Метро

— Хрен вот вам, выкуся! — и скрутил дулю невидимому, далекому уже призрачному поезду. — Не поймаете, интуристы!

Плита, о которую Леха споткнулся, показалась удобной, и он присел на нее, с трудом сгибая костенеющие, болящие колени, кряхтя стариковски. Сам не заметил, как задремал, раскачиваясь взад-вперед, суча ногами, размазывая по тоннельному полу лужицу гнилой воды.

Снился Лехе привычный, уютный даже чем-то подвальчик, и Верка вновь жарила докторскую колбасу, забывая переворачивать ее на алюминиевой сковородке — уж очень увлеклась Толяном, то на колени к нему присаживалась, то прислонялась грудью к его плечу, мурлыкая, как сытая кошка. Голая лампочка моталась под потолком, закручивая спирально провод, и Маруська прижималась к Лехиной груди затылком, сглатывая слюни: очень ей колбасы хотелось. Леха тоже жадно смотрел на сковороду, и в животе его урчало от голода, под ложечкой посасывало до боли. Толян, усмехаясь, достал из-за пазухи бутылку, взболтнул ее картинно.

— Ну что, ребятки, выпьем за помин Лехиной души? — предложил. — Хороший был человек Леха, вот только по карте ориентироваться не мог. Заблудился в метро.

— Это чего за помин моей души? — удивился Леха. — Я ж живой еще.

— Ну, это временно, — расхохотался Толян, и голос его отразился гулко от подвальных стен, будто в пещере, заметался гудящим эхом.

— Погоди, Толян! Я ведь выберусь, — пообещал Леха. — Доберусь до тебя, все тогда припомню. И карту эту, по которой ты меня в путь отправил. И щупальца, что в тоннелях извиваются. А особо — поезд этот дурацкий. Не иначе, как ты, Толян, его на меня натравил.

— Мечтай, Леха, мечтай, — искривил губы усмешкой Толян, и водка из бутылки с отбитым горлышком плеснула Лехе в глаза, вызывая жгучую, разъедающую боль.

Леха закричал во сне, вскидывая руки, защищаясь от неведомой опасности. А Толян все смеялся и смеялся, и Веркино лицо расплывалось колбасным куском, а Маруська подпрыгивала неловко, пытаясь добраться до сковородки, уже полнящейся дымным запахом подгорелой докторской колбасы.

Глава вторая. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — "Коммуна".

Леха проснулся от собственного крика. Показалось даже на мгновение, что чует колбасный запах, но нет, пахло лишь гниловатой водой, сыростью, плесенью, и еще чем-то неизвестным, но представляющимся заброшенностью и ненужностью. Точно так пахнут все дома, назначенные на слом, когда жильцы уже давно выехали, часть стен разрушена, и из прорех в дырявой крыше льет в квартиры осенний, мерзостный дождь, размывая остатки штукатурки.

Леха огляделся. Тоннель простирался в обе стороны, казалось, бесконечно. Не было видно ни поворотов, ни ответвлений — ровная, прямая линия, будто выгрызенная гигантским кротом в скале. Присмотревшись, Леха сообразил, откуда появились у него мысли о кроте: стены были бугристы, никакого намека на отделочную плитку или даже обычную штукатурку и в помине не было, лишь неровный, растрескавшийся кое-где камень, покрытый липкими потеками плесени.

— Это не похоже на метро, — заявил Леха вслух, чтоб только услышать свой голос. Внутри противным комариным писком зудел страх. Не хватало еще заблудиться под землей. А в этом милом местечке, похоже, нога человека не ступала лет сто. А, может, и все двести. Так и будет лежать Лехин труп на радость окрестной живности, вроде крыс. То-то порадуются — столько еды. Правда, костлявой, но крысы, говорят, и кости разгрызают с удовольствием.

Леха вздрогнул и зашарил по карманам, ища карту. Хлипкой бумажонки не было. Видно, обронил где-то, когда удирал, не чуя ног, от призрачного паровоза. Да и чем могла помочь эта карта? На ней ведь всего лишь и был нарисован проход к мифическому складу консервов. Ныряешь, значит, в люк у "Красносельской", в тот, что неподалеку от школы, двигаешься по тоннелям в сторону "Комсомольской", пять поворотов пропускаешь, на шестом сворачиваешь... И, главное, старайся не попадаться ни ментам, ни кому еще на глаза. Склад, особо стратегического назначения — это дело тонкое, почти как Восток. Вот и все инструкции.

Леха стукнул кулаком по стене, но и это не помогло, лишь содрал кожу с костяшек пальцев. Боль вспыхнула ослепительным пламенем.

— Толян, скотина безрогая! — и Леха добавил еще несколько эпитетов, подхваченных им уже в бомжиной жизни. В семейно-инженерной он и не подозревал о существовании подобных слов. — И сдались тебе эти консервы? Неужто так не прожили бы? Бутылки, старушки опять же сердобольные. Не пропали бы с голоду. А коли понадобился склад, так и шел бы сам!

Леха еще долго высказывался, дискутируя с отсутствующим Толяном, поминая ему все прегрешения, в том числе и воображаемые, какие только мог вспомнить и придумать. Особенно обидно было то, что в тоннеле этом сидит не кто-либо, а именно он, Леха, и выхода что-то не предвидится.

Желудок заурчал, сворачиваясь болезненным комком, когда Леха помянул консервы в сотый раз. Организм, видно, реагировал на упоминание пищи и удивлялся, что столько раз повторив слово "еда", хозяин не оделил собственное тело чем-нибудь существеннее слов. К примеру, теми же консервами. Можно даже и без макарон. И без хлеба тоже.

— Жрать-то как хочется... — тоскливо протянул Леха и пнул небольшой камушек. Подошва кеда отстала от верха и начало казаться, что обувь издевательски ухмыляется. Из дыры высунулся палец, обтянутый грязным носком. — А-аааааа! — махнул рукою Леха. Жизнь стала совершенно беспросветной.

Он еще немного посидел на плите, задумчиво потирая подбородок. Колючая щетина неприятно царапала ладонь. На щеке прощупывался толстый бугор проклевывающегося прыща.

— Нет, ну высидеть тут ничего не получится, — сделал вывод в конце концов, когда начала болеть спина. Все же плита оказалась не столь удобной. — Нужно идти. Вот только куда?

Выбор был не очень-то и велик: либо направо, либо налево, других направлений не предусматривалось. Поразмышляв над преимуществами того или другого пути, Леха похромал налево, вспомнив отчего-то старое правило прохождения лабиринта: всегда сворачивать налево.

— Вот я и сверну, — бормотал он, дотрагиваясь пальцами до стены. — Как настоящий мужик. Только налево, и никаких больше гвоздей! Как это там было... у Пушкина... пойдет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит... Охренительные сказки получаются! Там чудеса, там леший бродит... Вот если из-за угла сейчас какой лешак появится, то буду в точности знать, что место мое — в Кащенко. А, может, я уже там?

Леха продолжал держаться за стену, надеясь, что вот-вот ощутит знакомое подрагивание, услышит вдалеке грохот, стук колес по рельсам. Тогда точно будет известно, куда идти. Однажды напряженным слухом Леха уловил что-то вроде грохота метрополитена, рванулся на звук, вскрикивая от радости, но за поворотом оказалась глухая стена. За ней дрожал, грохотал и мчался поезд, и Леха почти что видел сквозь камень, как холодно и лунно светит огромный голубоватый фонарь, выхватывая из темноты извивы кабелей по стенам, стремясь к яркой, праздничной станции. Но стена не пускала его, перегораживая выход. Леха замолотил кулаками по камню, закричал, словно мог его кто услышать, будто пассажиры того поезда могли ему чем-то помочь, и долго потом стоял еще у этой стены, прижавшись ухом. Слушал, как через равные промежутки времени раздается дрожащий грохот — мчится метрошный поезд, увозя куда-то торопящихся, вечно сосредоточенных на себе людей. Мчится, вот только Леха никак не может попасть ни в один вагон, а лишь провожает каждый из них голодным взглядом.

Еще дважды Леха так же бросался на звук, и вновь упирался в глухую стену. Ему начало казаться, что тоннели насмехаются над ним, уводят куда-то в темноту. И действительно, лампочек становилось все меньше, и светили они все тусклее.

— Электричества им не хватает, что ли? — шептал Леха, спотыкаясь на неровном полу, натыкаясь на разбросанный мусор. — Экономят. Все экономят. Как Толян на бумаге. И лампочки вкручивают совсем слабенькие.

Леха по-прежнему брел, держась рукою за стену, поворачивая налево каждый раз, когда попадалось ответвление тоннеля. Мерещилось, что он бродит так уже долгие годы, а время тянется медленно и вяло, как густо льющаяся патока.

Ничего не изменялось. По-прежнему капала с потолка вода, а лампы едва освещали тоннели, тянущиеся в бесконечность. Леха поворачивал бессчетное количество раз, иногда казалось ему, что слышит голоса людей, и он бежал, выкрикивая невнятицу, прося о помощи, но голоса затихали, и опять вокруг была лишь пустота и темнота.

Из тоннельной стены выходила мать, укоризненно качала головою. Из-за ее плеча выглядывало поблекшее лицо жены, и Леха болезненно кривился, видя морщины на ее лбу и бледные, словно даже бесцветные глаза.

— Ну что же ты, Лешенька... — спрашивала мать, и фоном к ее словам была тихая музыка итальянской оперы. — Как же так случилось? Такой был хороший мальчик...

— Вот, посмотри, что ты со мной сделал! — восклицала жена. — А сын-то... Школу бросил, с компанией нехорошей связался. То ли пьют они там, то ли курят, то ли колются чем. А все ты, все ты! Был бы отцом, как все нормальные люди, с мальчишкой ничего бы не случилось!

— Виноват, кругом виноват, — шептал Леха видениям, но они не слушали его оправданий, лишь двигались не переставая бескровные губы на очень белых, будто меловых лицах. Да поднимались худые руки, густо оплетенные венами, отчетливо видными под тонкой кожей.

Впереди скрипнуло, и Леха пошел быстрее. Может, там, за поворотом, что виднеется в тусклом свете умирающих ламп, выход? Может, лестница и люк, ведущий на какую-нибудь свалку? Ведь сам он спустился в тоннели метро именно по такой лестнице, найдя во дворе заброшенного дома заветный люк. А скрипит крышка люка, да-да! Плохо закрепленная, болтается, не смазывали давным давно, вот и скрипит, как телега разваливающаяся.

Вновь скрипнуло, и Леха зацепился отставшей подошвою кеда за решетку, удивительно блестящую, будто новенькую, не тронутую ржавчиной в этих коридорах, где была лишь пыль, грязь, сырость и крысы.

— Во, ну и дела... — удивился Леха, присаживаясь на корточки. Он ощупал решетку, изумленно округляя рот, почесал небритый подбородок, тронул будущий прыщ, скривившись от отвращения. Ни следа грязи не было на стальных прутьях. — Ее тут что, моют, что ли? Чистят зубными щетками. Обрабатывают. Антикоррозийное покрытие напыляют... — Леха мелко затрясся от беззвучного смеха. Голова его запрокинулась, кадык ходил вверх-вниз, а в груди разболелось так, словно сердце разрывалось на части.

Скрип раздался прямо у него под ногами, и Леха подпрыгнул от неожиданности, перестав смеяться. Блестящая решетка повернулась, открывая уходящий вниз, бездонный провал, и Леха, вопя от ужаса, провалился в темноту, покатился по широкой стальной трубе, гладкой и ровной, как горки в детском аттракционе. Решетка с удовлетворенным лязгом стала на место, резко щелкнув. Несколько крыс высунулись из трещины в стене, зашевелили нервно носами, хвосты их дергались возбужденно. Одна, мелко перебирая лапками, подобралась к самой решетке, обнюхала ее, даже попыталась укусить — только зубы взвизгнули по стали. Всхрюкнула разочарованно и убралась обратно, в свой угол. Ждать.

* * *

Очнулся Леха от тепла, поднимавшегося откуда-то снизу, оглаживающего его исцарапанное, в синяках лицо. Решетка, на которой он лежал, мерно подрагивала, а внизу что-то бухало гулко и доносилось монотонное пение, будто молитву читали. Леха разлепил глаза, провел рукою по лбу — ладонь окрасилась кровью, но особой боли не было, всего лишь шишка и небольшая ссадина, кровоточащая так, словно кран забыли завернуть.

— Мать вашу! — нехорошо помянул Леха родственников строителей тоннеля. — Неужто нельзя было решетку закрепить нормально? Так споткнулся... И кровищи столько! Всегда-то раны на голове кровоточат. Сосуды, что ли, близко к коже подходят. А... фиг с ними, с сосудами... — промокнул кровь рукавом, размазал по грязному лицу.

Он глянул вниз, и его замутило. Далеко, далеко внизу был громадный зал, выложенный черными, мраморными плитами, блестящими в ярком электрическом свете. Колонны, отделанные лабрадоритом — таким же черным, как мрамор, с густо-фиолетовым пейзажным рисунком, — уходили к высокому потолку. Одна из колонн была совсем рядом с Лехой, и он явственно видел деревце, выступающее из гладкой, каменной глубины, тонкий серпик месяца и мазки ночных облаков. А внизу, посреди этого черного зала, стояла прозрачная, то ли стеклянная, то ли пластиковая прозрачная капсула, в которой лежал покойник. С чего Леха взял, что это покойник — неведомо. Может, навела на подобную мысль слишком уж умиротворенная поза человека в капсуле, сложенные традиционно на груди руки — из ладони одной высовывался носовой платок. Да еще глаза — закрытые плотно, запавшие в глазницы, и явственно видимый цвет лица — белый, мертвенный, с недвижимой кожей. Вокруг капсулы стояли люди, торжественно пели низкими голосами.

— Крематорий! — решил Леха, разглядев тонкие алые линии пентаграммы на мраморном полу. — Вот туточки и проваливается гробик, прямо в печку. Только что ж он такой жутковатый, зальчик-то? Никакого успокоения отлетающей душе. Эк меня угораздило свалиться. Ну да ладно, чего уж там, по крайней мере — живые люди, уже хорошо. Всяко лучше метрошных тоннелей. Ну а крыс-то — однозначно!

Первый порыв его: закричать, привлечь как-то к себе внимание собравшихся внизу, прошел. Леха решил подождать окончания церемонии. И в самом-то деле, неловко врываться со своими воплями поперек скорбящих родственников и знакомых. Ежели бы, к примеру, хоронили самого Леху, он бы ни за что не захотел, чтоб кто-то начал орать дурным голосом во время прощания с дорогим покойником.

— Вот уйдут родственнички, придут уборщики, — решил Леха, — тогда-то и заору. Этим все привычно, их не напугаешь. А у скорбящих и кондрашка может приключиться от таких дел. Мало ли, решат, что покойник восстал из мертвых. Пока догадаются наверх посмотреть, так инфаркт у кого приключиться может. Отвечай потом за это безобразие.

Он ждал, рассматривая собравшихся, удивляясь все больше и больше. Странно выглядели скорбящие. Одежда их была совершенно киношной, невозможной, будто перенесли в зал массовку из фильма сороковых годов. Леха даже засомневался: на похоронах ли присутствует. Может, действительно на какие съемки попал?

— Френчи какие-то... — поражался он. — Галифе... Да сапожки мягкие, еще Сталин в таких бегал. Ичиги, что ли?

Леха закрутил головой, разыскивая кинокамеры. Но нигде не суетились режиссеры, ниоткуда не лился пронзительный свет софитов. Все было благостно и церемонно. Стоящие у капсулы все пели, и никто не снимал эту фантастическую, невозможную в жизни сцену.

— Может, баптисты какие? Секта... А одежка эта у них — для особо тожественных церемоний. Ну, вроде похорон, — буркнул Леха. — Ну да в любом случае, ждать надобно, пока они дела свои не закончат. Нервы ни у кого не казенные. Даже у баптистов.