Меня пошатнуло. От него шло столь мощное амбре, бог мой. Что вы думаете? Я потащил его к нам домой. До сих пор не понимаю, зачем мне это понадобилось. Благородство? Господь с вами. Никакого благородства. Наверное, заноза, оставленная им в моей душе при последней встрече, дала себя знать. Захотелось похвастаться перед Костькой своей жизнью. Я был настолько поглощён глупым своим желанием, что ни о чём не спросил его. Ни — почему он так пьян, ни — как он оказался на Чистых прудах. Зато Оля спросила первым делом. Она открыла дверь на мой звонок. Увидев нас, охнула и засуетилась. Чай тут же приготовила наикрепчайший, картошку поставила на плиту. За чаем выяснилось, почему полевой сезон пока не закончился, а Костька уже пьянствовал в Москве. У него умер молодой ещё отец. Скоропостижно. Инсульт. Мать Костя потерял значительно раньше. Ему было лет десять, когда она попала в автомобильную аварию. Помнил он её плохо. А вот отца любил. Старшая сестра телеграммой вызвала на похороны. Похоронили. Затем сестра объявила Косте, чтобы он на квартиру не рассчитывал. Ей с мужем там в самый притык. Теперь и о детях можно подумать. Пусть братец себе в другом месте жилплощадь присматривает. Умные люди находят невесту с квартирой. Выписать его из квартиры она, само собой, не могла. Но сделала всё, чтобы не пускать его туда. Оля слушала и качала головой. Квартира, конечно, обыкновенная, в "хрущёбе". Так ведь двухкомнатная. Можно было брату маленькую комнату уступить. Тем более, что его профессия ему по полгода "в поле" гарантировала.

Мы с Олей повели себя решительно. Точнее, Оля повела себя решительно. Я её охотно поддержал. И всё время, что начальство предоставило Вишневецкому при сложившихся скорбных обстоятельствах, он провёл у нас.

Мы старались, как могли. Он страшно переживал. И смерть отца, и предательство сестры. Но дня через два я устал соболезновать и отбирать у Костьки коньяк. Отчего-то он пил только коньяк. Я вернулся к своим обычным занятиям, рассудив, что Косте, конечно, виднее, пить или не пить. В отличие от меня, Оля не сдалась. Вдруг показала свой командирский характер во всей его прелести. Я уж, по правде говоря, и забыл, что характерец у неё ещё тот. Результаты действий моей жены сказались очень быстро. Уже через день они, то есть Оля с Костей, коротали вечер на кухне за чашкой чая и тихой беседой о бренности жизни человеческой. А хороший марочный коньяк под наше кряхтение Оля торжественно вылила в унитаз.

Я немного удивлялся её поведению, но особого значения не придавал. Тем более, что Костя прожил у нас больше недели и бешено утомил меня своим присутствием. Что тут непонятного? Стеснял он меня, стеснял. Понимаете? Ни прикрикнуть на жену днём, ни под бочок к ней подвалиться ночью. Олю, надо заметить, он нисколько не стеснял. Спал он на кухне, на полу. Всё же, согласитесь, в однокомнатной квартирке иметь постояльца не слишком удобно. Я был рад, когда он наконец уехал. Попрощались мы теплее некуда. Однако, я вздохнул с облегчением.

К моему удивлению, после его отъезда стало тихо, серо и скучно. Оля как-то притихла совсем. Я бы сказал: затаилась. Однажды я спросил у неё, что с ней происходит. Она грустно ответила:

— Тюлень ты у меня, Павлик. Не умеешь женщину любить так, чтобы она обо всём на свете забыла.

Я добродушно усмехнулся тогда:

— Что, посмотрела на Вишневецкого, и африканских страстей захотелось? Ты на африканские страсти заведомо не способна.

Она не обиделась. Отозвалась спокойно, чуточку равнодушно:

— Ты так ничего и не понял.

— Чего не понял? — начал я заводиться.

Но, как и всегда, она не дала разгореться ссоре. Демонстративно занялась приготовлением ужина, бормоча что-то себе под нос. Я не стал допытываться, что она имела в виду, сел готовиться к урокам.

Потом? Потом, Светлана Аркадьевна, стали приходить письма. От Кости. Я поначалу прочитывал их, иногда отвечал. Но это, как и многое другое, быстро мне наскучило. Оля читала его письма, отвечала на них вместо меня. Видимо, со временем Костька писать стал для неё, хотя письма по-прежнему шли на моё имя. Надо признать, переписка велась ими довольно интенсивно. Я не возражал. Лишь бы меня не трогали, оставили в покое. Ревновал ли я тогда? Упаси бог. Я даже не удивился, когда Оля неожиданно затеяла весьма странный разговор.

— От Кости письмо пришло.

— Да? И что пишет?

— Много интересного.

— А всё же?

— У него отпуск скоро.

— Уже год прошёл?

— Да, пожалуй, около двух.

— Ну и дальше? — я развернул газету.

— Он на отпуск в Москву приезжает.

— Очень хорошо, — мне почти удалось сосредоточиться на передовице. — Мы давно не виделись. А в последний раз — при слишком скорбных обстоятельствах.

Оля подождала, внимательно меня рассматривая. Затем повела атаку.

— Тебе не кажется, что жить весь отпуск в гостинице и накладно, и тоскливо? Маринка-то домой его не пустит. Присмотреть некому.

— Ты хочешь, чтобы время отпуска он прожил у нас? — газету пришлось отложить. Теперь я внимательно смотрел на Олю.

— Это ведь не сложно. Или тебе в тягость?

— Когда он приезжает?

— Через неделю-две.

— Ты действительно этого хочешь?

— А ты нет?

Сознаваться в не самых лучших движениях души я никогда не любил. Цените мою откровенность, Светлана Аркадьевна. Я вынужден был уступить.

— Телеграфируй.

Разговор на этом закончился. Но с того времени гостевание вошло в традицию. Причём очень скоро уже дважды в год, а не раз — по осени, — Вишневецкий, приезжая в Москву, останавливался у нас. Старый друг. Что мне было делать? Терпел. Не мог же я уронить себя в глазах Оли, в глазах знакомых, отказав Косте от дома? Маринка действительно не пускала его в квартиру. А он туда не особенно рвался. Не хотел ущемлять племянников, которых Маринка сочинила, двух сразу. Но, поскольку он был прописан в нормальной московской квартире, другого жилья ему не полагалось. Сестра его не хотела, чтоб он выписывался. Надеялась, ей с мужем и детьми дадут трёхкомнатную, а эту она тогда великодушно брату оставит. Где и как по окончании полевых сезонов жил Костя, меня нисколько не интересовало. Я у него не спрашивал. Знал, что где-то за Урал-камнем, и всё. Некоторые письма Оля отправляла в Иркутск, кажется. Не уверен. Между тем, зла на Маринку Костя не таил. Если привозил подарки, а он их привозил всегда, то и ей в равной степени перепадало. Куницу на воротник Оле, куницу — Маринке. Банку икры Оле, банку — Маринке. Кедровые орешки, рыба дефицитная, торбаза. Много чего, простому человеку по тем временам недоступного, подкидывал и ей, и нам. Зато он и вёл себя у нас, как в родном доме. Приезжал всегда бодрый, загорелый, жизнерадостный. И болтливый. Отчётливо несло тайгой или тундрой, ветрами, дорогами — всеми признаками романтики. Во всяком случае, так казалось мне. Оля всегда считала, что прежде всего от Кости разит потом, тяжёлым трудом и настоящей увлечённостью своим делом. Она и встречала его, как великого труженика. Впрочем, ей всегда мерещилось то, чего другие не замечали. Тяжести моей работы она видеть не хотела. И важности моей работы для общества. Обидно было.

С приездом Кости в нашем доме появлялось огромное количество разных интересных людей: артистов, с которыми он знакомился во время их гастролей за Урал-камнем, учёных-полярников, лётчиков, врачей, моряков, золотодобытчиков, нефтяников и, бог ещё знает, кого. Однажды он притащил двух оленеводов. Из тех, кто каждую фразу оканчивает словом "однако". Сначала мне было ужасно интересно. Первые годы я просто не в меру объедался, если так можно выразиться, общением со всеми интересными людьми, которых он тянул к нам в дом. Потом привык, начал уставать от ежевечерних сборищ. Мечтал о скорейшем отъезде Вишни. Ольга уверяла меня, что всё это замечательно. И люди всё — прекрасные. Такие же увлечённые, как наш Костя. При слове "наш" у меня начинало подозрительно ломить в правом виске. Но изменить что-либо было не в моих силах. На кухне по вечерам проводились коллективные обсуждения непонятных мне проблем, распивались чаи с лимонником, редкостная гадость на мой вкус, пели хором под несколько гитар сразу незнакомые мне песни. Потихоньку я начинал ненавидеть так любимое мной раньше хоровое пение. Люди знакомились у нас. Некоторые влюблялись и женились. Петровы, например. Ах, да, вы их не знаете. Многие становились хорошими знакомыми или друзьями Оли. С каждым новым приездом Кости собиралось всё больше людей. Кроме традиционных дискуссий и авторской песни начались вечера фантастических рассказов, различные игры. Особой популярностью пользовались детские настольные. Только что костра на кухне не разжигали и палаток не ставили. Взрослые люди, а вели себя, как подростки, ей-богу. Теперь мне удивительно, как в нашу маленькую кухоньку помещалось столько людей. И всем при этом было хорошо и удобно. Не знаю...

С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив — не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком "подвиге" забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он — настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.

Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел — кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха — не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.

— Чёрт с тобой! — крикнул тогда я ей. — Иди, иди к своему Белому дому! И сдохни там! Тебе, как курёнку, голову свернут! Вас там всех перестреляют! Правдолюбка хренова!

Ольга замолчала. Взглянула на меня растерянно.

— Как ты груб, Павлик.

Да, я был зверски груб. А чему вы удивляетесь, Светлана Аркадьевна? Любой бы на моём месте... И Оля для меня тогда стала Ольгой.