Московский Лес

Нападавший катался по полу визжа от нестерпимой боли. Впавший в ступор Гоша корявым пугалом торчал посреди лестничного пролёта. Егор ухватил несостоявшегося убийцу под мышки и потащил вниз по ступеням, не обращая внимания на пузыри дождевиков, лопающиеся при каждом шаге. Пришедший в себя лешак топал следом; облако смертоносных спор затягивало его, словно дымовая завеса...

Противогаз Гоша позволил снять, только когда они завернули за угол. Отыскал гроздь пожарной лозы, заставил напарника стащить верхнюю одежду и тщательно промыть лицо и руки. А сам отошёл в сторону и принялся вытряхивать его энцефалитный костюм. На недоумённое — "как же так, оно ведь жгучее?.." — буркнул "ничего, мы привычные... и продолжал до тех пор, пока из складок брезента не перестала лететь золотистая пыль.

Нападавшему водные процедуры не требовались. Он лежал спине — почерневшие губы в клочьях кровавой пены, глазницы полны гнойно-жёлтой с золотистыми блёстками, пальцы сведены судорогой предсмертной агонии.

Гоша наклонился, пошарил в нагрудных карманах мертвеца.

-Гляди-ка ты!

Студенческий билет. Биофак, группа 103. Конкин Алексей Геннадьевич, первокурсник.

"...это тот студент, что зашёл в лабораторию, когда Шапиро объяснял задание...

...совпадение?..

...щазз!.."

— А это что?

Деревянный кругляш — срез дерева, сохранивший годовые кольца. Небольшой, сантиметров семь в поперечнике. На одной стороне знак — дуб, корни и крона которого сплелись между собой, словно щупальца схватившихся врукопашную осьминогов.

— Знак Сетуньского Стана — проскрипел лешак. — Но это не сетунец — хлипковат, без татуировок, да и одёжка не та.

На погибшем — джинсы, ковбойка и куртка-стройотрядовка с логотипом "МГУ". Обычный гардероб студента.

— Эти сетуньцы — кто они? Второй раз о них слышу...

— Есть такие... Поселились лет десять назад возле Лужнецкого моста и с тех пор шастают по лесу, бьют разных зверушек.

— Охотники, что ли?

— Не... — Гоша замотал головой так энергично, что во все стороны полетели клочья мха. — Охотники — те охотятся. А эти... ну их, даже говорить не хочу!

"... и этот туда же!.."

Егор стащил со спины погибшего тощий рюкзак и вытряхнул на траву его содержимое: туристический топорик, большое долото и ломик-фомку, в точности как та, что он бросил в подъезде.

Гоша взвесил топорик на широкой, как разделочная доска, ладони.

— Похоже, нацелился пошарить по квартирам, а на нас наткнулся случайно.

— Копьём пырнул — тоже случайно? И вообще, откуда у студента копьё?

— На рынке купил, тоже мне проблема...

— А нападать-то зачем?

— С перепугу. Принял за бандитов, они частенько охотятся за барахольщиками.

— Вы сами-то в это верите?

Лешак медленно, со скрипом развёл руками.

— Да, что-то у нас не складывается. Хорошо бы прояснить это дело. Такой знак ведь не только сетуньцы используют, друиды тоже...

— В Лесу и друиды есть?

— В Лесу всё есть.

Егор выждал несколько секунд, но продолжения не последовало.

"...пора бы уже привыкнуть..."

— Насчёт него можно на кафедре расспросить. Или, скажем, у сокурсников.

— Это успеется. А пока надо бы его самого...

— Самого? Что за бред, он же...

— Есть способ. Сообрази пока носилки, я сейчас.

Прежде чем Егор успел спросить, зачем носилки, лешак скрылся в подъезде. И вышел через пять минут, заворачивая на ходу крышку стеклянной баночки с чем-то подозрительно золотистым.

— Споры дождевиков?

— Они самые. Я подумал — чего добру пропадать-то?

— "Добру"?! На кой вам эта гадость?

Лешак ухмыльнулся.

— Эту "гадость" знахари с руками отрывают — ценный ингредиент... Но я-то — не на продажу беру!

— А зачем?

Лешак замялся, но всё же ответил:

— Помнишь, я говорил, что мне человеческая пища не годится?

Егор кивнул.

— Так и бухло тоже. Вот ты прихватил профессорский коньяк — а я чем хуже? Душа — она, знаешь ли, требует... Вот, настаиваю на золотых спорах росу и употребляю помаленьку..

"...замшелый пенёк, бывший бомж-пропойца, да ещё и самогонщик — на свой, лешачий манер. Хорош проводник!.."

— Так вот зачем понадобилась хохма с ракетой! Хотели спор набрать?

Гоша скрипнул — как показалось Егору, смущённо.

— Так... эта... а что такого? Кто же знал, что дождевики все разом рванут?

— Могли бы и сами их... лопнуть. На вас, я вижу, споры не действуют.

— Так веселее же! — оживился лешак. — И потом, надо же было чтобы ты понял, что это за пакость!

А что, словами сказать нельзя?

— Недаром говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.— Гоша назидательно поднял коричневый, потрескавшийся палец. — Вот ты увидел, проникся — и в подъезде не сплоховал, с противогазом. А если бы не успел?

Несколько секунд Егор осмысливал сказанное.

"...и ведь не поспоришь: не расстегни он тогда противогазную сумку — вполне мог и не успеть..."

Лешак уже озирался по сторонам.

— А где носилки? Я же просил! Что нам, на закорках его тащить?

— Куда тащить-то?

— Тут, недалече.

Поляна

"Серебряный Бор".

Поляна Серебряный Бор расположилась на острове, в излучине Москвы-реки. К югу, на Крылатских холмах, простирались непроходимые кайнозойские чащобы — там, в тени древовидных папоротников бродили мегатерии, гигантские броненосцы и сумчатые саблезубые хищники.

Фермеры избегали здесь селиться — кому нужны такие неспокойные и подозрительные соседи, когда вокруг полно свободной земли? Барахольщики предпочитали жирный Центральный округ, так что холмы стали вотчиной учёных с кафедры палеонтологии МГУ.

Палеонтологи, развернувшие на Поляне постоянную биостанцию, числились у Сергея в списке постоянных клиентов. Он немало перетаскал для них голов и шкур допотопных тварей. Случалось водить за реку исследователей — один из таких везунчиков как-то под большой стакан, поведал о стоянке австралопитеков, якобы обнаруженной на "том берегу". Правда, с утра он яростно открещивался от этих слов, ссылаясь на усталость и ядрёную "добрынинскую" чачу.

Прочей кайнозойской фауной мог полюбоваться любой желающий, не удаляясь от безопасной Поляны. К водопою напротив пляжа частенько выходил эобазилевс, четырёхметровая помесь носорога и бородавочника, и вид девиц, загорающих, в чём мать родила, в трёх десятках шагов от принимающего солнечные ванны гиганта, приводил публику в восторг.

На заре эпохи Леса, когда люди только привыкали сосуществовать с зелёным монстром, в которого превратился гигантский мегаполис, была подмечена некая особенность. Лесная Аллергия, главное оружие, с помощью которого Лес отгораживается от нежелательных визитёров, действует тем сильнее, чем больше на той или иной территории "аномальной" флоры. Неважно какой — гротескно разросшихся кустов и деревьев, лесных титанов, вымахивающих выше тридцатого этажа, доисторической растительности, проклюнувшейся прямиком из миоцена. Или порченой чернолесской растительности, к которой человеку вовсе лучше не приближаться.

Были в Лесу территории, где "аномальная" растительность доминировала над обычной, а то и полностью её подавляла. Например — сплошное, в километр шириной, кольцо по внутренней стороне МКАД, куда человеку даже с лёгкой формой Лесной Аллергии лучше не соваться. Но были в этой завесе и прорехи — например, у места пересечения с Ярославкой или каналом имени Москвы. Там те, чей организм балансировал на тонкой грани между иммунитетом и средней формой Лесной Аллергии, могли не только проникнуть в Лес, но и добраться до одного из островков безопасности внутри.

К таким тихим гаваням относились и Поляны — Коломенская и Серебряный Бор. Сюда стремились те, кто не мог сразу, с головой окунуться в лесную жизнь, а нуждались в адаптации, в тонкой настройке организма на загадочную биохимию Леса.

Удавалось это не всем. Но неудачники, не сумевшие окончательно побороть Лесную Аллергию, не спешили за МКАД. Зачем? Всю жизнь тосковать по упущенному шансу? Они оседали на Речвокзале или ВДНХ; самые везучие попадали в МГУ. Одни с головой втягивались в местную жизнь и уже не мыслили себе иного существования, другие рано или поздно возвращались во внешний мир. Но большинство рассчитывало как-то переждать, перекантоваться и повторить попытку.

Население Серебряного Бора не превышало двух-трёх сотен— в основном, молодые люди до двадцати пяти лет. Мало кто забредал сюда с меркантильными целями: кто стремился в Лес за острыми ощущениями, кто бежал от прелестей цивилизации, кто жаждал свободы, невозможной во внешнем мире, или надеялся найти в Лесу нечто, сулящее выход из тупика, в который, по их мнению угодило человечество. Так что, народ здесь подбирался весёлый и безалаберный — романтики, оптимисты, мечтатели.

Официальных властей на Поляне не было. Некое подобие порядка поддерживал временный комитет, сбившийся вокруг домиков спасательной службы, где располагалась биостанция МГУ. Тут же, у самых пирсов, раскинулся небольшой рынок. Цены наводили на мысль, что окрестные фермеры взяли обитателей Поляны на иждивение — впрочем, во многом, так оно и было. Немало тех, кто справлялся с симптомами Лесной Аллергии оседали поблизости — недаром общины Терехова, Филей и Матвеевской поймы числились среди самых многочисленных и благополучных во всём Лесу.

Пирога мягко ткнулась в связку камыша, заменявшую кранцы. Пока Коля-Эчемин привязывал пирогу, Сергей выложил на дощатый помост рюкзаки, оружие, мокрую с крабами, переложенными мокрыми водорослями корзину, и ещё одну, вручённую им при расставании сетуньцами. Сонный сторож вручил им ключ от крошечного, похожий на деревенский сортир, сарайчика для лодочного имущества.

— Когда за лодкой-то вернётесь? — поинтересовался он, дождавшись, когда Коля-Эчемин запрёт клетушку. — А то я через час запру, чтобы, значит, никто ночью спьяну не учинил чего-нибудь.

А что, пошаливают? — встревожился каякер. — Помнится, раньше не было...

— Неделю назад, когда пришла большая партия замкадышей, отвязали по пьяни — хотели, понимаешь, покататься с девками при луне. Так две лодки опрокинули и потопили, пришлось потом вытаскивать. Хорошо хоть сами не захлебнулись, идиоты... А ещё одну лодку загнали в камыши на том берегу, там её слонопотамы и растоптали.

Слонопотамами обитатели Поляны, не искушённые в палеонтологических тонкостях, именовали кайнозойских предков слонов и носорогов, в изобилии водившихся на Крылатских холмах.

— А теперь новое указание вышло — на ночь пропускать под банками пришвартованных лодок общую цепь и запирать на замок. Хотят трахаться в лодках — сколько угодно. Но угонять — это уже озорство!

— Раз указание — запирайте. — согласился с цербером Коля. — Мы здесь до утра останемся. Надо найти кое-кого, заодно поужинаем, переночуем...

— Ну, тогда ладно. Сегодня на "Улетае" сабантуй, большой костёр. Новички, понимаешь, прибыли с Речвокзала. Девицы там такие ... сочные!

И поцокал языком, демонстрируя восхищение.

— Как только, так сразу! — весело отозвался Коля. — Нам надо ещё по базару надо пройтись и раков сварить где-нибудь — к пиву-то!

— На базаре уже никого нет. — огорчил его цербер. — завтра приходите. А что до раков — там и сварите, костёр же! Только смотрите внимательно — в прошлый раз девки, как начали голыми плясать — половину котелков в огонь опрокинули, мы как раз пунш варили... Всё в уголья выплеснули, замкадыши хреновы!

Ул. Парфёнова,

возле пересечения с ул. Вавилова

Подвал пятиэтажки куда они принесли тело, встретил Егора застарелым запахом запёкшейся крови, смешанным с дымом трав, тлеющих в железной жаровне. Дух был таким густым, что его, казалось, можно было резать ножом. Голые бетонные стены, посредине длинный деревянный стол, весь в подозрительных тёмных пятнах, дощатые полки с кувшинами, коробочками, склянками. Единственное окошко под потолком заколочено, полумрак едва-едва разгонял свет от углей курильнице.

— Наина — она со странностями. — наставлял Гоша. — Ежели что не понравится — слова не скажет, проси — не проси. То есть слова-то она и так не скажет, сколько уж лет молчит, но и делать ничего не станет. Так что ты тоже молчи и ничего не трогай — стой столбом и лучше не шевелись. Как что скажу — исполняй сразу! И учти, она, хоть и слепая, а всё чует.

— Имя какое-то странное... — буркнул Егор. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Сначала пришлось тащить мёртвое тело за несколько кварталов, до конца улицы Панфёрова, пересекать намертво закупоренный кустарниками и завалами проржавевших машин, Ленинский проспект. Потом — отмахиваться от роя крупных чёрно-зелёных, отливающих металлом мух, клубящихся у входа в подвал. Но, самое скверное — запах. Егору очень захотелось натянуть противогаз, но Гоша даже думать об этом запретил...

— Имя — это из Пушкина. — пояснил лешак. — Помнишь: "О витязь, то была Наина!" Вот и эта: ведьма — ведьмой, а ведь какая красотка была когда-то! Имя ей родноверы дали, когда жила в их общине...

Наина действительно с виду была сущая ведьма — свалявшиеся седые космы, морщинистое лицо с крючковатым носом, одета в грубую полотняную рубахе до пола и вся увешана амулетами, связками кореньев и гирляндами высушенных птичьих лапок. Она выслушала скрипучий Гошин монолог, повертела в узловатых пальцах медальон убитого, кивнула по-птичьи, отрывисто, и указала на стол. Казалось, её глаза — слепые, белёсые — в самом деле способны видеть.

Общими усилиями они взгромоздили убитого на столешницу. Ведьма пробежалась кончиками пальцев по изъеденному жгучими спорами лицу и стала озираться — судорожно, суетливо, почти истерично.

— Нож ей дай, нож! — прошипел Гоша. — Скорее, всё испортишь! Передумает же!

Егор протянул Наине нож. Свой, собственный, купленный сегодня утром на рынке — обломки казённого штыка остались в квартире профессора Новгородцева. Широкое, слегка искривлённое лезвие со следами ковки, длиной в полторы ладони, с согнутым вдвое стальным че?реном вместо рукояти. Продавец назвал его смешным словом — "куябрик".

Лезвие скользнуло по шее мертвеца. Брызнула кровь, старуха ловко подсунула под багряную струю корыто, когда-то оцинкованное, а теперь проржавевшее чуть ли не насквозь. Струйка весело забренчала по жести. Егор замер, боясь пошевелиться — казалось, всё это происходит в дурном сне.

Он не понимал, сколько прошло времени. Струйки иссякли, превратились в капельки; барабанный ритм сменился редкими щелчками по багровой, дымящейся поверхности. И последние капли — в подставленную Наиной глиняную плошку.

Егор считал капли. Зачем? Нет ответа. Их было ровно двенадцать — последняя кровь Алёши Конкина...

Наина проковыляла к стене, сняла с покосившейся полки кувшин. Маслянистая бурая жидкость смешалась с двенадцатью каплями, запах полыни и ещё чего-то, такого же горького, на краткий миг перебил кровяной смрад.

Старуха низко наклонилась к лицу мертвеца, будто собиралась поцеловать мёртвые губы — и уставилась мутными бельмами в полные кровавой слизи глазные впадины.