства, к обществу претензий значительно больше, чем к зарвавшимся индивидуумам.
ˮНа чай не пригласят,ˮ — снисходит на Колина облегчение. — ˮМило, мило с их стороны.ˮ
— Глядя на вас, эсм, позволю себе утешиться и сожалеть, — ответил унгриец, ни в чем и ничем не проявляя ни того, ни другого.
— Утешиться? — сверкнула глазами фрей. Говорить об утешении её, и только её, прерогатива, а не этого.... Она постеснялась своей несдержанности.
ˮЭспри ей идет,ˮ — одобрил Колин изменения во внешности исповедницы. Довольно-таки странные изменения. Для монашки. Светские. — ˮНе уж-то ради меня?ˮ
Обманываться присуще всем. Унгриец не исключение. Извиняет лишь незнание. Белое перо, украсившее волосы фрей, символ связи с Небесным воинством. Тех, кто вверил свои помыслы и устремления божьей воле.
— Не существует неискупимых грехов, — признался Колин собеседнице.
— И это наделяет правом своевольничать? Судить. Карать. Взыскивать мерой большей за меньшее.
— Ни-ни. Сожалеть....
Ух, ты! Фрей напомнила унгрийцу ратонеро, в выжидающей стойке атаковать.
—....Не все догадываются об искуплении.
— И как это оправдывает нарушения заповедей, данных человеку свыше?
— Оправдывает, — заверил унгриец. — Иначе.... И грешный и праведный едино войдут в царствие Его, но те, кто укрепятся в числе первых... выглядит наглым обманом.
— Вы смеете о том говорить? Вы, заклавший душу на алтаре грехов!? — прозвучало слишком хорошо для пылающей праведным гневом юницы.
— Некоторые неспособны и на это.
— Неспособны на что? Отнимать жизнь? — тучей двинулась Арлем на унгрийца.
— Пожертвовать бессмертной душой. С алтарями все просто прекрасно, а вот с душой.... Есть чем жертвовать?
Фрей выглядела — залюбуешься! Розовые щечки, гневный взгляд, стиснутые в кулачки побелевшие пальчики.
ˮВсякая женщина зло, но дважды бывает прекрасной, на ложе любви и на смертном одре.... Паллад не прав. В гневе они чудо, как хороши,ˮ — восхитился унгриец спорщицей.
— Душой наделен всякий живущий под дланью Творца! Слышите? Всякий! — возмущена до предела фрей. — И создал Господь Бог человека из праха земного. И вдунул в лицо его дыхание жизни. И стал человек существо живое....
ˮВпечатлить сумела, а убедить слабовата? Гетера Фрина в доказательство своей невиновности обнажилась перед ареопагом. Замечательный подход в отсутствии безусловной правоты. Повторит и я готов смиренно признать любые ошибки и принять любую епитимью,ˮ — умиротворялся Колин страстными порывами исповедницы. Что поделать? Отголоски желания тискать и мять.
Подозревала ли нет фрей о подобном способе взять над унгрийцем верх, но возможность безнадежно упустила.
— Совершенно верно, — согласился Колин с приведенной цитатой, перед внесением некоторых уточнений. — Но относится, исключительно, к способным каяться. Осознающим собственную греховность. Так, что, не согрешив, не выяснишь, присутствует в тебе душа или это газы скопились внизу живота. Попадешь туда, — большой палец задран вверх, — а предъявить-то и нечего. Ни терний, ни звезд с них. Для чего жил? Что нажил?
— Вы... Вы..., — смутилась Арлем. Мысли смешались, устоявшиеся логические умозаключения перепутались. — Как вам дозволяют входить в храм!? Допускают к причастию!?
— А что мне в храме делать? Церковное золото меня не прельщает, — жалобился Колин, поддразнить исповедницу. — За монашками подглядывать? В хоре такие уродины, — унгриец озорно подмигнул. — А вот в Пряжке.... Там и обеды приличные.
Встреча грозила не то что затянуться, а обернуться серьезным скандалом. Какими идиллиями и иллюзиями не забивала голову Арлем, какой вздор она не выдавала ими вдохновленная, по статусу она фрей. Для бедного новика избыточно много. Не все правила дозволено нарушать при первой возможности. При второй тоже. А некоторые останутся незыблемыми навсегда. Различать возможное, невозможное и недопустимое, умение высшей пробы. И неважно новик ты или король.
ˮПожалуй, перестарался,ˮ — осадил себя унгриец продолжать накалять спор. Для верности прибегнул к испытанной и проверенной хитрости. Трюк срабатывал безотказно и Колин им, от случая к случаю, пользовался. Улыбнулся, шагнул под свет и повернул голову. Лицо человека сменилось на ужасающую личину. Уродливый шрам чудовищными бороздами стекал к нижней скуле. Один из грубых швов оттягивал веко, другой козелок уха. Тонкая кожа выглядела плохо выделанным пергаментом, кое-как закрывавшим рубленое месиво жевательной и щечной мышц. Когда при движении челюсти пергамент кожи натягивался, казалось (казалось ли?) за желтой заплатой просматриваются язык и зубы.
Действительность, не ошеломляющая, но отрезвляющая. Вроде кружки холоднющей воды. Не пить. За шиворот.
Изумительное хлопанье ресницами и неповторимый изгиб бровей. Полуоткрытый ротик и растерянность, беспомощность, незащищенность, отчаяние.
— Господи...
— Он самый..., — Колин припомнил некогда доверительно сказанное фрей в узком кругу своих не в меру разговорчивых подруг. — Не совершенен, значит, порочен.
Послесловием к стычке с исповедницей, закончившейся столь неромантично, унгрийцу неожиданно увиделась заманчивая возможность упрочить свое положение.
ˮКому доверяешь свои мысли, кого подпускаешь к своему сердцу, рано или поздно возьмется решать за вас о благом и дурном. Обставит вашу жизнь вешками правил и всевозможными табу, приучит к мелодии, под которую будете маршировать, спать, где укажут и есть, что дадут. Лизать левую руку и бояться правой*, — думал Колин об Арлем и гранде, складывая занятный и многообещающий пазл. — Такой человек для одних вреден. Для других весьма полезен. Апории Зенона. Где-то я уже этим хвалился?ˮ
Непредвиденные и неожиданные встречи в такую рань, способны выбить из колеи. Но не настолько, отменить дела запланированные и приятные.
— Вставай, засоня, — Колин тихонько потянул с девочки одолженный вечером плащ.
— Я не сплю, — проворчала Янамари, не желая расставаться с покрывалом. — Мне тепленько-тепленько.
Не стал торопить. Ей спешить некуда, а он переживет потерю пяти минут. Да и заспанная мордашка выглядела уморительно.
Девочка повозилась и со вздохом, не открывая глаз (не открываются они!), села на кровати. По-воробьиному нахохлилась, кутаясь в плащ с головой. Странно, что избитая непогодой и временем скорее тряпка, чем одежда, в состояние согреть.
— Еще немножечко, — попыталась повалиться Янамари.
— Как хочешь. Обед подождет, — произнес Колин, не повторяя попытки растормошить сонную девочку.
В ответ живот Янамари предупредительно уркнул. Самый сладкий сон не заменит самого пресного пирога.
Она приоткрыла веки, поглядеть вокруг. Пошмыгала носом. Ни на глаз, ни на нюх никакой еды!
— Сначала умыться, эсм. Лицо, руки. Все как полагается.
Девочка удивленно хлопнула длинными ресницами. Как? Как он её назвал?
— А можно потом?
— Нельзя.
— У меня..., — хотела признаться она, но увидела выставленные на табурет таз и кувшин.
— Все давно готово.
Янамари соскользнула с кровати, и обреченно поплелась умываться. Зачем-то заглянула в кувшин.
— Холодная, наверное, — передернуло девочку от мысли о стылой воды. Она даже дыхнула, проверить, идет ли пар изо рта. Идет. В комнате прохладно. А от воды будет еще холодней.
Колин поднял кувшин, приглашая подставить ладошки.
— Эсм...
Обращение действовало лучше всяких уговоров и понуканий. Янамари храбро сложила черпачок из пальцев. Поджав губы не ойкать от холода, старательно смыла с рук остатки грушевой гнили, тщательно повозила щеки и лоб. По-мужски фыркнула, разбрызгивая воду по сторонам и на себя.
— А где полотенце? — стряхивала девочку воду в поисках вытереться.
Пригодился один из платков, купленных на Блохах. Колин рассмотрел побуревшую от грязи ткань. Не помешало бы сводить юную эсм в мыльню, ну тут уж скандал обеспечен.
— Теперь можно за стол! — позволил он.
— А молиться? — с настороженностью спросила Янамари.
Унгриец пожал плечами. Не вижу необходимости. Девочка облегченно вздохнула. Есть хотелось сильней, чем рассыпаться в благодарностях Всевышнему, за хлеб насущный. Хлеб вкусней молитвы.
— Мэлль! — позвал Колин.
За дверью услышали. Закутанная в плат пирожница внесла в комнату большую тарелку, накрытую сверху миской, и кружку парящего молока.
— Ну-ка, — перехватил Колин блюдо, накрыв своей ладонью горячущую ладонь девушки. Лицо Мэлль от волнения отобразило попеременно все краски радуги.
— Саин, — произнесла она одними губами. Мольба, пожелание, слабое сопротивление... Все сразу.
Девочка затаилась. На тарелке, горкой лежали... лежало... что-то поджаристое, блестящее от масла и вкусно-вкусно пахнущее, отчего во рту полно слюны. Она вцепились в край столешницы. Хотела зажмуриться, не сон ли. Не спит ли она?
— А как называются? — не решилась она приняться за еду.
— Фаршированные блины.
— Фаншированные..., — не весело произнесла Янамари и опустила голову. Почти уперлась лбом, обиженно шмыгая носом, готовая разреветься.
— Тебе не нравится?
— Очень нравиться. Они вкусные..., — подняла девочка скуксившееся личико. Слезинка не удержалась на ресничке и быстро скользнула по бледной щеке.
— Тогда ешь.
— А ты не будешь меня больно трогать? — Янамари показала себе на грудь. — Вот здесь. Как Фабриус?
— Нет, — несколько оторопел Колин.
— И приставать снять панти?
— Не буду, — глухо произнес унгриец. Сейчас Колин походил, на волка, готового вцепиться в глотку.
Девочка сдерживалась из последних сил, не потянутся к манящим видом и духом блинам.
— И не будешь просить задирать платье?
— Мне незачем это делать.
Янамари облегчено вздохнула и посветлела.
— Тогда побудь моим пʼров. Или если хочешь братом.... Пожалуйста.
— Договорились. Я буду и тем и тем. А теперь ешь.
— А с чем он? — взяла Янамари первый блинный скаток, прицеливаясь в какой бок укусить. Пока решалась слизнула жирную масляную каплю.
— Не знаю. Ешь и увидишь.
— Ф мяфом, — произнесла девочка, энергично нажевывая набитым ртом.
Колин пододвинул молоко. Янамари покосилась на кружку, но не взяла пить, а продолжала поглощать блины всухомятку. Не доев, выбирала следующий.
— Тебе не следует торопиться.
— А ты почему не ешь? — прервалась девочка на третьем блине.
— Я поел, — и пошутил приободрить. — Я же не сплю до обеда.
— А уже что ли обед? — быстро-быстро заморгала Янамари.
— Нет, но скоро. Молоком запивай.
— Оно коровой пахнет, — пожаловался ребенок на неаппетитное содержимое кружки.
— А кто не пьет молока, потом болеет и собственными соплями обедает.
Девочка радостно хмыкнул.
— Пенка, — показала она белый язык. — Противная.
— Лекарства определенно вкусней.
Янамари смирилась и через силу цедила молоко. Зажмуривала глаза не видеть, сколько его остается и морщилась, когда попадались молочные сгустки.
Колин спокойно наблюдал за ужимками баронессы Янамари аф Аранко. Подобным она должна бы переболеть. Но вспоминая её вопросы, решил, таким образом, девочка пытается защититься и повлиять на опасность. Ведь для детей все, что делается не по их правилам, непременно, опасно. К тому же с маленьких меньше спрос. Вот и принижала возраст, капризами и кривляньями. Впрочем, оно и к лучшему. Не кривляния конечно, а то что Янамари аф Аранко спасалась от мнимых и действительных опасностей. Не взбрыкнет его добровольному патронажу. Оказывается, вопрос с проживанием во дворце на постоянной основе решался довольно легко. Минимум усилий, мизер знаний, и дело сделано. Он нареченный брат и представитель титуляра в одном лице. Баронессы, а не эсм Сатеник. Отлучить от двора его возможно только с девочкой вместе. А для этого нужны действительно веские основания.
ˮТут на кривую рожу не попенять, — испытывал унгриец легкое самодовольство. — И баронесс у милейшей гранды не так чтобы много. Даже бедных и голодных.ˮ
От сытной еды и молока девочку быстро сморило.
— А можно мне полежать? — спросилась Янамари, сонно жмурясь.
— Да, конечно.
— А блины не уберут?
— Останутся на столе.
— Я потом... их... и молоко... потом...
Колин помог устроится поудобней. Снова укутал девочку в плащ. Из ,,сверткаˮ торчали лоснящиеся жиром щеки и носик. В сжатом кулачке, вместе с ней, смирно спал оловянный ангел.
Исполнять обязанности сердобольной сиделки Колин не планировал. Ему необходимо в город, забрать заказы и сделать некоторые приготовления. Обеспечить чудеса и спрос на зерно и муку. Само по себе ничего не произойдет.
ˮВесьма жаль,ˮ — посетовал он на несостоятельность грядущего меняться по одному его пожеланию.
Планы резко поменялись едва унгриец увидел в Зале Арок Латгарда, поглощенного какими-то своими размышлениями.
— Прошу прощения, эсм, — пробубнил Колин невпопад, умышленно толкнув канцлера.
— Чем же вы, молодой человек озабочены? Несетесь никого и ничего не замечая, — разворчался Латгард. — А налетев, не находите возможным поинтересоваться, кто пострадал от вашей невнимательности.
— Саин?! Простите великодушно. Честное слово не желал вам худого, — неподдельно досадовал и раскаивался Колин.
— Но ногу оттоптали.
— Саин...
— Только что был эсм, — необидно поддел Латгард. Забавляла искренность новика.
— Саин..., — Колин растеряно развел руками. — Не знаю даже что придумать в оправдание.
— Честно поделитесь, чем увлечены? — потребовал Латгард. Отменная возможность добавить несколько строчек в почти пустые страницы биографии Колина аф Поллака. — И не слова о безответных чувствах! Для воздыхателя вы слишком... в уме!.
— Я.... Ну...
— По возможности внятно и членораздельно, — не удовлетворился канцлер бессвязным бормотанием.
— Некий вопрос..., — признался Колин оглядываясь. — Скорее познавательный, чем философский.
— И что же вы пытаетесь познать? — удивился признанию канцлер. От нынешнего поколения ожидаешь всего чего угодно, но тяга к познаниям у них в приоритетах не значится. Битвы, шлюхи, деньги — основополагающие вещи для счастья.
ˮЯ становлюсь брюзгой,ˮ — одернул себя Латгард и приготовился выслушивать новика.
— Известно, — порозовел от волнения унгриец (Знал бы канцлер чего это Колину стоило!), — червь ест только хорошее яблоко, но можно ли отнести плод к таковым?
— И в чем соль вопроса? — не понял Латгард.
