Метро

Есть линия волшебная,

Поверьте мне, ребята!

В какую сторону ни сядь —

Приедешь куда надо.

(Странички истории Московского метро)

Глава первая. Призрачный поезд

Пронзительно-желтый глаз, разбрасывающий огненные искры, осветил все вокруг, пронесся мимо, и тоннель вновь нырнул в густую темноту. Вдоль стен неярко светились редкие лампочки, одетые металлической сеткой, как паутиной, и от этого тьма казалась еще плотнее, подступала с неприятной угрозой. Леха проводил поезд сердитым жестом.

— Разъездились тут, — бормотал он, выбираясь из тесной ниши. — Делать им нечего. Ездят и ездят. Приличному человеку уже и пройти невозможно...

Злоба грызла его изнутри, плескалась тошнотно в горле. Все эти люди, торопящиеся куда-то, бегущие к вагонам, протискивающиеся в них, вызывали у Лехи яростный протест. Ему-то спешить было незачем и некуда.

— Говорят — работать иди... — ворчал он, медленно шагая вдоль убегающего во тьму рельса, едва освещенного налобным фонариком. — Работать... Мысль, конечно, хорошая, а куда? Никто не берет. Выгляжу, видите ли, непрезентабельно... А откуда ж презентабельности взяться? Костюма, мол, приличного нет. А на какие шиши я его куплю? Вы мне денег дайте, а я уж такую презентабельность обеспечу, будьте-нате! Получше, чем на рекламных плакатах зубной пасты...

Он споткнулся, едва не упал, ноги заплелись нелепо, взмах рук удержал равновесие, но фонарик свалился с кепки — лопнула хлипкая веревочка, которой он был привязан, — звякнул, покатился, погас, оставив Леху в глухой, непролазной темноте. Он выругался, шаря под ногами. На счастье фонарик откатился недалеко, быстро нашелся. Правда, когда Леха щелкнул кнопкой, загорелся как-то неуверенно, будто даже со всхлипом, замигал, но потом отошел, воспрял, и рельсы вновь заблестели в голубоватом свете.

— Ну, слава всем святым! — Леха даже перекрестился с усмешкою — верующим-то он никогда не был, но иногда находило что-то непонятное. Он называл это генетической памятью и рассказывал всем, что бабка его была из староверов и очень уважала двоеперстный крест. — Вот кабы в темноте остался, тогда полный гамон! Хоть под поезд кидайся.

Он развернул карту, нарисованную неловким, расплывшимся карандашом на обрывке бумажки, посмотрел, водя по неровным линиям пальцем задумчиво.

— Блин, не мог Толян уже на чем-то человеческом изобразить! — сплюнул он, когда от карты отслоился клочок, улетел в тоннель. — Обязательно нужно кусочки подбирать. Не иначе, как колбасу в магазине в эту бумажку заворачивали. Вот ведь люди, вот люди... На ровном месте сэкономить пытаются. А сам сейчас, небось, с Веркой сидит, Толян-то. А я тут, по метро лазить должен. В темноте и грязи. Потом, конечно, вид непрезентабельный будет. И чего, спрашивается, ради?

Ну, чего ради — Леха знал точно и ругался больше для порядка. Какие-то диггеры знакомые — нет, ну надо же такое название придумать! сказали бы по-простому, что любители лазить по подземельям, так нет, выпендриться нужно! — подсуетили Толяну эту карту. Мол, склад на ней изображен, чуть не стратегический. На случай войны, значит. Запас лет этак на двадцать пять вперед, ежели экономить. А на складе консервы, да и вовсе море всяких разностей. Тушенка, макароны, крупа всякая, концентраты. А когда зима уже наступила, бутылки по скверам попадаются все реже, а работы так и вовсе никакой, складик с кормежкой представляется куда как соблазнительным.

— Что не сожрем — продадим, — порешил Леха, представляя уходящие вдаль штабеля консервных банок с нарисованной коровьей головой. Он даже облизнулся, представив такую банку, вываленную в кастрюльку с разваренными до блеклой белизны макаронами. — А, может, и продавать не будем. Про запас отложим. На следующую зиму. Эти запасы стратегического назначения — все на длительное хранение рассчитаны. Так что самое то будет. Не бегать же каждый раз на склад.

То ли от мечтаний о макаронах с тушенкой, то ли еще от чего, но в животе у Лехи заурчало утробно, взвизгнуло даже. Захотелось есть так, что хоть рельсу грызи от голода.

— А еще хорошо взять суп харчо в пакетике, сварить, да туда тушенки побольше. Вкусно... А Верка колбасу сейчас, небось, жарит... — размечтался Леха, не замечая, что разговаривает вслух. — Верка бутылки сдала, купила в магазине. Свежую. Грамм триста, не меньше.

Небольшая бурая крыса, выглянувшая из щели в стене, вздрогнула от неожиданности, услышав человеческий голос, прищурила крохотные глазки, мотнула головой — свет, даже слабенький, от фонарика, ей не нравился. Щелкнула зубами, дернула голым, мерзостным хвостом с кровоточащей болячкой — след от укуса товарки, нырнула обратно в щель. Пусть пройдет человек, а уж там посмотрим.

— Колбасу. Точно, — сказал Леха, щелкая пальцами. — Докторскую. Режет ее толстыми ломтями, бросает на сковородку. И вот ведь, скотина какая, жир жалеет. Всегда-то у нее эта колбаса в угли пережаренная. А все почему? Сковородка-то поцарапанная, а жир Верка экономит. Говорит, что в колбасе сала хватает. А его там и вовсе нет! Вот и горит продукт зазря.

Всплыл перед глазами уютный, почти что родной подвальчик, у которого по зимнему времени было неоспоримое достоинство — тепло. Летом там тоже было неплохо, прохладно и спокойно. И Верка, с вечно подбитым глазом, расплывшаяся бабища, переворачивала ножом на крохотной алюминиевой сковородке ароматный колбасный кружок. Толян сидел рядом на хлипком ящике — всегда-то он там, где появляется колбаса, — глотал голодные слюни, пялился жадно то на сковородку, то на Верку. А она, картинно отведя грязный мизинец, теребила верхнюю пуговку некогда розовой, а теперь буроватой кофты, дергала ее, и пуговка выскальзывала из петли, становилась видна сероватая, дряблая Веркина кожа на груди, и Толян тянул руки...

— Тьфу! — в который раз сплюнул Леха. — Да я б к этой Верке не подошел бы, даже когда б заплатили! Еще подхватишь какую заразу, а уж вшу — так точно.

— Больно гордый! — заявил Толян, выступая из тоннельной темноты. — Все забыть не можешь, что диплом у тебя есть. Вот еще новости — высшее образование! Да кто из нас без него?

Фыркнула насмешливо Верка, подхватывая Толяна под руку, махнула синенькой книжечкой. Бухгалтер дипломированный, ага. Так ведь бухгалтеры нынче в моде, на работу устроиться без проблем. И что ж она по подвалам делает? Бутылки по паркам собирает, с алкашами водку из горла хлещет, сидя на лавочке у какого-нибудь подъезда, распугивая местных бабок.

— А мне так нравится, — пропела Верка, пританцовывая. — Ты что думаешь, Лешенька, так весело каждый день на работу бегать? А с налоговой разбираться? А как в документах бяка обнаружится, кто виноват? Правильно! Бухгалтер и виноват. Не хочу! Надоело! — она топнула ногой, и от старенькой, растрескавшейся босоножки отлетел каблук, стукнул звонко по рельсу — искра взлетела вверх, высветила паутину, опутавшую тускловатую лампочку, мотающуюся взад-вперед на проводе. Зашипела колбаса, подгорая на алюминиевой сковородке, потянуло душной, горелой вонью.

— Верка, ты за колбасой смотри! Сгорит на фиг! Что жрать-то будем? — воскликнул Леха, сожалея об изгаженном напрочь продукте. Фонарик, закрепленный на его кепке повернулся, высветил болтающийся у стены кабель, сыплющий искрами. Воняло горящей проводкой. — Ох, блин! — Леха растерялся. Что делать-то? Куда бежать? Да и сказать что? Мол, шел я, шел по тоннелю, мерещилось мне в темноте всякое. А оказалось, что не Верка это колбасу жарит, а кабель у вас сорвало. Бегите, ребятки, ремонтируйте! Хорошо, если это дело просто психушкой закончится. А можно и загреметь туда, куда только дяде Макару ход есть с его стадом. Мало ли, какую статью можно впаять, если решат, что это Леха кабель сорвал. Порча государственного имущества. Чуть не терракт. Нападение на метрополитен. Гнилое дело получается.

Леха задумчиво почесал затылок. Кабель продолжал разбрасывать искры, в точности, как праздничный фейерверк, что запускают ребятишки под Новый год, устанавливая толстую, тяжелую свечу в сугробе. Вдали послышался грохот — приближался поезд.

— Ну и ладушки, — забормотал Леха, отыскивая нишу поглубже. — Бегают поезда, значит — в порядке все. Нечего и суетиться. Пусть сами разбираются. А вот не проходи я тут? Все равно кто-нибудь сообщил бы о кабеле. Так что меня тут не стояло, да и вовсе не было. И все дела.

Мимо вновь полетели вагоны. Леха вглядывался в ярко освещенные окна, будто искал кого-то знакомого. Пассажиры казались ему одинаковыми, будто даже на одно лицо. И действительно, у них было то общее, что объединяет в слитную массу: им всем было куда спешить; и сосредоточенность, углубленность в собственные, недоступные другим, мысли, делала их почти что похожими друг на друга. Только один выбивался из дружной компании, и Лехин взгляд выделил его за то мгновение, пока проносился поезд. Пьяненький мужичок, спавший, откинувшись на спинку сиденья, показался Лехе родным и близким, чуть не другом детства. Его распустившиеся на слабом лице мокрые губы, причмокивающие во сне, казалось, говорили приветственные слова, и Леха даже помахал рукою вагону, отмечая этого мужичка, пересчитывая мысленно все его морщины и фиолетовые расплывчатые пятна на блеклой, незначительной и незаметной совсем физиономии.

Леха побрел дальше, ища нужное ответвление тоннеля, а в душе его проворачивалась копейным острием зависть к тем, уехавшим на поезде. Он тоже хотел быть таким, хотел быть с ними, сидеть с мрачною сосредоточенностью, вглядываясь в книгу или газету, иногда поднимать голову, смотреть за темное окно, ловить взглядом мелькнувшие по стене кабеля, или просто свое отражение, чуть перекошенное в темном стекле. Леха хотел спешить куда-нибудь по делу, чтоб его ждали, нетерпеливо смотрели на часы, переживали, что он опаздывает. Вот только дела никакого у него не было, и никто не ждал его нигде, разве что в теплом подвале Толян, постукивая рваным кедом по плиточному полу, скажет Верке, прожевывая с трудом жесткий колбасный кусок:

— Я знаю, как жить вечно! За смертью Леху посылать нужно. Вот, послал дурака за консервами, и где этот дурак? Обжирается, наверное, как крыса какая. Вечно он жаловался, что голодный. А мы тут сиди, жди, пережевывай язык со слюнями... — и Верка нежно погладит Толяна по голове, будто ребенка, проворкует на ухо что-нибудь утешительное и подаст кусок хлеба. С хлебом даже горелая колбаса не в пример приятнее.

Нет, не всегда было так. Когда-то и у Лехи была работа, и он спешил по утрам в точно таком же поезде метро, боясь опоздать, волнуясь из-за каждой минуты задержки. Тогда же у него была жена, сын, квартира, всегда больная мама, постоянно сердитая на весь белый свет теща. В общем, все было как у людей, и он чувствовал себя человеком. Водил жену в театр иногда, покупал матери лекарства, виновато сопел перед ругающейся тещей, сам поругивал сына за двойки, торопился на работу, опаздывая иногда и получая нагоняи от начальства, — жил изо дня в день, втянувшись в эту жизнь привычно, как в разношенные тапки. И все представлялось правильным, другого просто не могло быть, да и не хотелось.

Жизнь развалилась не в один день, и даже не в два. Просто когда-то появилась крохотная трещинка, в нее просочилась вода, хлорированная густо, как и всегда в Москве. Уволили с работы — сокращение, под которое попадали в те времена многие. Не стало денег, и теща начала ворчать куда как громче, и к этому ворчанию все чаще и чаще стала присоединяться жена. Даже сын иногда кричал на Леху, попрекая никчемностью и приводя в пример отцов одноклассников, которые, конечно же, имели и прекрасную, престижную работу, и замечательную зарплату, которой хватало на все, особенно — на детей, и даже возили этих самых детей в школу на роскошных иномарках с тонированными стеклами. Жидкая московская хлорка — безденежье хроническое, — разъела семью, и жена с сыном пошла в одну сторону, прихватив с собою тещу, а Леха с матерью — в другую, успев откусить при разъезде однокомнатную квартирку в спальном районе. Мать вздыхала печально, глядя на растерявшегося сына, совала ему жалкие копейки от собственной пенсии. Мол, иди, Лешенька, устройся куда-нибудь, а это тебе для того, чтоб нищим не выглядел. Леха послушно кивал и шел. В ближайший гастроном, где всегда находились приятели, такие же, как он — безработные и никому не нужные, готовые потрепаться о жизни за бутылкой и посочувствовать кому угодно, лишь бы не пустел стакан. Мать так и умерла, вздыхая о сыне неприкаянном, думая о том, как будет он жить, когда не станет ее пенсии. А Леха поначалу даже и неплохо жил. Приятели гастрономовские в гости забегать начали, кто с бутылкой, кто с колбасою в бумажке, кто с банкой огурцов — до смерти матери не заходили, стеснялись, что ли. Пили, закусывали, наливали хозяину, лепили неловкие бутерброды, ставили затертые кассеты в старенький магнитофон, с изумлением слушали Бетховена, веселились чуть не до утра. Лехе только с непривычки было немного одиноко, когда уходили друзья-товарищи, но после прибилась к нему лохматая собачонка с надорванным ухом, названа была Шерри — за необычайно густой, вишневый цвет всегда печальных глаз, и он перестал ощущать одиночество. Шерри стала его семьей, неодобрительно тявкала, когда он маялся похмельным синдромом, бодро виляла хвостом, собираясь на прогулку, доедала присохшие к сковородке макароны, отдирая их зубами и лапами — гости хохотали, глядя на это зрелище, вот только отчего-то отказывались с завидным постоянством что-то жарить на этой сковороде. Но зеленый змий уже обвился вокруг шеи, душил тяжко, муторно, и Леха начал пить все больше и больше, уже не дожидаясь приятелей. Собирал по скверам бутылки, научился выпрашивать у гастронома недостающие деньги — сердобольные старушки, глядя на его унылую, очкастую физиономию, давали, и глаза у них становились в точности, как у Лехиной матери перед смертью. Шерри все чаще и чаще недовольно тявкала, а бодрое виляние хвоста сменилось сумрачным подрагиванием. Однажды, когда Леха вернулся домой после трехсуточного загула со знакомыми бомжами — у него появились и такие знакомые, — Шерри не выбежала навстречу привычно, не залаяла. Она лежала на узкой кушетке, невесть с какой свалки занесенной в квартиру, такая тихая, смирная, с пенным оскалом на страдальческой, застывшей морде. Окостеневшие лапы были скрючены, будто тянулись куда-то в последнюю минуту. Леха плакал, унес собачий труп к кладбищу, закопал у ограды, даже цветок положил — подобрал где-то обломанную гвоздику. А потом запил совершенно по-черному, не выходя из глухого запоя ни на день. Если раньше бывали у него мысли о работе, новой жизни — все пропало, растворилось в стакане, будто пил царскую водку, что, говорят, и золото жидкостью бесполезной делает. Мерещились ему в водке печальные вишневые глаза, слезно смотрящие с непонятной укоризной, и Леха наливал себе еще, желая утопить жутковатое видение. Друзья, остававшиеся еще со старых, семейных времен, брезгливо отвернулись, вычеркнув Леху из своей жизни, только говорили иногда между собой:

— А ведь хороший был человек. Жаль, спился. Не нашел себя в этой жизни. Бывает... А какие надежды подавал! Изобретения, внедрения, статьи... Нет, не надо было ему разводиться. Все с этого и началось.