Самолеты, к слову, привели всех в щенячий восторг. 'Сандеркастеры', о которых упоминал адмирал Кольхаун, на деле оказались четвертой серией, у которой от собственно 'сандеркастера' — только название да внешнее сходство.

Тяжелый трехместный истребитель представлял из себя классическую двухмоторную двухбалочную систему, с двумя хвостовыми рулями и единым горизонтальным стабилизатором, так называемую 'раму'. Будучи короче самолетов первых трех серий, с меньшим размахом несколько более широких несущих плоскостей, новый 'сандеркастер' обладал гораздо лучшей маневренностью, как по тангажу, так и по крену, а благодаря мощным форсированным движкам — хорошей для такого массивного самолета скоростью. Фюзеляж вмещал в себя, помимо просторных кабин, защищенных листовой броней и бронестеклом, весьма солидное вооружение.

Каю достался не обычный четырехпушечный вариант с двадцатимиллиметровыми орудиями, а двухпушечный. Две 'тридцатки' с магазинным питанием по десять снарядов располагались непосредственно под рабочим место штурмана, в носу, и перезаряжались им же. Плюс еще четыре мелкокалиберных пулемета, по два в носках каждого крыла, по восемьсот патронов на ствол: хватит в избытке. Сам штурман располагал крупнокалиберным пулеметом на турели в самом носу и вторым пулеметом, обычным, из которого он мог при необходимости вести огонь через лючки вверх, вниз и в стороны.

Больше всего радовался Вольфганг: счетверенная мелкокалиберная установка с ленточным питанием для защиты всей задней полусферы плюс выдвижная башенка с парой крупнокалиберных пулеметов над головой, в выдвинутом положении обеспечивавшая круговой обстрел. Мечта любого стрелка, что тут еще сказать. А высококлассный стрелок вроде Вольфа да с таким вооружением — это уже мечта любого пилота.

Также им передали один двухместный 'фэйерспиттер' для экипажа Логана и Кеннета, который, по сути, представлял собой тот же 'сандеркастер' в конфигурации самолета поддержки, без места штурмана и курсовых орудий, вместо них 'фэйерспиттер' нес целую батарею разнообразных вспомогательных приспособлений, включая осветительные ракеты и дымовые шашки, а также впечатляющий арсенал для бортового стрелка.

Ход работы инспектировал все тот же Максон. Да и то, сказать 'инспектировал' — слишком громко. Он появлялся обычно в первой половине дня, спрашивал, как идет работа, нет ли проблем, отвечал на возникавшие в процессе вопросы и уходил восвояси. Своего непосредственного командира группа два-пять-два-десять, которую никто пока так и не удосужился ввести в какое-либо регулярное формирование, поначалу видела раз в день, да и то в лучшем случае.

Только на шестой день вечером в казарму заявился Крэйн и принес с собой несколько плакатов, на которых схематически были изображены несколько яматианских самолетов и боевых кораблей.

— В общем, гусята, смотрите сюда, — сказал он. — Многое из того, что вы учили в академии, здесь будет неприменимо, потому что вас не готовили к южноокеанскому ТБД. Яматианцы воюют не так, как мы, Гристол, Хоннеамис или Тильвана, по крайней мере в воздухе. И эти различия начинаются практически от самого фундамента: допустим, мы делаем ставку на командную работу, слаженность подразделений и звеньев, в то время как яматианцы — на личное боевое мастерство. У них эскадрилья и полк — это не совсем боевые единицы, а скорее административные, потому что высокая слаженность у 'небесных драконов', как они себя называют, есть только на уровне пары, звена или крыла. Мы пытаемся выигрывать сражения маневром и тактикой — а яматианским летчикам все это чуждо. Они стараются победить непосредственно в бою, в бешеной рубке. Конечно, на уровне командования у них все примерно так же, как и у всех, но когда доходит до непосредственных исполнителей приказов — ну, все идет примерно в том направлении, что я указал.

За четыре вечерних занятия Крэйн основательно познакомил подчиненных со многими моментами, о которых те раньше вообще не знали. Новейший 'Синдэн', легкий и проворный, детально изученный еще в Летной, оказался первой, пробной моделью, а основная серия имела значительные доработки, в том числе такую диковинную штуку, как система отрицательного шага винта. Сама идея сменного шага винта давно не нова, но мысль сделать шаг отрицательным пришла только яматианским летчикам. По свидетельству Крэйна, благодаря этому новшеству летчик мог очень быстро затормозить свой самолет, не только открыв аэротормоз, но и изменив тягу винта на обратную.

— На самом деле, это рискованная штука, — рассказал мастер-сержант, — потому что движок может даже с места слететь — и оп-па, у тебя в корме, где был двигатель, теперь дупло, а движок — вон, без тебя полетел. Кроме того, сам маневр требует огромного мастерства, потому что недолго и в сваливание уйти, а там и разбиться раз плюнуть. Но вы имейте в виду, что в крайнем случае узкоглазые способны стряхнуть вас с хвоста таким вот образом. У 'Синдэна' скорость сваливания — семьдесят. У вас — сто сорок, если без закрылков. И тут уж либо он пропускает вас вперед, либо вы начинаете тормозить и сваливаетесь раньше, чем он. Но вам это, впрочем, неактуально, вы на своих 'сандеркастерах' сесть 'Синдэну' на хвост так и так не сможете. Однако летчик на 'Синдэне' может, находясь впереди вас, затормозить так быстро, что вы в него врежетесь: они без колебаний идут на таран, хоть сами, хоть подставляясь под столкновение. Я такое лично видел, еще до Планпандоя, а обменять легкий истребитель и свою жизнь на три жизни и тяжелый ударник — это, по мнению яматианцев, отличный размен.

По вечерам они ходили в город. Крэйн предупредил, что если часовые на входе заподозрят состояние опьянения — спать придется в карцере, так что хорошенько погулять не получилось, чему Кай не особо расстроился, тем более что и Вольф тоже был к чарке не охоч. Они вдвоем за несколько дней обследовали остров почти со всех сторон, и Кай нашел очень многообещающее местечко на отшибе с глубиной сразу у обрыва.

— Вот тут, мне кажется, можно наловить черных карпаунов, — заметил он, — это такой деликатес, что пальчики оближешь. Красная рыба, говядина, угри — все это по сравнению с мясцом карпауна так, безвкусная жратва. И на рынке ты его не купишь, его даже император кушает в лучшем случае раз в год.

— Это та рыба, которой Хитрый Петер отравил Чужака? — заинтересовался Вольф.

— Она самая.

— Так мясо только в сказке ядовитое?

Кай ухмыльнулся.

— Тут смотри какая ерунда. Карпауна нельзя никаким образом сохранить про запас, его и приготовить можно, только лишь зажав тонкие кусочки мяса меж двух раскаленных сковородок. Мясо должно быть съедено не позднее чем через двадцать минут после поимки рыбы, потому что иначе, в зависимости от готовки, оно либо теряет вкус полностью, либо ты следующие пять-шесть дней своей жизни проведешь на толчке, не слезая. Вот, смотри. — Он показал другу едва заметное кострище: — видишь, тут местные жители иногда ловят карпауна и на месте же едят. Шутка Госпожи заключается в том, что самую вкусную рыбу на свете, да и вообще самое вкусное, что я когда-либо ел, невозможно промышлять. Ни разводить, ни поймать и доставить живьем невозможно, пойманный карпаун, если не убить его сразу же, становится ядовитым уже через минуту. В Денериве, где я вырос, даже присказка такая бытует: 'Есть четыре вещи, что купить нельзя — любовь, дружба, молодость и жареный карпаун'.

— Хм... надо бы попробовать, — сказал Вольф, — хотя я рыбачить не умею.

— Пф... Делов-то. Хотя иногда можно потратить дни, но не поймать.

— А гранату раздобыть? — приподнял бровь Вольф.

— И думать не смей. Если мы угробим все семейство карпаунов, что тут живет — нас местные проклянут семью проклятиями.

— Этого я не сообразил.

Также им удалось поприсутствовать при молебне местных у океана. В определенные дни жители Диппорта молились не в храмах Альмалексии, а шли к побережью и проводили свой ритуал, читая молитвы Госпоже, но как бы не вознося их к небу, а кланяясь воде. Кай этим интересовался мало: отец говорил, что Госпожа услышит любую молитву от чистого сердца, а человек, утверждающий, что его способ молиться вернее — либо фанатик, либо мошенник.

Еще им удалось увидеть гигантскую акулу и то, как она питается. Десятиметровая рыбина заплыла прямо в портовую бухту и медленно плавала у причалов, пока с какой-то рыбацкой шхуны ей прямо перед носом не опрокинули целый чан мелкой рыбешки. Акула незамедлительно открыла двухметровую пасть, втянув в себя кто знает сколько галлонов воды, закрыла, а потом шумно выпустила воду сквозь неплотно прикрытые челюсти, но уже без рыбы: горловые усы задержали все съестное в глотке.

Каю это было в новинку: принцип питание гигантской акулы он знал, но не думал, что она может есть что-то крупнее планктона.

— Зачем они ее кормят? — спросил Вольф.

— Почем я знаю? — пожал плечами Кай.

Ответ вскоре стал очевиден: громадная рыба лениво уплыла из бухты. Должно быть, спровадили ее, скормив малоценную мелюзгу, которая и так шла на прокорм домашней птицы, такая махина, разозлившись, могла бы запросто потопить небольшие суденышки, расколов в щепки.

Помимо этого, Кай сделал еще одно открытие: оказывается на 'Стормбрингере' служит штурман-небесный. Это сообщил Крэйн, когда сам разузнал. Пока он ездил в отпуск, командование каким-то образом, вероятно через торговцев, договорилось с небесными, что стало сюрпризом для всех, включая самого мастер-сержанта.

— Ну и что это за ересь такая?! — возмутился, услышав новость, Патрик. — Один нас сбивает, другой у нас служит?! Госпожа свидетельница, это очень странные люди, и стервятники, и наше командование!

— Они — не люди, — мрачно возразил Крэйн, — уже не люди. Это я про стервятников.

— В каком смысле — не люди? — не понял Нойманн.

— В самом прямом. Проведя в небесах на своем летающем острове несколько поколений, небесные перестали быть людьми. Как бы это тебе объяснить... Ты видел когда-нибудь кабину стервятничьего самолета?

— Не-а.

— А я видел. Знаешь, какая у них навигационная панель?

— И какая же?

— Никакая. У них ее нет. Вообще. Ни компаса, ни альтиметра, ни спидометра, ни горизонта — ни-че-го. На небольшой панельке показатель топлива, масла и оборотов двигателя. Рычажков и переключателей тьма-тьмущая, но индикаторов положения шасси и закрылков тоже нет. Им все это не нужно. Небесные изредка работают штурманами, чаще на торговцев... Думаете, зачем они нужны? Им ни шторм, ни гроза не помеха. Из-за атмосферной аномалии вокруг глыбы левиума, на которой они живут, вечно бушует гроза, они не просто так зовут себя шторморожденными. Небесные, словно птицы, без каких-либо приборов ориентируются в воздухе, и даже не могут заблудиться. Как такое возможно? Думаю, ответ знают только почтовые голуби, которые одним им ведомым способом находят родную голубятню, пролетев тысячу морских миль.

За десять дней стервятник прилетал еще три раза, как выяснилось чуть позже — они менялись. Причина оказалась предельно простой: рождаясь и живя на запредельной высоте, от трех до пяти километров, небесные привыкли к разреженному воздуху и на нулевом уровне страдают от повышенного давления.

Вскоре Кай услышал краем уха разговор двух офицеров и понял, что наем небесного имел под собой предположительный скрытый мотив: другие небесные прекратят любые атаки поблизости, чтобы у его сородича не было проблем, в атмосфере всеобщего недружелюбия работать совсем не комфортно. Так это было или нет — но помимо регулярно прилетающего самолета другие стервятники показываться перестали.

Зато пассажирские самолеты имперских авиалиний зачастили, привозя, в основном, каких-то важных шишек. Кай этим интересовался меньше всего: куда сильнее его заботил собственный самолет, постепенно превращающийся из отдельных покрытых машинным маслом деталей в рукотворную крылатую машину. И тут уж клювом щелкать нельзя, каждый узел и каждую гайку надо проверить трижды. Самолет — птица гордая, требующая уважения и ухода, и спустя рукава к нему лучше вообще не подходить: не простит. Не простит и подведет именно тогда, когда жизнь горе-летчика будет висеть на волоске, и таких историй Кай наслушался еще в Летной. Впрочем, тут дело даже не в историях: он знает, что шансы его дожить до выслуги сами по себе невелики, и потому намерен исключить неудачу везде, где это в его силах.

* * *

Однажды после обеда разбушевался весьма неслабый шторм, океан ходуном ходил даже в бухте, а вечером за ужином один артиллерист из береговиков, направляясь в свою столовую, сообщил, что на побережье брызги долетают аж до орудийных капониров, то есть метров так за пятьдесят, а волны поднимаются — что твой дом. Гром же над островом грохотал просто оглушительный.

— Ну вот и славно, — заметил по этому поводу Нойманн, — можно держать пари, что ночью никаких боевых тревог не будет.

Как же он ошибался, Вольфганг понял где-то часа в два, когда сирены принялись напевать пронзительную и тревожную песню.

Вскочив с коек, летчики принялись спешно одеваться.

— Не тупи, — бросил Патрик Кравитчу, напяливавшему инвалидник поверх реглана, — мы все равно никуда не полетели бы в такую погоду, даже будь у нас самолеты готовы! Берем оружие, поднимемся наверх и узнаем, что происходит.

— Вообще-то, это не наша тревога, — внезапно сказал Нойманн, — и даже вообще не боевая тревога. Обычный морской аврал, сигнал для моряков. Но мне не совсем понятно, с какой такой темноты он играет на суше.

Однако через пять минут прибежал Максон, тоже без парашюта и револьвера, и крикнул:

— Всем подъем, дуйте на плац!

Наверху царили хаос и сумбур. Прямо перед летчиками пробежала в темпе марш-броска колонна стройбата с лопатами, в темноте виднелся поток людей в матросских бушлатах.

— Эй, вам что, особое приглашение надо?! — крикнул Крэйн сбоку, трусцой подбегая во главе небольшой колонны летчиков. — На колокола чешите, и побыстрее, мать вашу за ногу!!

Тут Вольфганг действительно услышал колокола, чей звон с трудом прорывался сквозь звуки сирен: трезвонили все три городских храма. Оказавшись в городе, летчики заметили, что многие горожане, невзирая на ливень, покидали свои дома и устремлялись куда-то вперед. Многие несли лопаты и ведра.

— Да что происходит-то?! — вопрошал Кравитч. — Это какое-то помешательство!

— Прибежим — узнаем, — отдуваясь, отвечал Патрик.

Основательно намокнув, отряд миновал порт. Толпа военных и горожан, шумя и галдя, вышла за пределы города, двигаясь на звук лихорадочного набата где-то на берегу. Вольфганг обогнал пожилого толстяка в насквозь мокрой сутане и митре: священник одного из храмов, тяжело сопя, тоже бежал, как мог, вместе со своей паствой.

Вскоре они оказались на берегу, где какой-то мужичонка с остервенением звонил в колокол, установленный на телеге. А чуть дальше, где начинался пляж, в темноте отражала свет ручных фонарей и факелов колоссальная туша: шторм выбросил на берег гигантскую акулу, пожалуй, еще крупнее той, что заплывала за кормежкой в гавань.