Летчики вскочили с коек и быстро выстроились, Хайнц попытался доложить по уставу, но Крэйн жестом велел ему умолкнуть и вместо приветствия заметил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— А я-то думал, отчего у меня с вами хреновое предчувствие связано... Теперь я, значит, гусей пасти назначен — просто отлично. Сказочный подарочек. Так. Доставайте карандаши и бумагу, и садитесь попарно. Напишете для меня маленький психологический тест.

Летчики, несколько выбитые из колеи неожиданным поворотом событий, выполнили распоряжение и замерли в ожидании.

Крэйн, заложив руки за спину, с задумчивым видом прошелся вдоль стены.

— В общем, даю вводную. Мы в полном составе отправились в бой и понесли потери. Каждый из вас должен представить, что тот, с кем рядом он сидит, погиб геройской смертью, и написать письмо его родителям. Детальных обстоятельств не надо, только про то, каким ваш товарищ был человеком, и как его всем не хватает, ну вы понимаете. По всем правилам, включая свою подпись, только дату и место не ставить. Пятнадцать минут, время пошло.

Кай несколько секунд растерянно глядел в чистый лист. Смысл психологического теста испытуемый знать не должен, иначе тест будет необъективным, так что с этим проблем нет, но... Писать письмо родителям Вольфа при живом товарище — это почти все равно что хоронить его заживо. Строчки плавали в голове, но не желали ложиться на бумагу. И похоже, что то же самое ощущают и другие.

Он повернул голову и встретился взглядом с Вольфгангом. Несколько секунд они оба молчали, потом Вольф тихо шепнул:

— Напишем каждый на себя и поменяемся.

А на себя писать — уже полегче. Кай прекрасно отдавал себе отчет, что может десять лет не прожить, и иногда задумывался: а что о нем скажут другие, когда он уйдет к Госпоже? Хотелось, чтобы хорошее — и много.

Через пятнадцать минут Крэйн начал собирать работы. Кай быстро подписал письмо именем Вольфганга Гэта и обменялся с ним листками.

Однако от внимания командира маневр не ускользнул.

— Нелегко писать некрологи на друзей, да? — спросил он и, не дав пойманным на горячем возможности повиниться, забрал письма. — Вот вам первый урок, гусята... Командир говорит для того, чтобы вы его слушали, а не делали по-своему только оттого, что задание кажется трудным. Я вот даже не представляю себе, что подумают ваши родители, получив на вас похоронки, написанные вашими же почерками, но это уже не мои проблемы. Все, всем вольно, завтра в девять встречаемся на плацу, а сейчас отдыхайте.

Он повернулся и двинулся прочь, унося тонкую пачку писем.

— Простите, сэр, — растерянно сказал ему вслед Кравитч, — так это был не тест?!

— Я что, похож на психолога, чтобы тесты проводить? — фыркнул Крэйн. — Я просто не спотыкаюсь дважды в одном месте. После 'Штормового сражения' мне пришлось написать сто сорок семь писем! Сто сорок семь писем левой рукой, и в каждом извиняться за то, что пишу левой, потому что правая прострелена, вы себе это представляете, гусята?! Я пишу людям письма о том, что их родные погибли, и извиняюсь за почерк! Бред. Сто сорок семь раз подряд. Договаривались с комэском и комзвеньями, что писать будем поровну — так они все погибли... Вот и перестраховался. Все, до завтра, гуси!

Когда его шаги стихли в коридоре, Нойманн негромко сказал:

— Парни, и вы еще меня циником называли... А эта паскуда нас живьем похоронила и не поморщилась...

А ведь он действительно считает всех покойниками, подумалось Каю.

Тут его локтем толкнул Вольф:

— Знаешь, мы вляпались начет почерков... У нас только один выход теперь: давай не умирать?

* * *

Город, в целом, произвел не самое плохое впечатление, даром что провинциальный насквозь. На сорок или около того тысяч населения — десятка два лавок, всего три паба, из которых два — портовые, и ни одного по-настоящему увеселительного или культурного заведения. Вольфганг в бытность свою курсантом пристрастился к театру, главным образом потому, что удовольствие это недорогое, выделить несколько монет нетрудно. Если что позатратнее — то лишние деньги он предпочитал отправлять родителям, пускай хоть к старости нужды не знают, а им ведь еще и Клемента, который на два года моложе Вольфа, на ноги поднимать.

Посему Вольфганг совершенно не расстроился, оказавшись в такой глухомани. Город тихий, сонный, пропахший морем, люди с виду приятные и приветливые, хотя последнее может отчасти объясняться мундиром летчика.

Зато некоторым другим Диппорт показался безнадежной дырой, и их он тоже хорошо понимал: он, бедняцкий сын, вырос с крайне скромными запросами, а в их тесном кругу есть люди, привыкшие к более насыщенной жизни.

— Да уж, тут мы не найдем ни концертного зала, ни цирка, ни приличного ресторана, — печально подытожил двухчасовую прогулку Кравитч, — во всех забегаловках, что мы посетили, приличной выпивки нет и меню все насквозь рыбное...

— А про публичный дом и говорить нечего, — вздохнул Нойманн, — если тут такой и имеется — то разве для матросов в порту, с такими девицами, что и багром притронуться страшно... А нравы тут, как и в любой глубинке, строгие, так что, господа, с делами сердечными нам тут совсем не светит, надо думать...

— Ну почему же? — возразил Хайнц, — ведь мы же все-таки летчики и местным парням фору дадим только так.

— Хреново считаешь, дружище, — хмыкнул Кай, — тут кроме нас летчиков шестьсот-семьсот человек, и я еще не считаю офицерский состав пехоты и моряков. А свободных и привлекательных девушек — хорошо если сотня наберется, так что уж мы-то точно в пролете.

— С этим проблем не будет, — сказал Кравитч, — потому как где такое скопление военных — там маркитанты подсуетятся весьма быстро и путан привезут в достатке... Хотя лучше бы цирк какой привезли...

Дело пошло к вечеру, и группа постепенно рассеялась: кто обратно в казарму, кто в паб. Вольфганг в одиночку пошел в сторону набережной: прохладный океанский бриз манил его к себе детскими воспоминаниями.

* * *

Ширацу Ладат достал из кармана хронометр и убедился, что до отправки остается еще добрый час, значит, он еще успеет сходить в ближайший городской квартал и поесть домашней пищи: скорее всего, эта возможность для него последняя.

Когда он покидал расположение части, часовые сделали вид, что не замечают его, может быть, только проводили взглядами вслед. Ширацу тоже ничего им не сказал, он уже привык быть кем-то вроде невидимки, чужим среди своих, тем, с кем первыми не заговаривают. Еще в госпитале он почувствовал вокруг себя пустоту: врачи говорили о нем в третьем лице, не называя по имени, медсестры избегали встречаться с Ширацу глазами. Долгие месяцы он провел в одиночной палате, сожалея о том, что причиняет всем этим достойным людям — персоналу госпиталя и пациентам — неудобство и дискомфорт самим фактом своего... нет, не присутствия, а вообще существования. Небеса порой играют с людьми весьма своеобразные шутки: если бы Ширацу Ладат погиб в кабине своего самолета, так было бы проще для всех, включая его самого. Но он каким-то недобрым чудом выжил и теперь вынужден влачить существование парии, изгоя.

Восемь месяцев в пустоте — все равно что в аду. Ширацу понятия не имел, что будет с ним дальше — и командование, видимо, тоже не могло решить, как поступить после того, что он сделал.

Потом, когда Ширацу начал понемногу ходить, в его жизни появился лучик света. Ее звали Санакан, она работала неподалеку от госпиталя в Фукутияме помощницей аптекаря, к которому он ходил за обезболивающим. Сам Ширацу предпочитал по возможности не появляться ни в госпитале, ни в казарме, снимал квартирку неподалеку, но все еще нуждался в лекарствах.

Их первую встречу Ширацу запомнил до мельчайших подробностей. Симпатичная девчушка просто ужаснулась, увидев на пороге аптеки искалеченного летчика, хромого, с рукой на перевязи и швами на лице. Ее искреннее сочувствие в самом начале доставило Ширацу определенные проблемы, потому что лгать — недостойно, а ответить правдиво на вопрос, что с ним случилось — страшно.

— Я столкнулся в воздухе с самолетом ведущего, — сказал он, стараясь не думать, что полуправда суть ложь, — и рухнул с высоты в пятьсот с лишком...

— И выжили?! Вы должны благодарить Небеса за это чудо!

— Не уверен, что испытываю благодарность, — печально ответил Ширацу.

Постепенно он стал ходить в аптеку, выбирая время, когда там находилась Санакан, искра, проскочившая между ними в тот миг, когда они впервые встретились взглядами, разгорелась в небольшой, теплый и ласковый огонек. Аптекарь даже если и знал, кто такой Ширацу Ладат и чем он печально знаменит, то своей помощнице не сказал.

Еще полгода Ширацу жил в неопределенном состоянии. Пустые, холодные дни сменялись вечерами, когда к нему приходила Санакан, и с ней он забывал обо всем, кроме одного: это когда-нибудь закончится, ведь будущего у них нет.

А затем случилось то, что и должно было случиться: четырнадцать месяцев спустя после крушения врач, не глядя на пациента, молча поставил в его больничном листе пометку 'годен', практически подписав ему помилование: теперь Ширацу хотя бы сможет исполнить присягу.

Самым тяжелым было прощание.

— Ты вернешься когда-нибудь? — спросила, утирая слезы, Санакан.

Он покачал головой:

— Уже никогда. Солнце мое, я ухожу по дороге, откуда нет возврата.

— Тогда вспоминай меня хоть иногда...

— Я буду помнить до последнего мига, — пообещал Ширацу.

Вот и сейчас, входя в рабочие кварталы, он думает о ней. Навстречу идут люди, усталые и бодрые, на работу и с работы, спешат по своим делам. Ширацу и сам вырос в похожем районе, здесь он как дома. Прохожие, завидя его, почтительно снимают шапки и кланяются ему вслед, он сам вежливо кивает в ответ. Все эти люди не знают, кто такой Ширацу Ладат, потому здесь, в небогатом рабочем квартале, он чувствует себя уютно и привычно.

Ширацу вошел в первую попавшуюся на пути закусочную. Низенький потолок, грубая, но чистая мебель, запах мисо и свежей собы. Хозяин — невысокий толстый старичок с длинными седыми усами — завидев на пороге необычного посетителя, бросился к нему, кланяясь на ходу. Несколько обедающих мужчин, судя по всему, докеров, тоже поднялись со своих мест и почтительно поклонились.

Ширацу, прислонив трость к стене, сел за ближайший к входу стол.

— Мне бы чего домашнего, — сказал он, — это суп мисо так пахнет? И собу к нему.

Заказанное хозяин принес ему лично, не доверив это служанке, чем-то неуловимо напоминающей самого старика.

— Благодарю, — сказал Ширацу, взяв в руку специальную широкую ложку для супа.

Пахнет вкусно. Или, правильнее сказать, пахнет прошлым. Пахнет домом и детством. Он зачерпнул ложкой душистую похлебку и проглотил первую порцию. Хороший суп, немного не такой, как мама варила, но не хуже. Конечно, избалованный едок нашел бы, что армейская пища лучше, вкуснее и утонченнее — неудивительно, 'небесным драконам' готовят лучшие повара — но есть в этом простом и непритязательном супе что-то, чего не найти в армейской столовой. Что-то знакомое и родное.

Что-то, за что Ширацу Ладат, как и любой другой 'небесный дракон', поклялся умереть.

Соба под соевым соусом ушла в желудок следом за супом быстро и непринужденно. Ширацу предпочел бы растянуть удовольствие, но нельзя заставлять самолет ждать. Он скосил глаза в сторону, где как раз расплачивался с хозяином один из посетителей, и прикинул, сколько должен стоить его обед. Спрашивать самого владельца бесполезно — старик наверняка откажется брать деньги.

Ширацу достал из кармана горсть продолговатых монет и положил рядом с пустыми тарелками, перекрыв стоимость супа и собы в пару раз: не жалко, тем более что деньги ему уже не нужны. Встал, взял трость, коснулся пальцами козырька фуражки и вышел на улицу: дорога в один конец уже заждалась.

В самолет он вошел последним, отказавшись принять из рук аэродромного механика парашют, и уселся в самом конце отсека, чтобы, случись в полете беда, никому случайно не помешать вовремя добраться до двери. Сам Ширацу и в этот раз прыгать не собирался: формальное исполнение присяги — все же исполнение.

Самолет вальяжно разбежался по бетонной полосе, сделал круг над аэродромом, дожидаясь звена прикрытия, и повернул на запад.

Ширацу выглянул в иллюминатор, бросил последний взгляд на оставшуюся внизу родину и прижал кулак к сердцу, салютуя и прощаясь с ней.

* * *

Ровно в девять сэр старший мастер-сержант не появился.

Патрик Хайнц, стоя перед строем, мрачно пожаловался:

— Я еще никогда не чувствовал себя так по-дурацки. Мы стоим, как идиоты, в ожидании командира — и где же он?

Вольфганг прекрасно понимал его чувства. И дело даже не в том, что командир эскадрильи просто раздолбай — вот оно, то самое паскудное чувство, когда герой, кумир и образец для подражания внезапно оказывается совершенно не таким, каким его представляешь себе после чтения газет.

Крэйн появился только через четверть часа, сонно зевая.

— Вольно, гусятки, — махнул он рукой в ответ на 'здравия желаю' и достал из папки личные дела: — так-с, будем знакомиться... Ну или точнее я с вами буду знакомиться, вы меня и так знаете, как облупленного...

Да он просто издевается, подумалось Вольфгангу, реальный 'Молния' Крэйн — чуть ли не полный антипод газетному.

Крэйн устроил перекличку, бегло просматривая документы.

— Зеркин, Кайафас...

— Я!

— Знаю, что ты. Так ты еще и торпедист по совместительству?

— Так точно!

— Хм... И как ты умудряешься одновременно управлять самолетом и щелкать колесиками арифмометра?

— Никак, сэр. Я арифмометром не пользуюсь.

Крэйн приподнял брови:

— В уме, что ли? Это как так?

— Вообще-то, в интегральных уравнениях нет ничего сложного. Хотя преподаватель в университете тоже удивлялся, что я их в уме решаю.

— А, так ты у нас с образованием, да?

— Три курса неполных.

— А что ж тебя в летчики потянуло? Да еще и дворянин...

Кай вздохнул:

— Отец вложил все состояние в завод паровых тракторов, а годом позже в нашей провинции открыли большое предприятие по изготовлению дензельных двигателей. Отец не мог предвидеть, что прогресс доберется до нашего задворка империи так быстро и что Рудо Дензель сможет так сильно уменьшить габариты и цену своего двигателя, что их начнут ставить на трактора. Так что университет пришлось бросить.

— И ты решил — в летчики?

— Ну не клерком же мне становиться!

— Достойное решение, — то ли всерьез, то ли в шутку одобрил Крэйн и закрыл папку. — Ладно, гуси. В Летной у вас с прыжками на вингсьюте дела как обстояли?