Времена надежды: Путник.

— Если ты можешь в чате послать... э-э... тещу, обитающую в Нью-Йорке... представляешь, приходит посылка. Опускаю визиты куда положено, наложенный платеж, короче, всю прозу жизни. Разворачиваю трепетно четыре то ли пять слоев хорошей такой оберточной бумаги... Пакет крупы и полпуда сахара. В письме: "Ах, вы ж там голодаете!" — то ли издевается, карга старая, то ли всерьез такая дура...

— Издевается, — уверенно диагностировал Кузовок, — Как еще можно относиться из НьюЙорка к белорусскому инженеру?

— А в рыло? — поинтересовался Сергей Крылов, — Я же все-таки начальник ПМК, а не девочка на телефоне.

— Первое, из Нью-Йорка особой разницы между вами нет... — Кузовок убрал с лица русую прядь — А второе, Вам же для этого придется поверить, что данный сон вовсе не сон, а натуральный телемост "здравый разум" тире "съехавшая крыша"...

"Странно", — подумал Игнат, — "Кузовок все время сюда хотел. А поверить боится. Отец, напротив, материалист. Но его как раз меньше трясет. Хотя, может он уверен, что все это просто сон?"

— Проехали! — начальник ПМК махнул рукой. Завозился, усаживаясь на подоконнике, осыпая друзей голубыми чешуйками старой краски. — Со своей верой сам разберусь... Вон то письмо с кольцами, что я месяц назад получил от Ирки, более невероятно, чем твоя история.

— Когда получил? — Игнат, подпрыгнув, стукнулся макушкой в открытую раму. Как и полагалось во сне, боли не было. — Месяц? Оно же два или три года назад отправлено!! Постой, я сейчас сосчитаю... Ирка и ХадХорд — осень сорок пятого, а сейчас весна сорок восьмого... три тысячи семьсот сорок восьмого... ну да, три года!

Отец сочувственно покачал головой:

— С тысячелетиями шутки плохи... Ты бы матери приснился, что ли? Переживает!

Андрей беспокойно заерзал по черному бревну синими джинсами:

— Слушай, я ведь точно крышей двинусь! После всего этого, представляешь, утром проснуться? Мне ж на работу завтра! Офис пластиком провонял от и до... девки тонконогие, пересушенные, как вобла... мода идиотская, глянуть не на что. Пирсинг в... пупке... Я тебе не рассказывал, как одна такая после бурной ночи наделась колечком на вылезшую пружину из матраса? И потом газовщиков звала, чтоб перекусили проволоку? Потому что любовник умотал на работу, а в обед должна была вернуться его жена?

"А я проснусь", — думал Спарк — "И окажусь в холодной деревушке, провонявшей не пластиком, а погребальным костром. В мире, где все едят всех, но никто друг друга; где в питье засыпают красавку и чемерицу, чтобы потом без помех душить или резать. Где за неполные восемь дней пути дважды рубились насмерть, и оба раза — на волоске вышел... Приключения хороши, когда они необязательны. Как игра. Надоело — нажал кнопку и вышел в систему..."

Впрочем, выйти-то он как раз может. В любой момент. И, наверное, уже был бы дома — наяву. Если бы не то самое письмо, о котором некстати напомнил Майс... Ну да ладно, рано или поздно ведь кончится и "то самое" дело из письма. Миры сошлись, время понемногу сходится тоже. Вот уже три года за месяц; а было — десять лет за одну ночь, как и полагается в легендах. Рано или поздно пойдет день за день. Миры сходятся, как будто корабли, машины или самолеты уравнивают скорости. Можно шагнуть с крыла на крыло... конечно, если внемировой ветер не сдует в туман... Только что его ждет на Земле? Учиться снова, опять ходить в младших? Отвык. Забыл, каково подчиняться дураку или сволочи, выслуживать право жить и поступать по-своему.

— Так что там за тысячи лет развития твоих мутантов? С чего началось-то?

— Андре Нортон почитай, — рассеяно ответил Игнат, — "Угрюмый удочник", то есть, "Темный трубач", "The dark piper", конечно же... — думая про себя: а почему не ушел на Землю сразу за Иркой? Вместе с ней? Что мешало?

Пояс.

Власть!

"Настоящая фантастичность Висенны заключается не в магии, а в том единственном", — думал Игнат, — "Что здесь я оказался у руля не в пятьдесят, а в двадцать. А раз так, надо и правда потратить годы на хорошее дело. Хорошее не только для меня одного. Как там говорил Нер? "Честь — та же выгода, только для многих и надолго." Раньше сказали бы "Юный ленинец", теперь скажут "бойскаут"...

— Может, оно и к лучшему, что ты письмом обошелся, а не сам приехал, — отец вздохнул. — Как тут еще встретят... И будут ласковы они, или угрюмы. И будут в роли злых шутов и добрых судей...

— Но нам предложат деревянные костюмы, — подхватил Кузовок, — Люди?

— Люди!

* * *

— Госпожа Алиенор, не изволь гневаться, где ж их взять? Людей у меня всего только четверо!

— А чьи тогда кони в каждом дворе?

Десятник потел, то и дело ерошил волосы в подшлемнике. Родичей Алиенор он знал, и все это были такие бояре, на которых дворянин без поместья, служивший Князю "за зерно и коня", мог разве что посмотреть издали, сквозь копья бдительной стражи. Этим не угоди попробуй — так десятником и проходишь до старости!

Командир стражи начал загибать пальцы — левой рукой на правой. Правую крепко ушиб в том самом бою, кисть двигалась плохо. Хорошо хоть, сабля не выпадала.

— Первое, разбойничьи лошади. Три восьмерки. А разбойников было чуть ли сорок. С ними вчера только рубились, и до сей поры трое моих кособочатся на седле — это из тех шести, кто вообще выжил.

— Пять восьмерок! — не удержалась Лиса. Тигренок молча переглянулся с братьямиохранниками, те сделали лицо, будто беззвучно присвистнули: ой! Госпожа Алиенор нахмурила соболиные брови.

... — Второе, знатные путники пристали. Южане. Сильный колдун с ними. У них лошадей еще две восьмерки без одной. Если б не колдун, тут бы нас пожгли вчера...

— А сегодня нас, — буркнул один из братьев.

— Не иначе, Госпожа Висенна ведет боярышню, — одними губами ответил второй, — На том дворе к драке опоздали, и тут милостиво обошлось...

— ... На полночь. Я не спрашивал, то ли к Светлому Озеру в поклонение, то ли посольское дело: сами в серебре, да колдун же! У одного княжеская бляха сотника — а он даже не начальник. Я же десятник только. Если б ваша милость позволила, спрошу их, согласятся ли проводить вас хоть до Алакерта...

— Позволяю. Спрашивай. И вели старосте, пусть приготовит нам хату почище. Лиса, собери снега умыться!

* * *

Умывальный таз оказался медным. А вода настолько холодной, что Спарк мигом позабыл размышления о купоросе и кривых руках деревенского лудильщика. Десятник, разбудивший ни свет, ни заря, с "неотложным делом", терпеливо ожидал на лавке перед столом — таким же пустым и светлосерым, как глаза десятника. Майс заливисто храпел за печкой. Сонный Рикард заварил на редкость едкую травку — слезу вышибло у всех. Даже непритязательные деревенские клопы и тараканы в ужасе бросились на мороз. Усатый, ехидно посмеиваясь, оживая на глазах, мелкими глотками пил варево. Тут вошел Ратин, за ним почти на коленях полз староста:

— Батюшка колдун! Соизволь наши дома таким вонючим дымом окурить от клопов; а тебе дадим золота слиток, или серебра мерку, или хоть конского яблока сколько попросишь!

Спарк вспомнил, как опростоволосился на вчерашнем пире по случаю победы. Когда подали хмельную настойку из этого самого яблока. "Конским яблоком" здесь называли не навоз, а обычную дичку: мелкую, зеленую, крепкую. Яблоко собирали на окружающих село холмах и в редких степных перелесках. Засыпали его лошадям в кормушки. Несмотря на невзрачное происхождение и невыносимо кислый вкус, стоило конское яблоко дороже сена. Потому как в Княжестве разводили множество пород лошадей, и далеко не все из них довольствовались зерном и сеном.

Самые неприхотливые и невысокие — холка под подбородок стоящему — назывались малышами, "etulino". (А когда не хотели тянуть — "ну, шевелись, йети вашу конскую!") Они могли перезимовать даже на подножном корму. Но всаднику приходилось таких лошадей держать пару, одна под ним быстро уставала. Лошадь покрепче легко опрокидывала таких малюток; ломовые телеги им не мечтались; на корчевке или вывозе бревен невысокие лошадки тоже выступали табунами. Зато стоили недорого: сельский парень мог завести пару еще до совершеннолетия, а к женитьбе уже тройку. Все же почва в степи мягче лесной, и плуг мелкие лошадки таскали исправно. В базарный день могли доехать на ярмарку и обратно с нетяжелой повозкой.

Для тяжелых повозок и работ скоро вывели особую породу — "sagristo". Такую же невысокую: чем ниже конь, тем сильнее упор. Медленную: никто не корчует пни и не пашет наперегонки. Но мощную, крепкую, выносливую... прожорливую, правда. Много сена, много хорошего зерна, теплая зимовка. Хозяйский получился конь. Еще и не каждый хозяин мог такого содержать.

Скрестив обе породы и немного подтянув рост, получили верхового коня: под седло. Побыстрее, полегче на ходу; способного обойтись и сеном. К тому же, смирного и послушного, чтобы не кидался на всякого, кто встретится по пути. И чтобы хозяин, даже упав с такого коня или упустив его, мог все-таки поймать лошадку прежде, чем успеет состариться. На таких лошадях ездило до сих пор Братство, их тысячами тысяч продавали во все соседние земли и державы; разбойники тоже имели чаще всего таких лошадей, и никакого особого названия у породы не было.

А вот Ратинский вороной был уже младшей боевой породы, "sturmeto". Чуть крепче и тяжелее обычного, да и воспитанный злее — его можно было сравнить с хорошо обученным и вооруженным, но все же солдатом срочной службы. Как только человек покидал седло, служба кончалась. Чтобы такой конь озверел, его следовало загнать в угол: поставить в плотной колонне, подпирая задними, прицепить сзади гремящую боевую колесницу; надрать уши перед боем. И все равно, без всадника конь превращался в мирное травоядное, мечтающее только унести ноги подальше от злых копейщиков и вредных стрелков.

Скрестив боевых лошадей с тяжеловесами, Княжество получило "ferlatero" — зверей для панцирной конницы, закованной от конского брюха до макушки наездника. "Железнобокие" нападали с длинными пиками, плотным клином. Удар по пехоте насаживал на копья два или три первых ряда, после чего половина выживших разбегалась в ужасе, а вторая получала топорами, подкованными копытами и седельными мечами. Но к полю боя конь добирался шагом; сил у него хватало на одну-две атаки; скользкие и крутые откосы обходил; в речки тем более не совался: или на топком берегу завязнет, или просто не хватит сил поднять свой вес на берег. А еды требовал, как полтора боевых коня, или как три крестьянских, предпочитая зерну те самые конские яблоки. Обычные яблоки "железнобокие" тоже лопали за милую душу, только выходило совсем уж дорого.

Конечно, коневоды мирились с таким положением недолго. Через каких-то двадцать поколений, старательно записанных в "выводных листах", враги Княжества с содроганием встретили невиданных до сих пор боевых зверей — ардавирской породы, от слов "ardo" — ярость, и "vir" — жеребец. Выглядели те по-лошадиному — разве что высота в холке превышала рост наездника — а вот характер у зверушек оказался волчий. Лошадка бодро трусила рысью весь день, неся на спине всадника и броню. Потом — почти без отдыха! — могла сделать три или даже пять бросков галопом; а потом снова размашистой рысью гнала и давила бегущих. Весил коник, правда, меньше серого лесного медведя, но ненамного. Других лошадей, помельче, даже не воспринимал как препятствия, а от людей мог отмахиваться хвостом. Плотным строем ардавир признавал только двенадцать шеренг в полных латах, с копьями четырехростовой длины. Во все, что было меньше или защищалось хуже, зверь входил как молоток в масло: с чавканьем и брызгами. Главное же его отличие состояло в тщательно воспитанной злобности. Чтобы ардавир принялся рвать зубами и крошить копытами, не требовалось даже команды. Хватало просто ослабить стальные цепочки, которые применяли вместо поводьев.

Но уж и кормить существо приходилось сушеной рыбой, яблоками — конскими и обычными — в непомерных количествах. Даже кони "ferlatero" обходились дешевле. Траву и сено ардавир не ел с рождения. На пшеницу презрительно косился. При холодной ночевке простужался и долго болел. А всего забавнее было, что грозные ардавиры боялись спать в темноте и привязывались к наезднику, как маленькие дети.

Все это Спарк вчера узнал от десятника в конюшне. Заводных без возражений разобрали чистить селяне, а к боевому чужой человек прикасается обычно раз в жизни, чаще всего — перед гибелью. Ратин своего вороного, Спарк золотистого, Рикард белого разбойничьего, расседлывали и чистили собственноручно. Тогда-то проводник и спросил: зачем десятник подвесил в конюшне большой красивый фонарь из деревянных планок, затянутый разрисованной промасленной бумагой; зачем накидывает на коня теплую вышитую попону, а в кормушку сыплет воблу. Десятник рассказывал полвечера: от начала пира и до конца первого бочонка. Кроме прочего, Спарк узнал, что ардавир принадлежит не десятнику, а самому Великому Князю. Дворянин мог выслужить коня лет за десять боев и походов, но и тогда не всякий пользовался возможностью. Чаще "право" уступали обратно Князю за золото. Коня-то получишь; а прокорми его! Людям же недворянского звания, невзирая на их доходы, ездить на ардавирской породе вовсе запрещалось — как с гордостью объяснил вчера командир стражников.

И вот после шумного пира десятник отчего-то пришел ни свет, ни заря. "Поздно доить коров, рано доить инженеров", — говорил о таком времени отец Игната. Спарк умылся, промокнул шею и лоб серым полотенцем, зевнул. Уселся на лавку — слушать.

Дело, к счастью, оказалось несложное. Под утро с юга подошла небольшая кавалькада: боярышня Алиенор и служанка ее Лиса, и два брата Ветра в охране, и еще какой-то парень, по виду знатный южанин, приставший в дороге. Ехали они поклониться Светлому Озеру далеко на севере. Боярышня требовала сопровождения, а десятник дрожал при одной мысли о повторении вчерашнего налета и не желал давать ни человека. Напротив, он собирался при первой же возможности отослать своему сотнику в Алакерт отчет о сражении, в доказательство десяток уцелевших голов разбойников (прочих спалил Рикард той самой вспышкой шириной в половину улицы), некоторую часть взятого на бандитах оружия — и настойчиво просить или помощи, или снятия поста с Тенфиорта. Лучше почаще наезжать сюда полусотней, чем раздергать гарнизон по десяткам и потерять так же, частями.

Но сотник далеко и еще не завтра. А боярышня хотела охрану здесь и сейчас. Вот десятник и подумал, что храбрые южане с господином колдуном вполне могут сопроводить госпожу Алиенор в город — раз уж они не соглашаются охранять Тенфиорт. Даже за долю в разбойничьем железе.