Метро

Леха кривился сердито. Не нравились ему такие разговоры, а делать все равно было нечего. Когда не было архивариуса, он бродил по комнате, дотрагивался до холодных каменных стен, рассматривал свои ладони, будто в линиях, прочерченных в коже, таился ответ на все его вопросы, перебирал в который раз уже планы Сталинграда, оставленные ему Сергеем Александровичем, но по-прежнему не находил в них ничего утешительного. Устав от бесконечного кружения меж каменных стен, засыпал, свернувшись в углу, подложив под голову скрученную комом гимнастерку.

— В подвале на ватнике уютнее было, — ворчал. — И Маруська, опять же...

Все чаще и чаще снилась Лехе прошлая его жизнь, раскручивающаяся во сне наново, будто пустили сначала фильм. Видел он свои ошибки, сожалел о пустых словах, сказанных невзначай. Теперь-то он понимал, что многие такие слова разрушили его мир, подтачивая постепенно, как падающие в камень капли. Вспоминал, как ругался с тещей, кричал на сына, просил прощения у жены, захлебываясь слезами. Просыпался от собственного крика, зажимая рот гимнастеркой: не приведи, Господи, услышит кто. Зайдут, проверят, возьмут тепленького. А там и до колпака с вынутыми мозгами недалеко.

Однажды Сергей Александрович не пришел. Леха ждал, в желудке уже урчало голодно, и он даже начал грызть рафинадный кристаллик, оставленный как-то архивариусом.

— Ежели вдруг что, Алексей, ты вот это поешь, — сказал тогда старик. — При всей мерзости галлюциногенной, что здесь есть, силы эта штука поддерживает хорошо. А тебе мало ли, понадобится...

Вот и понадобилось.

Сначала-то Леха думал, что просто ошибся со временем. Спал мало совсем, а посчитал, что проспал несколько часов. Бывало такое. Но от голода уже сводило скулы, и рафинадный кристаллик разрастался в глазах, просился в рот, а Сергей Александрович все не появлялся.

Леха сгрыз почти что весь рафинадный запас, запивая скудными глотками воды. Он чувствовал взлетающую эйфорию, от которой весь мир казался сплошным праздником, а тусклые лампы на стене представлялись воздушными шарами, яркими и разноцветными, взлетающими к голубым небесам. Думалось даже, что самое верное — это пойти к Дзержинскому, покаяться в ошибках, просить прощения.

— Феликс Эдмундович простит... — шептал Леха, глядя на дверь расширившимися, блестящими глазами. — Он — мужик понимающий. Интеллигентный. Не то что этот дед трухлявый...

Сергей Александрович представлялся ему уже чуть ли не врагом, который только и мечтает, чтоб сотворить какую пакость.

— Стоп! Что ж это я делаю? — Леха стучал себя кулаком по лбу, ерошил волосы. — Куда собрался? — а и в самом деле, уже почти вышел из комнаты, стремясь быстрее попасть к Дзержинскому. — Жизнь надоела? — но все страшилки, что рассказывал ему архивариус, были уже почти что неважными, несущественными.

Когда рафинадный запас почти что закончился, а воды не осталось совсем, и Леха голодными глазами смотрел на последний прозрачный кристаллик, пришел Сергей Александрович. Пугливо оглядываясь, плеснул он Лехе воды из старой, довоенной еще фляги.

— Попей, Алексей, а то вижу, почти совсем ты уже дошел.

Леха, выпив воды, почувствовал себя легче. В голове прояснилось, и он с ужасом думал, что действительно мог помчаться к Дзержинскому, да и вовсе наломать невесть каких дров, под действием рафинада.

— Где ж вы были, Сергей Александрович? — только и спросил, наливая себе еще один стакан.

— Да безобразие сплошное приключилось, — поморщился старик. — Как ты исчез, охранники словно озверели. Заглядывают за каждый угол, чуть не за пазухой у всякого тебя разыскивают. Дзержинский по дальновидению объявил, что ты — немецкий шпион, мерзостно втершийся в доверие и предавший свою страну и коммунистические идеалы, — Леха только усмехнулся, выслушав эту фразу. Шпионом он себя не чувствовал нисколько, а уж предателем страны и идеалов — тем более.

— И что?

— Ну как что? — пожал плечами архивариус. — Режим ужесточили, а за мной так и вовсе следить начали. Ты ж у меня большую часть свободного времени проводил. Вот и приставили двух мордоворотов, чтоб глаз с меня не спускали. Только я их обманул! — старик гордо заусмехался. — Поставил, понимаешь, "Рио-Риту", а пока они незнакомую музыку слушали, сбежал потихоньку. Они и не расчухались даже.

— Искусство — великая сила! — расхохотался Леха. — Надо же, оказывается и эти муравьи хотят слушать что-то, кроме "Интернационала".

Архивариус достал узелок с вязкой, загустелой уже массой, протянул Лехе.

— Вот, еды чуть больше взял, но все равно не вышло, сколько хотел. Следят. Так что ты, Алексей, поэкономнее.

— Ну, похудею малость, мне не повредит. Когда бомжевал, и не такое случалось. Вовсе тощал до того, что можно было использовать как рекламу отдыха в Дахау.

Старик не очень-то Леху понял, но смолчал. Покрутил головой только.

— Слушай, Алексей, я тут штучку нашел одну в архиве, — он достал из кармана гимнастерки что-то, напоминающее милицейский свисток. — Похоже, может пригодиться.

— А что за штучка? — Леха недоуменно посмотрел на свисток, и на всякий случай отодвинулся в сторону. Кто его знает, может, оружие какое новомодное. Здесь, под землей, всякое видеть уже приходилось.

— Я думаю, она вон ту стенку открывает, — кивнул архивариус. — Там проход должен быть к шахтам. Может, оттуда как-то можно выбраться?

Леха потянулся было к свистку — испытать, да за дверью зашумели, завозились. Он огляделся панически. Спрятаться было решительно негде, голые стены равнодушно источали холод. Сергей Александрович поднес свисток к губам, но выронил из задрожавших рук. Дверь треснула протестующе, и в комнату ввалилось несколько мордоворотов с синими петлицами, а за ними — сам товарищ Дзержинский, поправляющий изящным, интеллигентным жестом очки на заострившемся носу.

— М-мать... — только и сказал Леха, закрывая глаза. — Чтоб их... Все же был хвост, Сергей Александрович.

— Прости, Алексей, не досмотрел я... — понурился архивариус.

Дзержинский, улыбаясь тонко и вежливо, будто на приеме великосветском, вальяжно приблизился к старику, посмотрел на него сверху вниз. Тот даже сжался как-то, стал ростом меньше, суше, будто всю плоть этот взгляд с него соскребал.

— Ну вот, Сергей Александрович, и свиделись мы с вами, — заявил Дзержинский, вновь поправляя сползающие на кончик носа очки. — А я ведь помню, вы говорили когда-то, что в верхнем мире по мне тюрьма плачет. Еще тогда, когда у нас в классе преподавали. Я потом в архивах партийных порылся. Узнал, что такое тюрьма. Да...

Архивариус сжался еще больше, желтоватые брови его нависли уныло, почти что закрывая поблекшие, ставшие бесцветными глаза.

— Ну а вы, Алексей Валерьевич? — Дзержинский повернулся к Лехе, покачал головою укоризненно. — Мы ж вас, бездомного, приютили. Скажите, чем вам наверху лучше было? Захотели бы, завели бы здесь жену, детей. И — заметьте! — никакой тещи. Отдельная квартира, все удобства. Работа почетная. Что ж вы так-то с нами?

— Знаю я ваши квартиры! — огрызнулся Леха, сердито скалясь. Двое мордоворотов, переглянувшись с нервностью, подошли к нему поближе. Вот-вот руки ломать начнут. — Думаете, не знаю я, что за судьбу вы мне наметили?! — продолжал брызгать слюною Леха, бледнея от бешенства. — Знаю! Все давно понял! А наркотики ваши? Это ж вообще... ни в Красную Армию!

Дзержинский, услыхав о наркотиках, нахмурился, лицо его перекосилось. Он почти неприметно щелкнул пальцами, и мордовороты с синими петлицами подхватили Леху под руки. Один закрыл ему рот ладонью, воняющей отчего-то чесноком. "И откуда чеснок они здесь берут?" — успел удивиться Леха и, сам не соображая как и зачем, укусил прочесноченную ладонь. Здоровяк взвизгнул тонко, противно, словно по стеклу гвоздем скребанули, выпустил Леху. Тот сразу повернулся, действуя удивительным наитием, пнул коленом меж ног второго и, когда тот согнулся, постанывая от невыносимой боли, метнулся к стене.

— Сергей Александрович! Давайте за мной! — закричал Леха, напрыгивая на серый, пористый камень. — Давайте, ну же!

Старик, воспользовавшись растерянностью общей, наклонился быстро, поднял свисток, дунул в него. Стена перед Лехой разломилась надвое, разъехалась, открывая проход.

— Иди один, Алексей! — крикнул архивариус. — Я уж тут... Ничего мне не будет.

Он свистнул, и Леха через закрывающийся стенной пролом увидел, как уронил старик свисток себе под ноги, наступил ногою, растер даже. Охранники было кинулись — отобрать, да куда там! — рассыпался свисток мелким крошевом.

Дзержинский опомнился, начал командовать, даже ногами затопал, но стена почти что закрылась. Один из охранников-таки полез следом, но камень, сходясь монолитом, раздавил вытянутую к Лехе руку. Только кисть упала на пыльный, гладкий пол, да кровь растеклась у стены причудливо-алым цветком. Из разжавшихся, мертвых пальцев, покрытых кровяной пленкой вперемешку с каменным крошевом, выпал коротенький, толстый черный стержень с неприметной почти, сероватой кнопкой на боку.

— Спасибо, Сергей Александрович... — прошептал Леха, подбирая стержень. Появилась было у него мысль вернуться за стариком, но даже представить не мог — как это сделать. Коридор, простершийся перед ним, был не похож на виденные раньше. Камень стен был необработанным, будто прорубили тоннель, да так и бросили, даже не отделывая, а еще вдаль уходили рельсы. "Может, если пойду по рельсам, прямиком к метро и выйду?" — подумал Леха и решительно затопал вперед. Стержень он надежно упрятал в карман. Показать там, наверху. Интересная же штучка.

* * *

Коридоры тянулись бесконечно, словно был Леха проглочен огромным зверем и бродил в его внутренностях, натыкаясь иногда на тупики, поворачивая обратно, и вновь блуждая, в поисках выхода. Иногда он видел людей, волочащих какие-то странные инструменты, напоминающие банальные дачные тяпки, толкающих машины, застрявшие в узких проходах. Двигатели гудели натужно, с подвыванием тоскливым, и Леха кричал так же тоскливо и громко, но его никто не слышал. Через некоторое время он вовсе перестал понимать: где живые люди, а где просто видения, являющиеся ему от безысходного одиночества. Несколько раз Леха порывался вернуться к Сталинградской стене, искал дорогу, но коридоры все были похожи один на другой, и он вновь блуждал, не соображая толком, где находится. Иногда казалось ему, что лучше было бы даже висеть под колпаком в счетном отделе, по крайней мере — не голодно и не одиноко, вокруг — такие же мозги, опутанные проводами. Но он тут же отбрасывал эту мысль и брел дальше, крича иногда в переплетение коридоров, призывая на помощь.

В громадном зале, усыпанном землей и камнями, вырвался из стены знакомый сине-зеленый луч, и Леха бегом рванулся в ту сторону, желая увидеть подземный танк, выжигающий в камне полости гиперболоидом. Но пустота и тишина встретили его, лишь по стене плыл, остывая, вязкий, тускло-багровый ручеек.

— Опоздал! Опять опоздал! — Леха забарабанил кулаками по стене, крича и плача. — Ну где же вы все?

Никто не ответил, а расплавленный камень застыл слезами на гладкой стене.

Леха потерял счет времени. Узелок с едой давно опустел, закончилась и вода. Рафинад он берег, доставая иногда из кармана гимнастерки прозрачные кристаллики, с налипшим на них непонятным мусорным крошевом, крутил в пальцах, обнюхивал, вновь прятал. На людей, попадавшихся в коридорах, уже не обращал внимания, иногда только смотрел унылыми глазами, получая в ответ такие же безнадежные, усталые взгляды. Может, то и были настоящие люди, не призраки подземных тоннелей, но Леха так никогда об этом и не узнал, да и не стремился.

Иногда Леха доставал из кармана трубку, подобранную, казалось, в другой жизни, наводил ее на стены, жал на неприметную серую кнопку. Ослепительно белый, как молния, луч вырывался из трубки, тыкался в глухие стены, оставлял на них неприглядные, черные разводы и склизкие, стеклянистые потеки камня. Леха глупо улыбался, вновь бережно заталкивал трубку в карман. Пригодится еще. Правда, невесть зачем.

Он спал, свернувшись в стенной нише, вскрикивая и всхлипывая во сне. Приходила Маруська, гладила жалостливо по плечу, похлопывала по щеке. Присаживалась рядом жена, держа на руках отчего-то маленького совсем, в пеленках, сына. Заглядывал и Толян, размахивал картой, нарисованной синим, толстым карандашом на обрывке бумаги, кричал:

— Леха! Да что ж ты сотворил такое? Трудно, что ли, было просто склад найти? Там же все нарисовано, вот посмотри сам! — и водил грязным пальцем с обкусанным до мяса ногтем по бумажке, рассыпающейся в пыль от прикосновений.

— Отстаньте все... — просил Леха, сворачиваясь плотным клубком. — Оставьте меня в покое. Дайте сдохнуть, ни о чем не думая...

Но все же думалось. Вспоминались книги, читанные, казалось, давным давно, и они шелестели страницами, разворачиваясь на гладких, лоснящихся атласно, картинках. Представлялся парк, по которому так любил он гулять осенними светлыми днями, когда небо прозрачно, а тонкие, мотающие беспорядочно ветвями, березы осыпают на землю желтые листья, похожие на грибные шляпки. Вся жизнь прокручивалась в Лехиных снах, и он то стонал от невыносимого стыда, то улыбался сквозь слезы, радуясь.

— Шшшшш-шшшш... Чу-ух... чух-чух-чух... — послышалось Лехе во сне, и он отмахнулся небрежно:

— Толян, паразит, ну, как человека прошу же... отстань... и хватит изображать из себя поезд...

Мысль о поезде покрутилась в голове, пристраиваясь поудобнее, а заманчивое чуханье все приближалось, и Леха прыжком вскочил на ноги, протирая слипающиеся от тяжелого сна глаза. Мимо него, по пыльным, заброшенным рельсам, катил веселый паровоз, похожий на старую "овечку", выбрасывающий из трубы плотные, белые дымные комочки, напомнившие Лехе плывущие по небу летние облака.

— Ох ты ж! — восхищенно воскликнул Леха и сунул в рот рафинадный кристаллик. Сладость потекла по языку, обволокла горло, и радостное, праздничное настроение обняло Леху, приглашая на карнавал. — Итальянцы!

Будто следуя призыву, с подножек трех круизных вагонов тут же свесились люди, черноволосые, усатые, хохочущие счастливо, замахали Лехе руками, закричали на чужом, певучем языке, зовя его с собой.

— Интуристы поганые! — завопил Леха, такой же счастливый, как и едущие в поезде итальянцы. — Где ж вы были столько времени, гады?!

Он рванулся к поезду, желая лишь одного — уцепиться за протянутые к нему руки, вскочить на подножку, войти в уютный, теплый вагон, куда, конечно же, принесет красивая проводница стакан чаю в металлическом, узорчатом подстаканнике.

— А сахару мне не нужно! — выкрикивал Леха, медленными, плывущими шагами продвигаясь к поезду. — Не нужно сахару, я говорю! У меня рафинад с собой есть! — и протягивал итальянцам на чумазой ладони, покрытой ссадинами, кристаллические, льдисто блестящие кусочки рафинада.

Веснушчатый, курносый мужичок, напомнивший Лехе покойного товарища Сталина, высунулся из окна, закрутил головою отчаянно, завращал выпучившимися глазами.