Выродок

-Тыыы!? — недоуменно протянул он. — Ты что тут делаешь?! Его взгляд потерянно скользил по руке Грошика все еще державшую колокольную веревку. — Постой уж не хочешь ли ты сказать... — осенило его.

-Да, да, барн Касам, я привел,... она пришла... мул...,-Грошик путался в словах, но хозяин прекрасно его понял.

-Ты привел постояльца, — уверенно сказал Касам. — Слышишь, он привел постояльца!— крикнул он себе за спину,— Иди, скажи старшему, он должен понять...

Бесцеремонно отодвинув хозяина в сторону, на порог вышел Лохмоть, доверенный Рыжеблуда во всех творящихся на пристани делах. Довольно высокий, поджарый, одетый с нарочитой небрежностью, он был примечательной личностью: появившись незнамо откуда, буквально за год обустроил дела в административно-преступной местной элите и стал правой рукой старшего. Лохмоть был жесток, себялюбив, и разжалобить его...ну никому ещё не удавалось. Он отличался острым умом, обладал дьявольским даром убеждения, а если его авторитета не хватало, в "беседу" вступала группа поддержки из трех прихлебателей, первых балбесов во всей округе, да и сам доверенный мог при случае серьёзно покалечить упрямца. Лохмоть держал в руке кулёк, наполненный сладкими орешками прихваченный им в кашеварне. Блаженно жмурясь, он поглощал содержимое, поплевывая кожурой на свежевымытое тёткиными стараниями крыльцо.

-Ну...? И где этот ваш спаситель? — насмешливо поинтересовался доверенный.

-Здесь! — уверенный голос чужачки, несколько сбил спесь с Лохмотя, а заодно и несколько успокоил варщика. — Эй, ты, — продолжила она, безошибочно угадав в немом Фильте дворового служку, — прими мула, только не вздумай пока распрягать! Я смотрю, здесь не слишком рады гостям...

— Отчего же? — засуетился Касам. — Добро пожаловать в дом... может вина с дороги? — варщик сиял как новенький толль, и было видно, что дороже новой постоялицы для него сейчас никого нет. Чужачка прошла за ним в придомную, откуда, миновав узкий коридор, они попали в главное помещение кашеварни-едовую. Здесь и заключал свои сделки Одноухий Касам. Большая комната была чистой и довольно светлой, в углу чернел обугленный зев очага, не нужного по причине жаркого времени. Напротив окна на стене, висела чудовищных размеров голова сома с открытой пастью. Длинные усы были вытянуты в разные стороны параллельно полу и закреплены гвоздями. Видимо от этого чучела кашеварня и получила своё название. Отодвинув увесистый табурет, Касам уселся за один из трех круглых обшарпанных столов. Лохмоть пристроился рядом, а Грошик, прошмыгнувший в последний момент, затаился под лестницей, ведущей к комнатам постояльцев на втором этаже. У этой лестницы остановилась и пришлая, всем своим видом выражая нетерпеливое ожидание.

-Значит, барна хочет здесь остановиться...,-сияя, бормотал Касам. — Ну что ж, условия у меня обычные, живи сколь угодно, плата, значит, положена будет такая-полтолля в седмицу вместе с содержанием твоего мула. Комната наверху, харчуемся мы три раза в день, воровства не боимся: вот уважаемый Лохмоть не даст соврать, — Касам важно кивнул в его сторону. — Если устраивает, милости просим...

Грошик ойкнул под лестницей и тут же зажал себе рот. Одноухий видимо за прошедшую ночь пропил все свои мозги, если решился назвать такую плату. В том же "Рыбном месте" цены были вдвое ниже и кормили там, кстати, не в пример посытнее. Старый варщик, небось, посчитал, что гостья не знает местных условий и ее можно дурить, как душе будет угодно. Ага,...не знает она, как же! У столба зазывального вела себя так, будто приходилось ей в Заводи останавливаться через две седмицы на третью, да не просто останавливаться, но еще и проживать какое-то время. Эх, не успел перемолвиться с Касамом, не обсказал ему про барну, а потому развернется она сейчас и поминай, как звали! Грошик был так огорчен, что чуть не пропустил дальнейшее.

Здесь два толля, варщик, — пришлая вертела монету между пальцами, — условия приняты.

-Э-э-э, постой, постой, — неожиданно протянул Лохмоть. — дорогой Касамчик, ну нет у меня убежденности, что эта..., скажем так, фигура действительно та, за кого себя выдает. Может ты нанял какого-нибудь показушку, а сейчас перед нами представление разыгрываешь? И денежки у нее из тех, что ты сам ей дал?! Мне уверенность нужна, что ты, Одноухий, не пытаешься от нас открутиться. Я надеюсь, ты не забыл, что показушки местные мне хорошо известны, может, поэтому лица то у неё и не увидеть,— и он решительным шагом направился к прибывшей.

Двухтоллевик сверкнул в воздухе, опустившись на стол прямо перед оторопевшим варщиком, и он машинально прихлопнул его ладонью. Одновременно с этим чужачка откинула наголовник и шагнула навстречу доверенному:

-Ну? — гостья нервно засмеялась. — Ты и теперь думаешь, что тебя разыграли?!

В комнате наступила мертвая тишина. Лохмоть попятился назад, забыв, о чём он только что говорил, а Касам так и остался сидеть с открытым ртом. Грошик же подскочил от неожиданности, при этом больно приложившись затылком о деревянную ступень. Но боли зазывала не почувствовал, во все глаза пялясь на открытое лицо пришлой. На нем не было следов болезни или синяков — лишь небольшой шрам в уголке лба — да и уродиной она не была. Все было гораздо хуже. Она была эльмой.

Не так уж много времени прошло с той поры, как гномий народ и эльфы, разбросанные судьбой по всем уголкам Обители, прекратили истребительную войну. Эта вражда передавалась в двух народах от отца сыну и от матери дочери. Первопричины уже никто не помнил, она потерялась далеко в столетиях кровавых боев, коварных вылазок и победительных пиров. Временами заключались перемирия, но мельчайший пустяк нарушал хрупкое равновесие и опять по всем заселенным землям эльфы драли гномьи бороды, а подгорцы гордо носили на поясах косы поверженных эльфов. В одну такую пору Орьенгорд-тогдашний владыка Нагорных пустошей — решил унизить своих врагов, покусившись на самое дорогое, что было у эльфов. Известно, что гордые жители лесов вели свой род от Великого дерева, и в каждом эльфийском селении было место, где стоял потомок святыни, взращённый из его семян. За ним ухаживали, делились радостями и горем, спрашивали совета в особо трудных делах. Но занимались этим лишь женщины. Мужчины же приходили в капище только после обряда взросления. Именно там совершалось таинство продолжения рода, и зачатый под деревом первенец считался его прямым наследником и являлся неприкосновенным. Если же ребенок из-за недогляда умирал, его родители становились безродными. Нет, их никто не изгонял, они продолжали жить в селении, могли ещё нарожать детей, участвовали, как и все, в походах и охоте. Но уже никогда "потерявшие веру" не могли воспользоваться защитой Рода и говорить наравне с другими на родовых советах.

Этим то и воспользовался Орьенгорд, решив опозорить святыню эльфийского народа и — тем самым — разобщить лесовиков. С гиканьем и уханьем, вспоминая всех своих святых, гномы хлынули из терпеливо прорытых ходов в те эльфийские деревни, что на свою беду стояли на покрытых лесами горных отрогах. Пока лесовики соображали, что к чему, пока собирались и давали отпор бородатым воителям, подвернувшихся под руку эльфиек за волосы тащили к священному дереву, где они попадали в крепкие объятья подгорцев. В этом и заключался изуверский план гномьего владыки. Он прекрасно понимал, что после произошедшего, эльфы будут долго и нудно судить и рядить, как быть дальше и к единому мнению, скорее всего не придут. У Орьенгорда даже была надежда на племенные стычки между лесовиками на этой почве, которые могли привести к ослаблению заклятого врага.

Но его желания сбылись лишь в самом начале. Набеги и изуверства подгорцев продолжались не долго. Поняв тактику врага, эльфы снимались с насиженных мест и уходили подальше в чащобные места, куда самому упрямому гному попросту было не пробраться ни под землей, ни по ней. Но память осталась, и она была горькой.

Не все опозоренные эльфийки были незамужними, не у всех плоды гномьих утех были первенцами. Поплакали, повытравливали последствия и продолжили жить дальше — как будто ничего и не случилось. Но были и такие, кому это было не под силу. Несчастные, они даже не могли покончить с собой, потому что, убив себя, они бы убили и первенца, живущего внутри. Время шло, Советы за Советами собирались в Родах, дети появлялись на свет, и долго еще бы ничего не решилось, пока одна из опозоренных просто не подкинула своё, ненавистное всем чадо, в первую же подвернувшуюся повозку на близлежащем торговище. Обычай был соблюден, первенец остался жив, а то, что он не в Роду, мало ли, может сам ушел. На том Родовые Советы и порешили.

Повозка с первым подкидышем принадлежала Светлой Семье, религиозной общине распространенной по всей Обители. Ничуть не удивившись появлению ребенка в телеге и возблагодарив за это Светлых Отца с Матерью, бродячие монахи приняли его к себе. Потом еще не раз они находили детей в своих повозках, в корзинах со стираным бельем, а порой и просто на лесной дороге. Детишек растили, кое-чему обучали, а когда подкидыши подрастали, ставили перед выбором: либо кочевать с членами общины, сея в заблудших душах великую любовь Светлой Семьи, либо тоже кочевать — но уже в одиночестве. Оставались немногие. Остальные разбрелись по всей Обители, пытаясь разузнать правду о своём происхождении — и кто знает, сколько их сгинуло в лесах и подземельях, куда они отправлялись на поиски своих нерадивых родителей. Так и появились по городам и деревням эльмы — проклятие двух народов. Отверженные эльфами, презираемые гномами, они и рады были бы влиться в круговорот повседневной жизни, но ничего не получалось — к тому времени унизительное отношение к ним распространилось повсеместно. И нельзя было сказать, что они были глупы, уродливы или обладали несносным нравом. Наоборот, к счастью, а может и на свою беду, эльмы впитали всё самое лучшее от не желающих знать их предков, отбросив ненужную шелуху взаимной неприязни. Они читали лес как открытую книгу, знали повадки зверей и птиц, обладая острым зрением, прекрасно видели в темноте, без ущерба для своего здоровья могли находиться в шахтах и подземельях. Эти качества пользовались большим спросом в каменоломнях и на лесорубках, куда эльмы, в конце концов, и попадали, хотя и там могли рассчитывать лишь на самую неблагодарную работу. Порой кому-то удавалось подняться до положения слуги при благородном господине или найти пристанище у бродячих показушек, но такое встречалось крайне редко.

И вот теперь одна из отверженных стояла в едовой "Сивоусого Сома", претендуя, страшно подумать, на гостеприимство со стороны его хозяина. Грошик никогда не видел эльму так близко и рассматривал ее с любопытством, позабыв на время о предрассудках.

Чего точно в ней не было, так это видимой хрупкости, присущей лесному народу. Невысокого роста, крепко сбитая, она уверенно смотрела большими, эльфийскими глазами на окружающих ее мужчин. На ее лице не было и того налета высокомерия, с которым эльфийские торговцы и прочие гости смотрят на окружающий мир, но и смеси угрюмости и показушности, свойственных гномам, Грошик тоже не увидел. Черты лица пришлой были четкими, а сейчас даже жёсткими. Освобожденные от наголовника прямые иссиня-черные волосы были заплетены в небольшую косичку. Тёмный плащ немного распахнулся, показывая простую солдатскую фаниту, — крепкую верхнюю одежду, носимую воинами в повседневной жизни. На поясе висел внушительных размеров кинжал, но эльма не стала хвататься за рукоять, а наоборот, подвинула его по поясу в сторону. Рот эльмы был упрямо сжат, и было видно, что она скорее ляжет костьми у двери едовой, чем уступит хоть немного, тем, кто смотрел на нее с нескрываемым презрением. Положа руку на сердце, Грошику она больше понравилась, чем вызывала отвращение, но кто бы сейчас в кашеварне учитывал его мнение?

-Выродок... этот маленький мерзавец притащил в мой дом выродка! — прохрипел опомнившийся Касам.

-Одноухий, не злись на мальчугана, — Лохмоть тоже пришел в себя,— Как он мог догадаться? Она ж спрятала свою бесчестную морду, вот он и попался на удочку. Доверился, а учитывая полную зад...полный застой с постояльцами в твоей кашеварне, слишком поторопился, боялся упустить гостя, ведь так?

Поняв, что обращаются к нему, Грошик неуверенно кивнул головой. Ведь подставила его эльма, ох и подставила, он же первую заповедь ей сказал, то есть п р и г л а с и л в свой дом. Касам, конечно, от нее избавится, но потом... потом вышвырнет их с тёткой на улицу и будет прав. Да еще слух пройдет по всей Заводи... не то, что зазывалой, на самую грязную работу ни в одну кашеварню не пристроишься! А он её ещё и барной величал! Вспомнив об этом, Грошику захотелось провалиться под землю, причем в буквальном смысле.

-Вон из этого дома, тварь! — продолжал тем временем хрипеть Касам. — Уходи сама, пока взашей не вытолкали!

-Остынь, варщик, глянь лучше, на то, что у тебя в руке, — эльма никак не отреагировала на оскорбления, да и большого внимания никому — кроме Касама — сейчас не уделяла.

Одноухий посмотрел на руки. В приступе гнева он сжал их в кулаки, и только теперь почувствовал в одном из них кругляшок. Раздвинув пальцы, он с недоумением уставился на двухтоллевую монету, лежавшую на ладони.

-Ты взял ее деньги! — весело резюмировал Лохмоть. Похоже, ситуация стала его забавлять, и он с невольным восхищением посмотрел в сторону неприятной гостьи.

Касам побагровел. Мало того, что эльма, можно сказать, обманом влезла в "Сивоусого Сома", она еще и показала, что обычаи кашеварни для нее не пустой звук. Варщик был побит на собственном поле и загнан в тупик, выхода из которого он не видел. Первая заповедь, которую чужаки выслушивали у зазывального столба, ещё ничего не значила. В ней просто говорилось о возможном представлении кашеварней нехитрых услуг, и заявлялись некие права на данного гостя. Все основное творилось уже внутри кашеварни, и главным здесь был торг. Ведь гость мог и не принять хозяйских условий, а мог и договориться об уступках со стороны владельца: предложить в качестве оплаты товар, или вообще попроситься пожить в долг, оставив в залог свою личную вещь. Тут уж сам хозяин решал — на какое время ему пустить пришлого, какую комнату ему предоставить и как кормить его и его живность, если она у того была. И лишь после того, как варщику в руки попадало то, чем чужак расплачивался за постой, уговор считался заключенным. Вот тогда-то и произносилась основная, вторая заповедь и гость мог чувствовать себя как дома под защитой права гостеприимства.

Конечно, и после этого владелец кашеварни мог указать гостю на дверь, но для этого ему нужно было либо вернуть залог в полуторном размере (в Касамовом случае, неподъемные для него при нынешних обстоятельствах, три толля), либо доказать, что гость нечист на руку. Бедняга варщик не мог сделать ни того ни другого. На выручку ему опять пришел Лохмоть, напряженно что-то обдумывающий в последние мгновения.

-Постой, дружище варщик не торопись, — Лохмоть быстро подошел к Грошику и, встряхнув, поднял последнего на ноги.