Времена надежды: Путник.

Правда, сообразил Игнат, в школах у нас потому и тошно учиться, что не знаешь, для чего. Опять же, если с детьми часто говорить о компьютерах, к восьми годам они вполне умеют их включать. Хоть Сергеева брата вспомнить. Игрушку какую уже и сам запустит. А если говорить о судьбе... Дети не знают еще, что такое судьба. Скажи им, что судьба — дело хорошее, радостное и почетное — поверят... Самое смешное, что она после этого действительно будет хорошей, радостной и почетной. Дети верят искренне, а против искренней веры мало что может устоять...

Атаман поправил тюк, на котором сидел.

"Если говорить о судьбе — да и думать о будущем хоть сколько-то всерьез" — вздохнул Спарк — "Так ведь и родителям тогда придется поменьше трепаться о шмотках, пиве да футболе... А кто ж такое занудство выдержит?"

— Не знаю, как ты о судьбе, — подал голос Ратин и тоже захрустел сеном, не хуже своего жеребца внизу, — А судьба о тебе явно заботится. Вот, хотя бы, когда ХадХорд брали. Ты все не говоришь и не говоришь, а удивительно же: как ты уцелел на стене?

* * *

На рубленой стене постоялого двора Тигренок не заметил ничего необычного. Насторожили его приоткрытые — а не запертые, как стоило бы — ворота. И дыма над очагом не было — а холодно, должны топить постоянно.

Вместо дыма над крышами взлетела стайка ворон. Тигренок выругался, поняв, что двору конец. Дернул повод и направил коня к балке — по хорошо протоптанному следу. Прошло десятка два лошадей — насколько сын тысячника мог разобраться в отпечатках подков.

На дне овражка его поджидали. Двое верховых в чешуйчатой "караценовой" броне, которую носили северяне, подданые Великого Князя. Оружия они не доставали, и потому Тигренок тоже за саблей не полез. Но коня остановил поодаль.

— Кто такой?

— Сын великого тысячника, Виргенгаард Шаэррад Кориенталь. Назовитесь!

— Госпожа Алиенора, дочь великого боярина Хмары, с сопровождением!

Тигренок опустил голову на левое плечо, а руку на эфес:

— И который из вас... госпожа?

Такой попытки ограбления ему еще не встречалось.

Воины побагровели не сразу: не могли понять, за кого мальчишка их принял. Зато, когда сообразили, сабли рванули слаженно, и коней двинули разом.

— Стоять! — звонко крикнули слева, прямо над ухом Тигренка. Сын тысячника и не хотел, а повернулся: голос принадлежал девушке.

Госпожа Алиенора выехала из-за поворота оврага:

— Убрать оружие! Все! Ты, господин Шаэр...рад, тоже!

Мужчины остановили коней. Алиенора подогнала вороную кобылу, обернулась:

— Лиса! Лисица! Где там тебя носит?!

— За двором смотрю, как велено, — обиженно отозвалась вторая девушка, — Сами же приказали, госпожа... — из-за поворота выступила рыжая кобыла, а на ней в мужском седле эта самая Лиса. "Рыжая ли?" — подумал Тигренок, но Алиенора и служанка кутались в дорожные бурые плащи. Не то, что волосы — сложение оценить было трудно.

— Примите мои извинения, — сын тысячника прижал руку к груди и поклонился сперва боярышне, потом обоим стражникам:

— Меня уже раз ободрать на этой дороге пробовали. А госпожи я сперва не увидел.

Одинаковым движением воины вбросили в одинаковые ножны одинаковые сабли.

— Что на двор не заехал? — пробасил левый.

— Боюсь, — просто ответил Тигренок. — Дыма нет, ворота не заперты, вороны жируют. Там, видать, и живых уже нету.

— Мертвых бояться нечего, — отрезала Алиенора, — Ночевка по морозу страшнее.

— Не сожгли двор, вот что подозрительно, — объяснил Тигренок, а воины согласно кивнули. — Ежели б просто перебили владельцев, так и хату с дымом — чего жалеть? А двор цел.

— Думаешь, вернутся сюда?

Тигренок пожал плечами.

— Госпоже надо согреться и умыться! — пискнула Лиса. Второй стражник повертел головой, рявкнул:

— Ты знай, смотри за округой!

Обернулся к Тигренку:

— Поехали, сын тысячника. Брат останется с женщинами, а мы посмотрим, что внутри.

Внутри оказалось гадко. Выжженная проплешина посреди двора, наскоро забросанная снегом: жгли трупы. Еще семь тел мерзкой гроздью обвесили колодезный журавль.

— Вашей госпоже такое видеть не стоит, — выдавил Тигренок. — И воду из колодца тоже не надо брать — растопим снега.

Стражник выдернул нож, скатился с седла, махнул призывно: айда! Устремившись за ним, сын тысячника оказался сперва в конюшне — и готов был клясться: еще утром в ней стояли те десятки лошадей, что оставили следы через овраг, и дальше на север. Может, разбойники вернутся к вечеру; а может, просто не хотели выдавать себя огромным пожарищем, далеко видным в открытой степи.

Потом перешли в общий зал. Против ожидания, очаг не был загажен, а неподъемные лавки и стол — не сожжены. В левом, жилом крыле, двери комнат оказались выворочены, сундуки и половицы изломаны — ясно, искали тайники. На полу знакомые бурые пятна. Тигренок понял, что хозяев пытали и убивали именно здесь, сплюнул и пошел на двор.

Колодезного журавля опустили, веревку перерубил один из стражников — сын тысячника пока не различал братьев. Девушек проводили в общий зал, где боярышня не чинясь занялась очагом. Лиса побежала по двору набрать чистого снега. Один брат поднялся наверх — стоять на страже; и тотчас обнаружил на чердаке конюшни пролежанные в сене места возле двух нарочно устроенных щелей: смотреть на север и смотреть на юг.

А Тигренок со вторым воином, пыхтя и яростно ругаясь, разволакивали кучу убитых. Вороны пировали недолго, и тошнило не так сильно, как можно было опасаться. Все семеро мужчин погибли в бою: один лишился кишок, получив лезвием поперек живота; второй убит ножом в глаз; у третьего сломана шея; двое зарублены с седел — клинок упал на плечо и по спине зашел дальше, чем по груди, как никогда не бывает, если бойцы одного роста. Шестой сломал спину, а седьмой... Седьмой был убит страшным ударом-росчерком, сверху донизу. Такой удар Тигренок уже видел.

— Людоед!

Стражник обернулся:

— Разбойник по прозванию Людоед?

Тигренок сглотнул и помотал головой: понимай как хочешь. Воин выдохнул:

— Утварь с жилой половины сгребем, да дрова. Спалим эту гнусь... Хорошо, сено осталось. Без коней нам здесь точно крышка.

— А что госпожа ваша в такую даль, да таким непутем? И вас двое только?

Охранник крякнул, размахнулся и швырнул тело в кучу.

— Да... Вышло так. У ее отца с южанами немирье. Вот что...

Что тут еще объяснять! Вся дружина на стенах, дочку через потайной выход, с ней пару лучших... может, был и десяток, да растаял по пути, задерживая и отводя со следа погоню... Вот и заводных коней с ними нет...

— Можешь сказать, куда едете? Вдруг нам по дороге?

* * *

Дальше по дороге открылся еще один постоялый двор. Братство постояло на бугре, приложив ладони козырьком, помотало головами... И согласно повернуло коней к сломанному дереву. Молний среди зимы можно было не опасаться, на дрова сухой дуб вполне годился — а драться на еще одном дворе с еще одной бандой — да ну его в туман!

— Вот доедем до княжеских земель, тогда и будем доверять трактирам... — выразил общее мнение Ратин. — А тут пограничье. Не знаю, кого и бояться. Местная знать — кто три весны в остроге удержался, тот уже зовет себя паном-боярином...

— А наедут нас в открытом поле?

— Некому, — буркнул Олаус, — Ни живой души не чую.

— Огня дашь?

— Немного. Тут силу растрачивать жалко.

Спешились. Коней положили кругом. Укрыли потниками. На которых потников не хватило,укрыли запасной одеждой. Пропахнет — выстираем; а без коня в степи хоть сам умри — быстрее отмучишься. Кони весь день шли легче: чуяли под ногами дорогу, снег был не такой глубокий. Да и высоких трехногих вешек сохранилось не в пример больше. Заводных меняли чаще. По всем этим причинам, отмахали вдвое против вчерашнего, и не хотели оставаться в ничейной пограничной степи даже на одну ночь. Еще и потому, что к восьми лошадям Братства добавились семь разбойничьих; стало быть, и овса теперь уходило вдвое, и чистить-расседлывать-поить приходилось во столько же раз больше. Повезет — так до следующего вечера полагали уже войти в Тенфиорт, первую княжескую деревню.

— Это тебе не по Тракту, по камню, по высокой насыпи, — ворчал Ратин, укладываясь:

— Как открыли Тракт, камнем выложили, подняли там мосты через мелкие речки и сделали паром через Ледянку, так и оборот каравана ускорился. Где-то шесть дней против каждых восьми... Помнишь, Спарк, того хлебовоза?

Наместник прикрыл глаза и увидел толстого, ворчливого, всегда недовольного, Шкевича ван Санта, торговца зерном и мукой. Как-то раз тот довел таможенного сборщика до белого каления, и до жалобы самому наместнику. Спарк смотрел-смотрел на тараторящего купца, не ухватывая сути. Наконец, махнул рукой:

— Да не тарахти ты! Санта-Клаус!

Прозвания никто не понял, но подхватили все с радостью: больно уж допек хлебовоз. Жалобу разобрали, дело уладили... а Шкевич так Санта-Клаусом и остался. Однажды, дождливым днем Теней и Туманов, Спарк снова съехался с торговцем на Тракте. Встретились у прямого куска дороги, по которому легко — загляденье! — катились тележки. Наместник припомнил, как в черную весну они с Ратиным стояли здесь же. Думали разослать дозоры и не могли того сделать, потому что кони наверняка переломали бы ноги на глинистых скользких обочинах.

— А подними-ка ты над тележкой парус... — полушутливо предложил наместник, — Тут степь, ветер почти всегда. Дорога ровная, сам видишь. На овсе выгадаешь.

Грифон, возивший тогда наместника и Пояс — угольно-черный Венселлер — заинтересованно всунул громадную голову между людьми, оглядывая одного и второго алыми глазищами величиной с хороший круглый шлем.

— На высоте... ну, восемью восемь моих длин... ветер не почти всегда, а вообще всегда. Но вот как ты в ледяную высь парус загонишь, интересно узнать? — проскрежетал небожитель.

Спарк дернул плечами:

— Да возьму побольше мешок бумажный, надую "дымом поганым и вонючим", и запущу по ветру, а под ним и парус.

Алые глазища взорвались золотым просверком. Грифон втянул голову в плечи и сел на хвост, как получивший по морде кот. Санта-Клаус открывал и закрывал рот, не издавая ни звука.

— Ну ты и хитер, наместник! — выдохнул он, наконец. — Ладно парус, а чтоб вот так сообразить с дымом... Дым-то всегда вверх...

Игнат жестом отстранил похвалу:

— Я из таких мест, где... ну, умеют кое-что. И все эти вещи я просто-напросто помню, а не сам придумываю.

А усатый маг Олаус Рикард стоял рядом, и заметил осторожно:

— Раньше ты так не говорил.

Наместник фыркнул не хуже грифона:

— Теперь я заработал право говорить что хочу. Я все это знал и в двадцать лет, помнишь, мост через Ледянку когда еще чертил? Да кто послушал бы меня — тогдашнего. А теперь...

Майс — тот самый Мастер Лезвия школы Левобережья, который сейчас разделывает срубленную с дуба ветку на поленья потоньше — тогда, помнится, рассмеялся:

— Получается, ты стал Опоясанным Леса, и перевернул мир вверх дном для того только, чтобы невозбранно проповедовать канализацию в диких землях? Потому, что во всех городах, сохранивших от Старой Империи хоть немного, канализация и понятие о личной чистоте очень даже были и без тебя...

А Ратин — о чем наместник не узнал ни тогда, ни позже — подумал, что все эти занятия, не сильно полезные сами по себе (Ну разве потянет парус груженую повозку? Это ж какой величины полотнище надо! Сухопутная ладья получится!) хороши как способ отвлечь Спарка от ухода его рыжей знакомой... Которая испугалась даже пару дней погостить в новом мире. И бессменный атаман Братства сказал тогда:

— Город-на-мосту — что ты на моем щите рисовал? Неужели такое возможно?

Игнат тотчас же вспомнил картинки в учебнике истории: иранские мосты и крытые рынки VIIVIII веков, венецианский мост Риальто, парижский Новый Мост, достоявший от Генриха IV до деГолля... И пустился объяснять: конечно, как был у нас один лишь Волчий Ручей, так и не потянули бы. Но теперь-то всего и дел, что дождаться, пока с Трактов налог пойдет; а технически ничего сложного нет...

— А вот не письмо бы то! — Майс дорубил ветку и швырнул половинки в кучу для костра, разогнулся и обежал глазами пустую зимнюю степь вокруг, задержавшись только на линии вешек, которая здесь изображала Тракт. Продолжил:

— Не письмо — не ехали б мы сейчас на север. Тебе еще на три срока дали бы Пояс. По сроку за каждый город: за Волчий, за Талгир, который ты хотел на мосту построить... Да и, наконец, за ХадХорд!

* * *

— ХадХорд — красивый город?

Тигренок кивает:

— Наверное.

— Разве ты не оттуда? — удивляется госпожа Алиенор, — Разве в нашем пограничье есть хоть одно поселение, где нужен не просто городской тысячник, но великий тысячник?

— А если я из Княжества? — лениво возражает Тигренок. Кони идут ровной рысью. Идут по следу, хорошо утоптанному предыдущим табуном.

— Ты бы знал, что у нас на колодезного журавля вешают именно разбойников. Может быть, тут ехал как раз княжий дозор из Тенфиорта. Сжег убитых хозяев двора, покарал шайку. Сам двор не тронули: путникам пригодится даже пустая хоромина, все не в чистом поле ночевать! Обычно в дозоре полусотня, вот и след за ними гляди, как выбит.

— И потому твои братцы-воины не боятся рысью нагонять тех, кто прокладывал этот след шагом?.. Постой-ка, госпожа. Ты сказала "у нас" — в Княжестве? Но ведь ты едешь с юга?

Алиенор отмахивается ладонью:

— У меня там родня. К ним и еду.

— А твои парни сказали: едешь в паломничество, в Светлый Лес, поклониться озеру.

— Я награжу их за то, что они не выдали мою тайну. Рассказывай же!

Сын тысячника улыбается:

— Что ты хочешь знать?

Лиса подгоняет кобылу, чтобы тоже послушать. Алиенор неожиданно смущается:

— Ну... как вы там живете... после завоевания зверями? В нашу глухомань вести доходят с изрядной задержкой.

Шаэррад Кориенталь по прозванию Тигренок опускает голову.

— Да как сказать... Отец мой на той войне и погиб. Владений нас не лишали. А родовую должность совсем отменили. Теперь и в ГадГороде великого тысяцкого больше нет... Вообще-то жизнь мало поменялась. Самое заметное, — Тигренок привстает на стременах, потягивается, прогибает спину, садится опять:

— С четвертей выкачали груды налогов, и на них начали строить везде каменные дороги, четыре Тракта — западный, южный, восточный к горам; и даже на север потянули к владениям князя. Я по нему до рубежа ехал. С Финтьеном подписали мир. С князем вашим подписали мир. Князь по привычке пытался выдать за наместника старшую дочь, а та в ГадГород не добралась и сбежала по пути — не понравился, значит.

— Так это правда?! — ахают девушки разом, вскинув руки к щекам. Тигренку приходится ловить за уздечки сразу обеих кобыл, которые от вскрика и взмаха чуть не рванули галопом. К счастью, его боевого коня нельзя напугать девичьими воплями, а сам парень держится в седле крепко.