Московский Лес

А вот тропа, ведущая на мост, сохранилась. Сергей давно подметил, что Лес порой щадит дорожки, проложенные людьми в его владениях, но делает это с какой-то загадочной избирательностью: одни тропы не зарастают годами, другие скрываются в бурной поросли после первого же дождя. Казалось, путников — охотников, челноков, барахольщиков, промышляющих в брошенных квартирах и магазинах — ненавязчиво подталкивают к тому, чтобы те обходили одни районы Московского Леса и почаще посещали другие.

Большинство так и поступало, тем более, что на "торных тропах" не разбойничали опасные твари из числа мутантов и гостей из доисторических эпох, вроде шипомордников и саблезубых кошек.

Но из любого правила есть исключения. Обитатели Павелецкого омута, огромного провала, возникшем на месте одноимённой площади, не делали различий между берегом омута и торными тропами Садового и Дубининской улицы. Незадолго до Зелёного Прилива там затеяли строительство подземного торгового центра, но не успели. Котлован, загромождённый бетонными конструкциями, затопили грунтовые воды; в результате образовался застойный гнилой пруд изрядной глубины — кроме четырёх этажей торгового центра, здесь подразумевались многоуровневые подземные парковки и технические ярусы. А лет десять назад сюда из Чернолеса добрались хищные октоподы, получившие прозвище "кикиморы" за спутанные грязно-зелёные волокнистые пряди, свисавшие с осьминожьего тела. Эти опасные существа, способные выбираться на сушу и долго оставаться вне родной стихии, прижились в Омуте, расплодились и принялись терроризировать округу.

Но вскоре хищники вскоре сами стали добычей. С тех пор, как лесные мастера нашли способ использовать их кожу, лесные охотники изрядно проредили популяцию злобных тварей. Кожу кикимор обрабатывали так, что она приобретала эластичность, не уступая натуральному каучуку. Полученный материал шёл на мехи для воды, подошвы, тяжи охотничьих рогаток, сторожки? силков и массу других полезных вещей.

Охота на кикимор считалась занятием небезопасным — особенно после сильных дождей, когда кикиморы выбирались на берег и устраивали засады, закапываясь в напитанную дождевой водой землю — чтобы кожные покровы не пересохли от недостатка влаги. Зелёные космы делали их почти невидимыми, и жертва, как правило, узнавала о засаде, когда её со всех сторон захлёстывали щупальца — кикиморы охотились группами по две-три особи.

Именно это и случилось с беднягой, которого Сергей обнаружил возле поворота на Дубининскую. Судя по татуированному на бритой голове солярному колесу — из крупной общины родноверов, обосновавшихся в прибрежных кварталах между парком Музеон и Большой Полянкой.

Сергей терпеть не мог поклонников Чернобога за упёртость, склонность к мракобесию и первобытную жестокость: родноверы широко практиковали ритуальные пытки и ритуальный же каннибализм. Но, увидев, во что превратилось тело несчастного, егерь не мог ему не посочувствовать. Щупальца, вооружённые мощными присосками с роговыми крючьями, разорвали брюшину и грудную клетку, и теперь кикиморы увлечённо копались в месиве из кишок, крови и поломанных рёбер. Казалось, они вот-вот довольно заурчат, несмотря на то, что немы, как рыбы, с которыми делят среду обитания...

Снаряжение неудачника — ловчий шест с проволочной петлёй и АКМ — валялись тут же, неподалёку. Егерь подобрал автомат, не сводя глаз с кикимор. Твари, почуяв его, отвлеклись от трапезы и приняли угрожающие стойки, раскинув щупальца веером — предостережение конкуренту, задумавшему покуситься на добычу. Сергей мог, не особо напрягаясь, перебить всех трёх — вовремя обнаруженные кикиморы не так уж и опасны, расправиться с ними можно без стрельбы, рогатиной. Но зачем? Можно закопать недоеденного родновера, но ведь сородичи убитых тварей доберутся до тела за считанные часы, упорства и чутья на падаль им не занимать. А погибший... что ж, ему отмерялось его же мерой. Родноверы поедали печень убитых врагов, каковыми провозгласили всех, не разделяющих их языческого культа. И чем, в таком случае, они лучше несчастных кикимор, которые всего-навсего следуют своим инстинктам? Разве, тем, что кикиморы жрут молча, без затей, а родноверы обставляют этот процесс камланием и прочими ритуалами.

Стараясь не поворачиваться спиной к октоподам, Сергей обошёл место кровавого пиршества и пошёл прочь, по Дубининской. Отойдя шагов на сто, он остановился и осмотрел добычу. АКМ, в меру потёртый, видно, что съеденный любил оружие и тщательно за ним ухаживал.

"Ну что, сынку, помог тебе автоматик? Говорят же умные люди: "Лес не тир и не передовая: тут, прежде чем стрелять, надо сперва подумать — а стоит ли? И уж тем более, когда у тебя в руках не двустволка, а такая вот машинка..."

На дереве приклада красовалась выжженная восьмиконечная свастика — в точности, как скальпе покойника. На обратной стороне имел место волчий крюк, а на шейке ложи владелец автомата прорезал ножом пять глубоких поперечных бороздок.

"Что ж, всё правильно. Кикиморы нашли своего."

Шагах в десяти мостовую рассекал узкий разлом. Мутная жижа, заполнявшая провал, сыто булькнула, принимая смертоносную железяку. Можно, конечно, толкнуть автомат — на рынке Речвокзала за него дадут три сотни жёлудей, а на Метромосту, у золотолесцев и все пять. Но... Егерь старательно вытер ладони пучком травы, словно выводил въедливый запах, и зашагал по тропе, в обход полуразрушенного здания вокзала. Эта тропа полутора часами позже вывела к Дербенёвской набережной, справа от Новоспасского моста, где его уже час, как дожидался вызванный из Нагатинского затона лодочник.

Лодка была хороша. Настоящее индейская пирога — с ротанговым каркасом, обтянутым древесной корой, она радовала глаз жёлтым, солнечным оттенком и индейскими узорами на высоких гребнях носовой и кормовой оконечностей.

Сергей закинул в пирогу рюкзак и осторожно, забрался сам. Лёгкое судёнышко сильно качнулось — ещё немного егерь полетел бы в воду со всем барахлом.

— Полегче, полегче, Бич! — засмеялся лодочник. — Я не собирался принимать ванну — вода холодная!

Посылая белку к адресату, егерь недаром назвал его "индейцем". Николай Сергеевич Воропаев, известный обитателям Москвы-реки как "Коля-Эчемин" попал в Лес не через Речвокзал, ВДНХ, или одну из Полян, принимавших всех желающих присоединиться к его обитателям. Он пересёк МКАД в районе Лосиноостровского парка — и на свой страх и риск углубился в Сокольнический массив, куда не всякий коренной обитатель Леса отваживался являться незваным. Коле повезло: после нескольких дней скитаний он добрался до селения Пау-Вау, на юге Сокольников, возле Богатырского пруда, куда он собственно и стремился, планируя это рискованное путешествие.

Опытнейший экстремал-каякер, прошедший самые сложные сплавные реки всей планеты, Коля всерьёз увлекался индеанистикой и вместе с другими поклонниками образа жизни североамериканских аборигенов ежегодно раскидывал шатёр-типпи на "Российской радуге". И, как многие в этой среде, грезил Московским Лесом, где, по слухам, обосновалась интернациональная община "индейцев".

Лесная Аллергия, непреодолимая для подавляющего большинства обитателей внешнего мира, пощадила Колю. Обитатели Пау-Вау — так называются собрания коренных американцев, а заодно, фестивали любителей "индейской" культуры — приняли его легко. Здесь радовались любому, кто готов жить по их правилам.

В Пау-Вау Коля прожил около года. Он получил новое имя "Эчемин", обзавёлся ножом "бобровый хвост", мокасинами, штанами и рубахой из оленьей замши и отрастил длинные волосы. Их Коля-Эчемин заплетал в косицы, свисающие до плеч — с крупными бусинами и пёрышками выпи, своего тотемного животного. Но главное, построил пирогу, которая и дала ему новое имя: на языке племени наррангасе?т "Эчемин" означает "человек, плывущий на лодке".

И с этого момента Коля-Эчемин был потерян для Пау-Вау. По Яузе он добрался до Москвы-реки, и там встретился с "речниками" — обитателями Нагатинского затона, крепкой общиной, прибравшей к рукам сообщение по водным артериям Леса. Здесь Коля быстро стал своим: "речники" сразу почувствовали в пришельце истинного фаната водной стихии, и теперь он проводил в Нагатинском затоне куда больше времени, чем в типи, на берегу Богатырского пруда. Впрочем, он регулярно наведывался к соплеменникам, участвовал в их ритуалах, с удовольствием сидел у большого костра, где передавали по кругу курительные трубки и кувшины с кукурузным пивом. И даже обзавёлся постоянной подругой, вдовой соплеменника, погибшего на охоте, которую называл "Моема" — "сладкая". Он привозил женщине безделушки, изготовленные лесными умельцами, а та в ответ расшила его рубаху пёстрыми индейскими узорами — знак прочности их отношений.

— Ну что, Бич, как договорились, на Речвокзал? Да ты устраивайся поудобнее, плыть далеко.

— Туда. Добыл кое-что из Третьяковки, везу заказчику.

Коля неодобрительно покачал головой.

— Вы, егеря, все чокнутые — лезете в самые гиблые места. Было хоть, ради чего?

— Это как посмотреть. По мне, так всем дряням дрянь, и чем быстрее она покинет Лес — тем лучше. Но, видать, кому-то это сильно понадобилось, раз готов платить такую цену.

— А за что платить-то — не скажешь, конечно?

— Не могу, условия сделки. Вот отдам, получу, что обещано — тогда, может, и расскажу.

Каякер кивнул.

— Если хочешь, я тебя на Речвокзале подожду, обратно вместе двинем, идёт?

— Идёт.

Сергей уложил рюкзак под спину, пристроил рогатину и двустволку так, чтобы они всегда были под рукой и осторожно потыкал каблуком днище пироги. Он не в первый раз путешествовал вместе с Колей, и всякий раз удивлялся, каким прочным материалом может быть берёзовая кора — если, конечно, она взята от правильного дерева, правильным способом обработана и пропитана горячим маслом — тоже, разумеется, правильным. Насколько егерь помнил, Коля ни разу ещё не продырявил днище — на ровной, шелковистой на вид коре не видно ни одной заплаты.

Коля протянул пассажиру весло, короткое, с поперечиной на обратной стороне рукояти и остроконечной, в форме древесного листа со всеми положенными прожилками, лопастью. Коля собственноручно вырезал его из ясеневой доски — по образцу вёсел эльфийских лодок, подсмотренных в древнем, начала века, кинофильме.

— Ну что, отчаливаем? Только, Бич, скоро придётся скоро заночевать. Чернолес мы засветло проскочим, да и Крымский мост, пожалуй, тоже. А дальше всё — выше Нескучного сада русло с обеих сторон сильно заросло, течение на стремнине — ой-ой-ой. В темноте туда соваться — гиблое дело.

Сергей задумался.

— Можно переночевать у Кузнеца.

— Лады, так и сделаем.

Близ ГЗ МГУ,

Мичуринская ул.

Задание было пустяковое: выбраться наружу через выход сектора "В", предъявив пропуск, охраннику, скучающему возле крупнокалиберного пулемёта, пересечь двор, миновать проходную. Миновать автостоянку, перебраться через узкий каньон, в который превратилась улица Менделеева, и расставить на противоположной стороне десяток дырчатых алюминиевых ящичков, воткнув возле каждого арматурину с красной тряпкой.

И всё. Если по прямой — каких-нибудь три сотни метров от ГЗ. Егора даже расстроило, что его первая "полевая операция" оказалась такой ерундой.

Но — человек предполагает, а Лес располагает. Подлесок, бурно полезший из-под земли после ночного ливня, сделал тропки, в изобилии протоптанные вокруг Главного здания, неузнаваемыми. Не успели они сделать два десятка шагов, как пришлось прорубаться сквозь частокол высоких, в два человеческих роста, грибов с коническими, сморщенными шляпками. Грибы македонской фалангой преграждали путь к коробке проходной, и обойти их не было никакой возможности.

"Вот тебе и экспериментальная микология... — бурчал Фомич, рассекая белёсые, тонкие ножки, усеянные бледно-лиловыми пупырями. — К бениной маме такие эксперименты, я лучше в кладовщики попрошусь...".

Промокли они насквозь с первых шагов — не помогли даже плащ-палатки, наброшенные поверх рюкзаков. Дождь давно перестал, но струйки воды с ветвей, с листьев, со шляпок грибов, обдавали их с ног до головы при каждом шаге. Трава — высокая, ярко-зелёная, вылезшая сквозь раскрошенный асфальт — тоже была пропитана влагой.

"...чёртов дождь..."

Бывшую автостоянку — как уверял Фомич, вчера ещё вполне проходимую — перегораживали два рухнувших крест-накрест дерева. Каждое из них было толщиной с автобус, и преодолевать такое препятствие поверху не хотелось. Дорога в обход заняла не меньше часа — сквозь сплошной бурелом, густо затянутый проволочным вьюном, под рюкзаками с контейнерами и связками шестов. Удовольствие, прямо скажем, ниже среднего...

Одно из ветвей рухнувшего гиганта легло поперёк каньона, и по нему-то они и перебрались через провал, избежав утомительную и опасную возню с верёвками — дощатые мостки смыло ночным паводком.

С контейнерами закончили быстро — на той стороне каньона подлесок разросся не так буйно, уцелела даже тропка, протоптанная вдоль ограды Ботанического сада. Воткнув последний шест, напарники решили перевести дух и набраться сил перед возвращением.

Фомич пошуровал древком рогатины в траве — не притаилась ли там какая-нибудь кусачая пакость? — и сел на поваленную липу. Нормальную липу, не великанскую.

— Вот так оно и бывает, стажёр. Сегодня есть тропа, а завтра — такой бурелом, что лешак ноги сломит. Поди, угадай!

Егору хотелось обматерить напарника за то, что тот поленился подняться на башенку бокового корпуса и оттуда, с верхотуры, осмотреть будущий маршрут. Тогда бы и гадать не пришлось — знали бы точно, где и какие препятствия их ждут. Но портить отношения с будущим коллегой не стоило. Хотя бы — до конца стажировки.

— Классная штука... — он кивнул на рогатину Фомича. — Мне такую даже не предложили...

Инструмент, и правда, был хорош. Метровое древко заканчивалось лезвием, вроде длинного, широкого ножа с толстым обушком. Его лезвие с одинаковой лёгкостью рассекало и завесы проволочного вьюна, и ножки гигантских поганок и перепутанные ветви.

— Это не со склада. — лениво отозвался Фомич. — Один егерь оставил в лаборатории. Известный в Лесу человек — он к нам иногда заглядывает, водит дружбу с завлабом, ему и подарил. А Шапиро даёт мне на выходы — сам-то он из ГЗ носу не кажет, Эл-А... Это здешняя, лесная придумка, по типу якутского оружия "пальма". Удобная штука, дорогу в подлеске прорубать — лучше не придумаешь.

Сам Егор сражался с буреломом при помощи самодельного мачете — обычной рессоры, выпрямленной, заточенной и снабжённой деревянной ручкой. Мачете выдал ему перед выходом прапор-завхоз — и долго наставлял насчёт бережного отношения к казённому имуществу.

— Где бы и мне такую добыть? На рынке?

Перед входом в ГЗ с противоположной стороны, от улицы Лебедева раскинулись торговые ряды. Егор собирался заглянуть туда после вылазки — прикупить на ужин местные "фермерские" продукты.

— На рынке такую не найдёшь. — разочаровал его лаборант. — Работа наилучшего мастера. Бич — это егеря так зовут — рассказывал, что его кузня стоит на железнодорожном мосту, и туда не каждого пускают, а только своих, знакомцев. Ты лучше нож хороший купи — твоё-то барахло годится только банки открывать...