— Ты имеешь в виду женщину? Отчего же. Женщины у меня были. Не без греха я, это верно. Чего ты хочешь? Не больной, не малохольный. Нормальный молодой мужик. И, собственно, не из последних. Только... чем дальше дело заходило, тем меньше было женщин. Настал день, когда я не смог ей больше изменять.

— Ты говоришь так, будто она твоя жена, не моя.

— Прости, Паш, иначе я её себе не представлял. Жена и всё тут. Мне иногда по ночам мерещилось... ну... что Лёка со мной. В такой жар, доложу тебе, бросало, пот ручьями лил. Я и жил-то от встречи до встречи. Хоть куце, но счастлив. Большего у судьбы просить не смел. Разве, почаще бывать в Москве. Но с каждым новым своим приездом видел: она несчастлива с тобой. По моей, Паша, вине. И по твоей.

— Хорошо, ответь, в чём ты меня винишь? Что во мне не так? Чем я плохой муж?

— Ты к ней давно равнодушен. Эгоист махровый — вот кто ты.

— Я?

— Конечно. Её же на руках носить надо. А ты? Подай, убери, пошла вон. Привык к ней. Привык как к полезной, красивой, может быть, очень необходимой, но вещи. Вещи, понимаешь? Она ведь цепляется за тебя. Неужели не видишь? Она так хотела иметь ребёнка. Надо же бабе кого-то любить. Отказать ей в естественном, положенном от природы — садизм. Ты садист, Паша! Видел бы ты, какими глазами она на улице провожает мамаш с колясками. У нас с ней непременно родились бы дети. Двое. Нет, лучше трое. Это, Паша, вершина любви. Без них ты не совсем человек.

— Ты в сторону не увиливай, мечтатель.

— Я увиливаю? Я когда приезжал к вам — это было настоящее счастье. Лёка встречала такой откровенной радостью, таким сияющим взглядом. У меня с первой минуты начинала кружиться голова. Но, между нами говоря, так бы и дальше шло.

— Если бы?

— Её последние письма. Внешне они обычные, благопристойные. А подтекст... Как будто она кричать начала: "Увези! Увези меня!" Я не выдержал. Или сейчас, или никогда. Сорвался, приехал за ней.

— Ты на крыльях любви примчался, а она тебя гонит, — саркастически заметил я, успевший устать от его исповеди. Сентиментальные страсти-мордасти никогда не понимал. Любому надоест слушать про чужую любовь. Чужая драма, она всегда чужая.

— Что ж, старик, это её право — гнать. Я перед ней виноват. Пренебрёг в своё время, теперь расплачиваюсь. Спасибо, что ей от меня чего-то ещё хочется.

— По-моему, лишнего ты, друг любезный, накрутил. Развёл розовые сопли в сахарных кружавчиках. И у меня случилось помутнение в голове, и я был влюблён. Но тогда мне было едва за двадцать, а не за тридцать. Мальчишка. Сейчас-то мы повзрослели. Должны вести себя соответственно.

— Что ж, старик, кому как в этой жизни фарт подошёл. Видно, я до конца буду влюблён в неё, как мальчишка.

— Заладил, как попугай "ну, что же, ну, что же". Тебе не семнадцать. И ты ничего не получил, ничего не выиграл.

— Ошибаешься, Паша. Выиграл, много чего. Любовь её выиграл. С этим можно жить. Ой, как можно жить.

— Она не любит тебя! Не любит!

— Если тебе удобней думать, будто она меня не любит, думай на здоровье. Спорить не буду. Но отказывать себе в единственном, что осталось, глупо. Я теперь знаю правду и намерен наслаждаться ей.

— Чёрт с тобой, — обозлился я. — Наслаждайся, чем хочешь: правдой, кривдой. Я прошу тебя об одном — никогда больше не приезжать, не писать, не звонить, не искать встреч с Олей, вообще, никоим образом не напоминать ей о себе.

— Вот этого ты мог не говорить. Зря беспокоишься. Не дурее некоторых.

Наш разговор завершился. Костя по-новой закурил. Я отправился спать. Постелил себе на полу у окна. Долго не мог заснуть. До самого рассвета ворочался с боку на бок. С одной стороны, неудобно, жёстко. Как Вишня раньше мог по две недели кряду спать у нас на полу в кухне? С другой стороны, мысли покоя не давали. Курить, тем не менее, не ходил. К чему беспокоить Вишню? Впрочем, он, кажется, тоже не спал. Периодически с кухни доносились скрип раскладушки, купленной специально для Костьки, разные шорохи, вздохи. Да-с, в тугой узел завязала нас судьба. Можно ли развязать? Или методом Кости действовать? Рубить с плеча по примеру царя Македонского. Мысли вертелись, вертелись в голове. Сон свалился на меня, когда за окном начало светлеть небо.

Проснулся перед обедом. Столь же внезапно, как и заснул. Оля лежала на диване, всё ещё под одеялом. Не спала. В одной руке сжимала половинку листа в клеточку. Другой рукой перебирала лепестки цветов. На табуретке возле дивана, там, где вчера стояла чашка с водой, сегодня лежал букет белых садовых ромашек. Любимые цветы моей жены. Разумеется, от Кости букетик. Больше некому. Где он их достал поздней осенью, да ещё в 91-м году, когда и хлеба иной раз не купишь? Главное, когда успел? Так и осталось для меня загадкой. Тринадцатый подвиг Геракла. Чистый фокусник. Торгаш. Цветочками любовь покупает. Что до бумажонки в руке у Оли, то мне сначала неинтересно было. Дураку ясно, записка. Оля до ночи не выпускала её из рук. Сжимала в кулаке. Потому меня любопытство разобрало. Дождался, когда супруга уснёт, подошёл на цыпочках и взял записку. Она и во сне её крепко держала. Пришлось ей тихонько пальцы разгибать. Ничего особого не обнаружилось. "Я тебя люблю". Всё. Без подписи даже. Первый мой порыв — выбросить. Посмотрел на спящую жену. Она за прошедшие сутки осунулась. Под глазами синячищи во какие. Ей накануне здорово досталось. Вспомнил, что проспал до обеда и не вызвал Оле врача. Огорчать её дальше не захотел. Вложил записку обратно ей в руку. Пальцы Олины моментально сжались, приклеились к ненавистной мне бумажонке. Она вздохнула во сне. Облегчённо так. За это я возненавидел Костьку в два раза сильнее, если только можно было ненавидеть сильнее. Уехал навсегда и любовь её с собой увёз.

Чуть позже мне показалось напрасным моё волнение. Кошмар закончился. С завтрашнего дня начнётся нормальная семейная жизнь, какой у нас давно не наблюдалось. Мне обязательно станет хорошо, спокойно и радостно.

То, что началось со следующего дня, вряд ли можно назвать не только нормальной семейной жизнью, но и семейной жизнью вообще. Оля проболела две недели. Когда выздоровела, её никто не мог узнать. Я первый. Энергия, раньше бившая из неё ключом, исчезла непонятно куда. Любительница поболтать, жена вдруг замолчала. Стала тихой до тошноты, пришибленной. Абсолютно послушной. Есть один детский фильм-сказка — "Марья-искусница". Не смотрели? Оно и понятно. Вы из другого поколения. Периода "Электроника". В той сказке про Марью-искусницу главная героиня зачарована и повторяет одну и ту же фразу "Что воля, что неволя — всё равно". Эта фраза плакатными буквами высвечивалась на лбу моей жены. После работы она еле плелась домой. Перестала ходить в гости, в театры, на выставки. Времена, правда, на дворе стояли тяжёлые, не до выставок. Требовалась перестройка взглядов, приспособление к новым условиям. Приходилось учиться зарабатывать деньги. А цены росли очень быстро. Рубль обесценивался в несколько раз быстрее. Оля, тем не менее, бросила прирабатывать шитьём. Она приходила с работы, кормила осточертевшим дежурным ужином под названием "макароны с сосисками", мыла посуду, кое-что делала из домашней работы. После забиралась с ногами на диван, сворачивалась калачиком и смотрела либо в стену, либо в окно. Могла так лежать часами, не реагируя на телефонные звонки, на визиты знакомых, на меня.

Поначалу я не придавал серьёзного значения её поведению. Человеку нужно время прийти в себя после значительной встряски, после болезни. Но однажды вечером, готовясь к урокам, я внезапно ощутил у себя за спиной пустоту. "Наверное, вышла куда-нибудь тихонько", — подумалось мне. На всякий случай обернулся. Оля по обыкновению последних дней лежала на диване и смотрела в окно. Картина вполне мирная. А мне сделалось страшно. Я присмотрелся к жене и понял, почему. Её взгляд. Он казался страшным. Он не был направлен на конкретный предмет. Взгляд в никуда. Тяжёлый и одновременно пустой. Я в полголоса позвал: "Оля". Она не услышала. Позвал громче, ещё громче. Безрезультатно. Её не было рядом. С тех пор не раз я сталкивался с её "отсутствием".

Я пытался заставить Олю лечиться. Без всякого толка. Когда болит душа — врачи бессильны. Мне было понятно, что именно душа болит у неё. Но от чего? Не понял. Да если честно, то и не хотел понимать. Если она любила Костьку, зачем осталась со мной? Он же звал. Не пошла. Чего теперь-то страдать? Сама решала, сама себе постель стелила.

Скоро поведение жены стало раздражать меня. Не женщина — графские развалины. Я начал себя накручивать. Ведь она виновата передо мной. Она допустила ту глупую историю в нашу жизнь. Она писала Костьке письма, в которых любила его. Она радостно встречала моего врага в моём собственном доме. Она... всё — она. Почему же я чувствовал себя виноватым? Почему она повела себя так, словно виноват я? Накручивал себя со вкусом, методично, доходя до состояния, когда не мог остановиться, срывался, кричал на жену. Представьте, испытывал облегчение. Она по-прежнему терпела, позволяла себя оскорблять. Но если раньше семейные сцены выносила со спокойствием уверенного в себе человека, с чувством собственного достоинства, то теперь её молчание походило на поведение загнанного, смертельно перепуганного зверька. Она научилась вздрагивать, неожиданно увидев меня или услышав мой голос.

Не известно, к чему бы мы пришли в итоге. Я начинал подумывать, а не развестись ли мне? Оля создала невыносимые условия для совместной жизни. Но тут судьба выкинула очередной фортель, и Оля ушла от меня.

Как-то я задержался на работе дольше обычного. У нас сначала был педсовет, потом профсоюзное собрание. Домой пришлось возвращаться поздно. К моему удивлению, Оля не лежала в привычной позе на диване. Она металась по квартире, хватая какие-то вещи и бросая их на пол. Лицо её опухло от слёз, руки дрожали. Она не то скулила, не то подвывала. В квартире наблюдался форменный бедлам, совершенно очевидно сотворённый ею. На полу лежали оба наших чемодана с открытыми крышками. Возле чемоданов неопрятной кучей валялись бельё, обувь, сумки, тряпки. Зато книги были увязаны тремя аккуратными стопками. Ничего себе фокусы! Приходишь домой уставший, голодный. И на тебе. Естественно, я разозлился. Спрашиваю:

— Что происходит? У тебя тут Мамай войной прошёл. Ашхабадское землетрясение.

Она и внимания на мои слова не обратила. Продолжала метаться. Вдруг споткнулась, с размаху села на пол и тогда зарыдала. Угу, истерики мне не хватало для полного счастья. Я поднял жену с пола за ворот халата, встряхнул и прикрикнул:

— Ну, что случилось? Ядерная война началась? Архангелы страшный суд возвестили? Что с тобой?

Она вырвалась из моих рук, отошла к окну. Стоя ко мне спиной, всхлипывая, икая, враждебно заявила:

— Я ухожу от тебя, Паша.

Паша! Паша, а не Павлик! Раньше она никогда не называла меня так. Я обеспокоился, сами понимаете. Но пока ничего не понимал.

— Что?

— Я ухожу от тебя.

— Куда? — мне казалось, это происходит не со мной, с кем-то очень похожим на меня, а сам я наблюдаю катастрофу в моей жизни со стороны.

— Сегодня утром пришла телеграмма от Серёжи Дмитриева. Ты уже на работу ушёл. Ты помнишь Серёжу Дмитриева? Ты должен его помнить. Рыжий такой. В веснушках весь. И руки в веснушках.

Она повернулась ко мне, смотрела с непонятной надеждой. Я совсем запутался. Причём здесь Дмитриев? Почему я должен помнить какого-то Дмитриева? Мне вообще этот рыжий приятель Костьки никогда не нравился. Оля не стала дожидаться, пока я соизволю вспомнить. Слёзы текли у неё по лицу градом. Она вытирала их обеими руками, слизывала с губ. Продолжила так, словно я знал, о чём речь:

— Большая очень телеграмма. Костя при смерти.

Машинально взяла с подоконника грязное полотенце, которым я утром протирал свой "дипломат" и забыл положить в корзинку с грязным бельём. Промокала этим полотенцем слёзы. Бр-р-р! Меня всего передёрнуло.

— Ты не понял?! Костя умирает!!! — закричала мне.

Никогда прежде не замечал в Оле склонности к мелодрамам. Потому сейчас её поведение показалось мне плохой игрой дешёвой актрисы. Может, она в рассудке повредилась?

— Мне самой не всё понятно, — запинаясь, пояснила Оля. Она видела по моему лицу, что я ей не слишком верю. — Серёжа телеграмму составил бестолково. Какое-то дерево, какой-то ураган. Дерево свалилось, придавило Костю, и Костя умирает. Ну, вот, я еду к нему.

Она опять заплакала.

— Зачем? — тупо спросил я. Ещё как следует не разобрался в творящемся у меня внутри, но уже начинал постигать — происходит не глупый розыгрыш, не пошлая шутка. Подобными вещами не шутят.

— Боже мой! — вскинулась Оля. — Как ты не понимаешь?!

Я пожал плечами.

— Действительно не понимаю. Например, чем ты можешь ему помочь? Косте, естественно, не этому вашему конопатому... Дмитриеву. Тебе, с твоим больным сердцем, ехать к чёрту на куличики не стоит. Можешь не выдержать, сердчишко подведёт. Кроме всего, если Костя и впрямь, как ты говоришь, при смерти, то ты можешь не успеть. Вдруг он умрёт раньше, чем ты до него доберёшься? Да и зачем? Попрощаться? А хоронить его — вовсе ни к чему тебе такие потрясения.

— О, боже! Что ты за человек?! — простонала она, сцепив зубы, и, видимо, едва сдерживаясь. — Как ты до сих пор ничего не понял?!

— Чего не понял? — сыграл я под дурака. Хотя всё уже давно понял и ничему не удивлялся.

— Я люблю его. Понимаешь ли ты? Люблю. Его, а не тебя. И всю жизнь любила.

— Тогда проваливай к нему! — заорал я, теряя терпение. — Проваливай! Только назад не возвращайся. Не приму. Хороша, нечего сказать. Да ты овдовеешь раньше, чем успеешь стать его женой.

— Не кричи, — неожиданно тихо попросила она, разом успокаиваясь. — Что бы ни случилось, я не вернусь.

И я почувствовал — это правда, она не вернётся. Лишь тогда осознал, насколько серьёзно происходящее. Испугался по-настоящему. Начал уговаривать:

— Оль, ты что? Ну, что ты? Всё устроится. Всё будет хорошо, вот увидишь. Костя непременно выживет. Ему всегда чертовски везёт. Повезёт и сейчас. Только не уезжай. Я тебя прошу, я тебя умоляю, не уезжай! Хочешь, на колени встану?

Подошёл к жене, обнял. Попытался погладить её по голове, по плечам. Бесполезно. Она вывернулась из моих рук, отскочила в сторону. Краснея, закусив губу, отводя глаза, выпалила:

— Слишком поздно, Паша. Всё равно уеду.

— Лёка! — снова закричал я.

— Не называй меня так. Права не имеешь.

— Хорошо, — вздохнул я. — Не буду. Не заводись. Ты поезжай к нему, выхаживай, сколько нужно. Но прошу тебя, не торопись с решением, возвращайся назад. Мы забудем прошлое. Начнём с начала, а?

— Мы уже пытались начать заново. Не получилось.

— Это всё ты, ты не хотела.

— Можешь, сколько твоей душе угодно, обвинять меня. Да, да, все обвинения твои принимаю. Виновата. И не оправдываюсь.

— Ты... не вернёшься?

— Нет.

Она больше не плакала. Она стала похожа на себя прежнюю, ту, до замужества. Решительная, уверенная. Непонятная метаморфоза. Точно карнавальный наряд сбросила. Вы, женщины, так умеете перестроиться. Буквально, в один миг. Меня озарила спасительная идея: