Науфрагум: Под саваном Авроры - Том первый

— Что?

— ...Раз ты так здорово умеешь, лучше станцуй со мной.

— Ни за что.

— Это почему? — она обиженно надула губы. — Зазнался, что ли? Я уже не гожусь, подавай одних принцесс?

— Нет. Просто я тебя слишком люблю, чтобы оттоптать твои ножки, — усмехнулся я. — Ее высочество спаслась лишь чудом — и теперь ясно, почему. Но твоя судьба будет незавидна.

— Отвратительный ты все же тип, Золтик, — мрачно заявила Алиса. Кажется, она и в самом деле расстроилась. Я почувствовал себя виноватым.

— Ну ладно, так и быть. Сейчас отлучусь ненадолго, а потом, если уж ты так просишь... но никаких мазурок, умею только вальс.

Алиса, посветлев лицом, кивнула, а я, взглянув на часы, быстро ретировался.

Осторожно выбравшись из толпы, я покинул парадный зал. Нужно сходить за дневником на свою палубу, потом найти тот грузовой трюм, где принцесса назначила встречу. Опаздывать было бы неприлично. Едва ли она придет сама, скорее всего, пошлет горничную... но вдруг? Если честно, я не отказался бы еще раз полюбоваться ею в неформальной обстановке, а не так, как сейчас, когда она выглядела невероятно далекой и отстраненной.

— Что тебе нужно? Неужели не с кем танцевать? — холодно поинтересовалась принцесса.

— Есть. Но разве я не могу пожелать пройти тур со своей единственной сестрой? — с издевательской усмешкой ответил Яков.

— Тебе же известно, что обычно я не хожу на приемы, где появляешься ты. И прекрасно известно — почему.

— Откуда такая враждебность? Я не сделал сегодня ничего, чтобы огорчить тебя. Мне кажется, или ты просто не в настроении?

— Именно. Были другие причины, но к ним добавился еще и ты.

Принц мгновение помолчал и вдруг начал неожиданно примирительным тоном:

— Жестоко. А ведь мне казалось, что мы с тобой стали ближе — даже намного ближе... Помнишь замок отца в конце зимы, ту печальную годовщину?.. Неужели то, что там случилось, не смягчило твое сердце?.. — голос принца почему-то звучал нерешительно; он жадно ловил выражение на лице сестры, словно сам не был уверен в том, что говорил.

Грегорика поморщилась и пожала плечами.

— Не понимаю, о чем ты. Я так плохо себя чувствовала тогда, что ничего не помню. Но если бы ты, против обыкновения, попытался выразить хоть немного сочувствия, я бы наверняка не смогла забыть такое невероятное чудо. Но — увы, помню лишь, что за столом ты вел себя мерзко, как всегда. И даже то, что мы собрались отдать дань памяти матушке, тебя ничуть не исправило.

Яков разочарованно нахмурился — он явно хотел услышать что-то совсем другое. Разочарование непроизвольно вылилось в такой же издевательский тон, как в начале разговора:

— Больно слышать такие слова, Грегорика. А я ведь избавил тебя от того хлюста. Ты ведь и с ним не хотела танцевать, правда?

— Правда. И могла бы даже поблагодарить, если бы не помнила, что за любую, самую малую любезность или, не дай бог, одолжение с твоей стороны приходится платить очень дорого.

— Полно, милая моя сестра. Зачем возрождать детские обиды? Так уж сложилась судьба, что нас воспитывали по-разному. Тебе неплохо жилось под дедушкиной опекой, а потом при материнской юбке. Мне же пришлось пройти через заведение для благородных юных джентльменов. Бог мой, ты и представить себе не можешь царящие там нравы, — ненатурально закатив глаза, пожаловался Яков.

— Посочувствовала бы, если б не помнила, как умело ты изводил меня — задолго до школы. Это наводит на мысль, что дело вовсе не в колледже, — едко ответила Грегорика. — Если не ошибаюсь, я уже не раз говорила, что не имею никакого желания общаться с тобой.

— Постой, разве воспитанная молодая леди может говорить так безаппеляционно? В последнее время мне кажется, что дядя Магнус сделал ошибку, оставив преподавателей, которых подобрал для тебя еще дедушка Максимилиан. Какие бы идеи они не вложили в твою умненькую головку, ты должна бы понимать, что в нашей богоспасаемой республике можно говорить публично, а что нет. Или дело все же в характере?

Грегорика резко парировала:

— На твоем месте я бы не начинала о характерах! Пусть меня считают твердолобой монархисткой, зато я не собираюсь лицемерить и подлизываться, как ты! Вспомнить хотя бы то твое интервью 'Трибьюн': 'Ах, я уверен, что нет формы правления совершеннее парламентской демократии'! Позволь спросить, ты где-то видел у нас демократию?

— Не пытайся меня уязвить — это были лишь тактические маневры. С волками жить, по-волчьи выть, как говорится. Чтобы вернуть былое величие, мало твоих прямодушных и наивных речей, нужно быть реалистом.

— Мне известно, какой ты реалист, — фыркнула Грегорика. — Если думаешь, что монарху дозволено все — лгать, политиканствовать и лицемерить, как нашим нынешним сенаторам — то сильно ошибаешься.

— На то он и властитель, чтобы решать за всех. А уж как он зовется — император, президент или диктатор, неважно.

— Справедливый властитель должен в первую очередь служить народу и защищать его, а не тешить свое раздутое эго.

— Но если ты такая поборница монархии, то и сама могла бы получше выбирать кавалеров. Где ты нашла плебея, с которым так самозабвенно вальсировала пять минут назад? Или честь императорской фамилии для тебя ничего не значит?

— Плебея?! — вспыхнула принцесса. — Кто бы говорил! Да лучше я буду якшаться с плебеями, чем с твоими лизоблюдами! Не говоря уже о том, что он даст тебе сто очков вперед!

— В умении оттаптывать дамам туфельки? Возможно. Но это не тот человек, с которым следовало бы общаться принцессе императорских кровей. Ты красива, умна и вызываешь восхищение. Неужели тебе все равно, с кем свяжут имя Тюдоров злые языки?

— Меня это не волнует. И не твое дело, с кем я общаюсь. Лучше посчитай все юбки, за которыми волочился.

— Позволь напомнить, я старше, и обязан присматривать за тобой, милая сестра.

— Я уже большая девочка, и вполне могу сама выбирать круг знакомств. Не пытайся лезть в мою жизнь.

— Извини, но я не собираюсь спокойно смотреть, как ты падаешь на самое дно. Иначе скоро окажешься в компании пьяных фабричных пролетариев-механиков и землекопов, — процедил Яков.

— Ха, — сверкнув глазами, воскликнула принцесса, — знал бы ты, как точно попал в цель! И клянусь, гораздо приятнее было танцевать с землекопом, чем с тобой!

— Так, может быть, решить это дело немедленно? — зло прищурился принц. — Ради чести фамилии и сестры я не побоюсь прослыть дуэлянтом.

Он на мгновение замер, обозначив угрожающее движение в сторону, где ничего не подозревающий Золтан Немирович разговаривал с несколькими девушками. Но принцесса немедленно, следуя ритму танго, схватила брата за воротник и повернула обратно.

— Попробуй, если не боишься, что пощечина испортит твою аристократическую бледность!

Принцесса и принц уже давно были настолько поглощены друг другом, что не обращали внимания на то, насколько экспрессивным стало их танго. Партнеры двигались так безоглядно и резко — даже яростно — что в публике повисло неловкое молчание. Когда Грегорика и Яков внезапно остановились, все затаили дыхание, напряженно ожидая развязки.

Последние такты мелодии прозвучали настолько неожиданно, что они оба вздрогнули, будто просыпаясь от сна. Принцесса выпустила воротник мундира принца, а он с заметной задержкой поклонился, с кривой, ненатуральной улыбкой на губах, и, даже не пытаясь проводить даму, обернулся на каблуках и зашагал прочь. Принцесса, упрямо выпрямившись, сделала то же самое.

Оказавшись среди гостей, она осмотрелась и что-то тихо сказала ожидавшей ее горничной. Та молча поклонилась и исчезла в толпе.

Внимательный взгляд мог бы отметить, что нечто подобное произошло и в другом конце зала, где принц, быстро переговорив, кивком головы отпустил неприметного слугу.

Десять минут спустя я сидел на деревянном ящике в гулком грузовом твиндеке, подбрасывая на ладони тот самый дневник. Горы разнокалиберной тары, ничем не прикрытые металлические переборки, поддерживаемые бимсами и испещренные строчками заклепок, высокий, почти невидимый в полутьме подволок, тусклый свет пыльных плафонов. Почти невозможно было представить, что всего лишь палубой выше царит блеск и роскошь. Впрочем, я не мог сказать, что мне так уж хотелось вернуться на бал — в тишине и одиноком спокойствии есть свои преимущества. Вздохнув, я перевел глаза на дневник.

Он был вовсе не похож на обычный блокнот или переплетенный ежедневник. Дед на первой же странице упомянул, что ему надоело разбирать слипшиеся после бродов и переправ на учениях странички, и он специально заказал в ювелирной мастерской герметичный алюминиевый футляр. Плоская, толщиной примерно в дюйм, длиной в ладонь и шириной в полторы ладони коробочка выглядела довольно удобной. Пара эксцентриков плотно прижимала верхнюю крышку. А если открыть ее, становился виден металлический зажим, удерживающий вместе блок мелко исписанных неразборчивым почерком листков, а по бокам его два длинных алюминиевых же цилиндрика с крышечками сверху — чернильницы. Крышку украшала монограмма GN, вырезанная модным пятьдесят лет назад готическо-модерновым шрифтом. Функциональная и стильная вещь — во вкусе дедушке Гойко не откажешь. Интересно, каким он был — мой дед, который так не увидел своего новорожденного сына, не сумел еще раз обнять молодую красавицу-жену?

Мог ли он представить себе меня? Что бы сказал, если бы смог в какую-то невероятную пространственно-временную лупу увидеть своего незнакомого внука, который спустя полвека с удивлением всматривается в прошлое, тянется мыслью к нему навстречу, пытаясь понять, о чем он думал, что чувствовал тогда? Что почувствовал бы, если бы мы вдруг встретились глазами через бездну невозвратного времени?

Как несправедливо поступила бабушка Виолетта, скрывая от меня, кем на самом деле был Гойко Немирович! Я мог бы гордиться им — героем, сопровождавшим императора Траяна в той страшной, потребовавшей огромного мужества и жертв экспедиции. Мог гордиться родным дедом, спасавшим императора, говорившим с блестящим принцем Максимилианом, отдавшим свою молодую жизнь ради благородной цели — вернее всего, геройски...

Впрочем, может быть, бабушка была права? В действительности, ничего не зная о деде, я не заработал комплекс неполноценности — ведь мне в жизни не сравняться с ним. Какие могут быть подвиги в наши мирные, сытные и сонные времена? Не то, чтобы я хотел идти вперед сквозь электрические разряды, через пахнущие смертью сумерки убитого континента, и умереть в расцвете лет... о боже!.. Гойко погиб, но бабушка Виолетта, даже убитая горем, с любовью сохранила и ввела в мир его сына... а я... я все испортил.

Что бы ни говорил отец, есть ли на свете какие-то проклятия, которых я не заслужил?.. Насколько честнее, благороднее и храбрее был мой дед, так и оставшийся молодым навечно! Нет, куда там! Наверняка я не нашел бы в себе сил взглянуть ему в глаза. Попросту сгорел бы от стыда — да и он не стал бы гордиться таким внуком.

Да, пожалуй, я отдам дневник принцессе с облегчением. Стоит ли вообще надрывать себе сердце ужасами, которыми, без всякого сомнения, переполнены следующие, непрочтенные еще страницы? Я прожил почти двадцать лет, ничего не зная о дедушке, и мог вообще ничего не узнать. Почти уверен, если бы не неожиданное путешествие, бабушка Виолетта так бы и не поделилась со мной этой старой, покрытой пылью и никому не нужной, в общем-то, тайной.

Ох, напрасно я задумался об этом.

Звук шагов, гулко отдавшийся под металлическим подволоком трюма, заставил меня встрепенуться, отвлекая от тягостных раздумий.

Увы, это оказался совсем не тот человек, которого я ждал. На фигуре, возникшей в приоткрытом проеме створки сдвижных ворот трюма, было не белое с золотом и даже не униформа горничной, а длинный черный плащ и шляпа с низкими полями. Вылитый Зорро из синематографа. Кто бы это мог быть? На всякий случай я убрал дневник во внутренний карман кителя.

Блеснувшие в прорези шелковой полумаски глаза быстро обежали трюм и остановились на мне. Незнакомец шагнул внутрь, не забыв закатить створку ворот на место, и направился в мою сторону, неторопливо ступая.

Может быть, камердинер ее высочества? Он был высок и статен, с прекрасной осанкой. В том, как горделиво он вышагивал, мне даже показалось что-то знакомое.

— Вы от принцессы? — спросил я, поднимаясь навстречу. Но человек лишь насмешливо фыркнул.

— О боже, вот это самонадеянность. Принять меня за купидона любви с весточкой от Грегорики — как это мило! Надо будет продать этот сюжет какому-нибудь драматургу, писателю слезных драм.

— Не понял... при чем тут драмы? — с досадой переспросил я, уже догадавшись, что обознался. — Если у вас тоже назначено здесь свидание — тьфу, то есть встреча — извиняюсь, но место занято.

— О, прямо в точку, — усмехнулся незнакомец, — Именно свидание. Именно здесь и сейчас.

— Жаль вас разочаровывать, но...

— Нет-нет, кто здесь говорит о разочаровании! — перебил собеседник, картинно взмахнув рукой так, что пола плаща взметнулась, обнаружив ослепительно белый мундир с золотыми галунами. Постойте, где-то я видел подобный мундир, совсем недавно... — Напротив, я поистине счастлив. Неделя взаперти в тесной каютке, и ровным счетом никаких развлечений; от этого любой полезет на стенку. Поэтому я крайне благодарен за возможность размяться.

Не обращая внимания на озадаченное выражение, с которым я на него воззрился, незнакомец прошелся туда-сюда, деловито совершая вращательные движения плечом. Так делают, когда собираются сыграть в теннис.

— А еще мне нравится пунктуальность. Терпеть не могу дожидаться, — продолжил он все тем же бодрым тоном.

— Слушайте, я же сказал, мне нужно встретиться здесь кое с кем. Будет довольно неловко, если мы станем друг другу мешать.

— Ты мне нисколько не мешаешь, господин Немирович.

— Э-э... откуда вы знаете, как меня зовут? — удивился я.

— Ничего удивительного. Ведь у меня назначена встреча именно с тобой, — усмехнулся он, сверкнув красивыми белыми зубами. И эта усмешка почему-то заставила меня внутренне напрячься.

— Подождите, вы же сказали, что вас прислала не принцесса?

— Ни в коем случае. С чего бы я позволил помыкать собой этой высокомерной шлюшке?

Теперь уже было очевидно, что незнакомец издевается. Высокомерная шлюшка? Это просто оскорбление или что-то более серьезное? Я нахмурился. Он говорил уверенно, словно об общеизвестном факте. Конечно, мне трудно судить, лишь сегодня познакомившись с Грегорикой Тюдор. Понятия не имею, чем она занимается в свободное от поисков старых дневников время. Но здесь что-то не складывалось. Конечно, в первую минуту и я мог бы назвать ее высокомерной — чувствуется, что она гордится своим происхождением. Хотя нет, не совсем так — гордится своими предками, их великими делами во времена Науфрагума. Что говорить, немного найдется в истории монархов, шагающих среди электроразрядов, волоча за собой вериги. Это, скорее, прерогатива святых и мучеников. Более того, пообщавшись с принцессой буквально несколько минут, я уже мог сказать, что настоящего высокомерия и аристократической спеси в ней не чувствовалось. Ее высочество даже не сочла зазорным извиниться, когда поняла, что была неправа. Непохоже, чтобы она считала окружающих людьми низшего сорта.