Метро

— Ку-уда? — заорал он на Леху, некрасиво разевая перекосившийся рот. — Куда прешь, дурень? Назад ведь ходу не будет! Я тебя предупреждал!

— Да иди ты... — Леха красочно добавил точный адрес, по которому посылал мужичка. Сходство того с товарищем Сталиным лишь сообщило дополнительную описательность данному месту. — Чего раскричался? Ты вон какой, голодным не выглядишь, чистенький... А я, значит, в коридорах этих проклятых подыхать должен? — такая несправедливость необычайно возмутила Леху, и он даже всхлипнул от полноты чувств.

— Ох и дурень... — безнадежно сказал рыжеватый мужичок, взъерошил свою растрепанную шевелюру и убрался в вагон.

— Вот и ладушки, — кивнул Леха.

Колеса поезда резво крутились, дым выплевывался из трубы, и под потолком тоннеля собралось уже изрядное его количество. Белый сначала дым густел, появлялась в нем какая-то запредельная, светящаяся голубизна, и сверкающие лазурно — как Средиземное море в солнечный день! — решил Леха, — вязкие капли текли уже по стенам коридора.

Леха пошел быстрее, но поезд, казалось, не приближался вовсе, лишь стоял на месте, деловито пыхтя, словно двигался куда-то в неведомое и невидимое. Паровоз вдруг зачухал на другой, пронзительной ноте, и вагоны дернулись вперед. Итальянцев, протягивающих к Лехе руки, качнуло. Вагоны поползли мимо Лехи, и он почти что застонал, плача:

— Куда? Ну куда ж вы все? А я? Как же я? Забыли... бросили... — он побежал, но ноги будто вязли в тягучем лазурном мареве. — Да подождите же!

Светящаяся голубизна окутала коридор, поезд ускорился, но Леха последним усилием, напрягаясь каждым мускулом, каждым нервом, успел ухватиться за поручень задней площадки последнего вагона. Втянул усталое тело на бугристую, металлическую поверхность, сел, прислонясь спиною к вагонной стенке.

— И фиг вы меня отсюда выгоните! — сказал, и тут же провалился в сон, пришедший внезапно, как удар по голове, больше похожий на потерю сознания.

Что виделось Лехе в этом сне, он потом никак не мог припомнить, хоть и старался неоднократно. Сверкающая лазурь заполонила все, закрыла, словно театральный занавес, скрывающий унылую, обшарпанную сцену, на которой только что разворачивалось феерическое, волшебное действие. Когда же Леха открыл глаза, сквозь синеватый сумрак увидал он стены тоннеля, со свисающими с крепежей кабелями. Издали донеслось до него знакомое до душевной боли грохотание, и стены вздрогнули.

— Метро! — зашептал Леха, как в лихорадке. — Вот чес-слово, ребята, это метро наше, родненькое!

Он почти что видел синие метрошные вагоны, теплый желтый свет, струящийся из них в темноту тоннелей, людей, сидящих, висящих на поручнях, их сосредоточенные в себе лица. Он хотел к ним! Хотел так отчаянно, что лазурь расступилась.

Леха рванулся, выдираясь из голубой, блестящей паутины, крутился, как перламутровые черви, которых размалывали на гидропонных плантациях Сталинграда, и в какой-то момент сияющая лазурь дрогнула, отбросила его в сторону.

Он упал, расшибаясь в кровь, на плиточную площадку, тесно прижатую к стене, а поезд помчался дальше, и неправдоподобная, яркая, морская синева сопровождала его. С Лехиных рук стекали голубоватые капли, собираясь лужицей у его ног. Лазурная лужица вспыхнула электрически, исчезла.

Из глубины тоннеля вырвался, освещая унылые, сыроватые стены желтоватым, солнечным фонарем, поезд метро, промчался мимо Лехи, и он с наслаждением заглядывал в вагонные окна, почти что узнавая пассажиров. Леха готов был поклясться, что вон ту девушку с крохотным — в ладошку — томиком стихов он видел уже где-то на станции, а вон тот хлипкий мужичок, пьяненький, сонный, что покачивается на заднем сиденье, определенно ему знаком.

— Слава те, Господи! — перекрестился Леха, всхлипывая.

* * *

На поверхность он выбрался на "Арбатской", имея самый бомжиный вид, какой только возможно. Гимнастерка его растрепалась, изодралась, галифе висели неопрятным, грязным мешком, и даже на ичигах были видны дыры, а лицо так и вовсе — с окровавленным, расшибленным при падении с итальянского поезда, носом, с синяком, наливающимся багровостью, под глазом.

Леха, не видя ничего почти вокруг себя, шалея от прозрачного неба, от солнца, вытирая заслезившиеся глаза, побрел вперед. Кто-то дернул его за рукав, крикнул в ухо прямо:

— Куда прешь, придурок?! Снайперы там!

— Какие еще снайперы? — не понял Леха. Ерунду говорил человек. Откуда бы взяться снайперам в центре Москвы? Но невдалеке муторно и страшно грохотали танковые гусеницы, слышалось буханье выстрелов, и Леха втянул голову в плечи.

— Белый дом обстреливают... — почти что шепотом заявил нежданный советчик и выпустил Лехин рукав. Лицо его было растерянным, тревожным, и глаза блестели нехорошо, болезненно.

— Год какой нынче, а? — спросил Леха, озираясь. Сквозь слезную пелену он видел толпы людей, возбужденно орущих, бегущих куда-то, казалось — во все стороны сразу. Изредка сухо потрескивали винтовочные выстрелы, и тогда толпа кричала слитным бульканьем, словно захлебываясь кровью.

— Девяносто третий! Да ты что, мужик, перепился, или прямым ходом из Кащенко? — удивился Лехин собеседник. Леха не ответил, развернулся, побрел прочь, оглядываясь иногда на бурлящий Арбат, но видел уже не людей, а медленно, плавно опадающие осенние листья, алые и солнечно-желтые, подернутые летней еще зеленью по краям.

Глава седьмая. Под сенью "Интернационала"

Грязные бумажки, перемешанные с палой листвой, взлетели, вздернутые порывом ветра, метнулись в Лехино лицо. Он машинально отмахнулся ладонью, заслоняя глаза. Острый солнечный луч сверкнул, вонзаясь в зрачки, вызывая дикую, режущую боль. Леха охнул. В толпе перед ним мелькнуло знакомое лицо, круглый, картошкою нос, бледная кожа. Неправдоподобно белая, как мукой обсыпанная, рука поднялась, поправляя фасонистый галстук. Леха дернулся, прижимаясь к стене. "Товарищ Дзержинский! И одет-то как... Ну чисто бизнесмен на прогулке! — закружились, забегали амбарными мышами мысли. — Что же он тут делает?". И нежданным озарением Леха решил, что это охотятся на него. Специально вылезли из подземелий, чтобы поймать ослушника, вернуть туда, вниз, в страшные катакомбы, выдрать мозги, поместить их под стекло. "К тому же, они все в тайне хотят держать, — думал Леха, вытирая мокрые, вспотевшие мигом ладони о драные галифе. — Им мой побег — ну чисто кость в горле. Не могут позволить на свободе оставаться. Вдруг да расскажу всем? В газетах хай поднимут...". Мысль казалась логичной и жуткой. Как спрятаться?

Вместо того, чтоб бежать, не чуя ног, Леха заторопился следом за Дзержинским, решив, что надобно проследить — куда тот направится. "А, может, и не за мной... — думал он, скользя меж торопящимися куда-то людьми. — Может, у него свои тут какие дела есть. Тем более, товарищ Сталин умер! — вспомнил Леха. — Точно! Явился, не иначе, контакты налаживать. Им тоже с поверхностью связь нужна...".

Дзержинский остановился, не дойдя немного до американского посольства. Леха отметил в толпе несколько знакомых бледных рож — охранников, помнящийся еще по Сталинграду. Вечно торчали у дверей кабинета, даже подмигивали приветственно, когда Леха приходил. "Если заметят — точно узнают, — подумал Леха, плотнее прижимаясь к шершавой стене, жалея, что не может слиться с ней полностью. — Вон глазами как зыркают!". Охранники, неразличимо от остальной толпы одетые в кожаные куртки и джинсы, действительно хмуро крутили головами, всматриваясь в окружающих людей. Если бы не бледные, покойницкие лица, никогда не видавшие солнца, они вовсе незаметны были бы на улице.

Вальяжный мужчина в костюме-тройке, с золотой, вычурной булавкой в галстуке, подошел к Дзержинскому, с дружеской интимностью подхватил его под руку, отвел чуть в сторону. Леха замер, кусая губы — парочка стояла совсем неподалеку, и если бы не шум людской толпы, можно было бы почти что не напрягаясь услышать, о чем говорят. "Влип! Как кур в ощип влип! — запаниковал Леха. — Эх, надо было бежать подальше. На любой вокзал, там в поезд, и — поминай, как звали. Ловите, граждане-товарищи. Россия велика...".

Пока Леха перебирал возможные варианты бегства, разговор закончился. Дзержинский, поправив очки, кивнул важно, видимо, соглашаясь в чем-то с собеседником. Тот, рассмеявшись, хлопнул Сталинградского руководителя по плечу совсем уж приятельским жестом, да и пошел прочь, отдавая по пути приказы подбегающим к нему людям. Леха, наблюдая с испуганной остротой, за его движением, заметил ненароком, что на крышах посольства вдруг начали возникать фигуры в черном, с лицами, укрытыми масками. Дзержинский, глядя в том же направлении, одобрительно заулыбался, еще раз кивнул, уже своим собственным мыслям, потер с нервностью ладони.

"Не, это не за мной, — с облегчением вздохнул Леха. — Тут какая-то своя игра. Ну, пусть играют. Мне до этого дела нет". Приняв такое благоразумное решение, Леха двинулся было по улице, оглядываясь беспрестанно — попасться на глаза охранникам Дзержинского все же не хотелось. Понятно, что сейчас они наверху по другому случаю, но не упустят и его, если увидят. Он ухмыльнулся, когда бледнорожие окружили своего начальника, повели с бережением в сторону станции метро. "Без охраны ходить боится, — с презрением думал Леха. — А еще распинался о величии идеи, о стране... Тьфу!".

Засмотревшись, он налетел на кого-то, чуть не упал, споткнувшись.

— Ох, простите, пожалуйста... — пролепетала женщина, на которую наткнулся Леха. — Такое столпотворение...

За край ее плаща цеплялся мальчонка лет четырех, мучительно напомнивший Лехе сына. Руки женщины оттягивали увесистые пакеты.

— Может, проводить вас? — неожиданно предложил Леха. — Тут, похоже, не очень-то безопасно.

— Да мне недалеко, — растерялась женщина, и в глазах ее мелькнул настороженный испуг. "Ну да, видок у меня еще тот", — уныло подумал Леха. — Я в магазин вышла... А здесь черти что делается. Но стреляют в стороне. Разве что людей многовато...

— Я бы пакеты поднес, — сказал Леха. Отчего-то показалось ему необычайно важным довести домой именно эту женщину, убедиться, что с ее сыном все в порядке. — Тяжелые, сразу видно... — он с безнадежностью понял, что женщина откажется от его помощи, испугавшись непрезентабельного и даже дикого Лехиного вида. И действительно — она отрицательно мотнула головой, а когда он попытался подмигнуть мальчонке, тот искривил губы плачуще и крепче вцепился в материн плащ. — Ну да ладно, — отступил Леха, не желая пугать женщину еще больше. — Тогда удачи вам всяческой...

Она улыбнулась с облегчением, явственно радуясь, что избавилась от неожиданного и странного ухажера. Встряхнула пакеты в руках, пристраивая их поудобнее. Леха печально заметил вспухшие на ее ладонях красные рубцы — от тяжести сумок.

— Вам тоже удачи, — сказала женщина, улыбаясь на этот раз Лехе. Он замотал головой в ответ.

Она шагнула вперед, и улыбка сменилась удивлением, глаза широко распахнулись, рот открылся, округляясь неслышным криком. Женщина покачнулась, роняя пакеты. По асфальту глупо запрыгала банка шпротов, крутясь и поблескивая под неярким солнцем.

— Эй, вы чего? — бросился к женщине Леха. — Вам плохо? Что сделать-то? — а сам уже видел черное, как обугленное, пятно, возникшее на светлом плаще, прямо под сердцем, и пятно это набухало кровью.

Мальчонка закричал пронзительно, заплакал, потянул мать за рукав, дернул изо всех своих крошечных сил.

— Мама! Вставай! Встава-ааааай! — можно было разобрать в этом плаче.

Люди торопились мимо, бросая иногда заинтересованные взгляды, а Леха смотрел на крыши, прищуривая болящие от солнца глаза, отвыкшие от света. Увидал за выступом черную маску, и показалось даже, что смог различить лицо — обычное, ничем не примечательное, с сероватыми, водянистыми глазами, сейчас горящими любопытством. Леху перекосило бешенством, на губах выступила пена. Черная трубка с неприметной серой кнопочкой сама скользнула в ладонь.

— У-ух, гады! — взвыл Леха, с ненавистью глядя на посольскую крышу, с которой, как казалось ему, скалился снайпер, гордо опираясь на винтовку. — Ну, щас я тебя... — и нажал на серую кнопку, поводя раструбом из стороны в сторону. Ослепительная, молниевая вспышка резанула по глазам, но Леха успел с удовлетворением заметить, как качнулась, отделяясь голова в черной маске, а из обрубка шеи хлестнула кровь. Безголовое тело покачнулось, медленно завалилось на бок, и Лехе померещилось, что он среди шума толпы услышал отчетливо, как стукнулась о крышу винтовка, выпущенная из разжавшихся пальцев.

Мир мигнул и вновь стал прежним, кто-то пронзительно кричал, люди бежали, сбивая друг друга от спешки и страха. Рядом с Лехой заходился в крике мальчонка, не перестающий теребить рукав светлого плаща.

— Ты это... ты не плачь, — неловко присев на корточки рядом с мальчиком, сказал Леха. — Мы сейчас пойдем отсюда. И мамка твоя придет. Потом... — он бросил еще один взгляд на лежащую женщину и с тоской подумал, что она, конечно, никуда больше не придет. Но не говорить же об этом мальчишке. — Давай руку, — Леха протянул грязную ладонь, смущенно откашливаясь. — Ты же совсем уже большой. Мужчина.

Мальчуган его словно и не слышал. Продолжал кричать, сморщившееся личико его налилось ало-фиолетовым, щеки лоснились от слез, глаза распухли. Мелькнула острая, белая молния, коротко и быстро. Мальчонка упал рядом с матерью, резко оборвав плач. На лбу его, среди собравшихся от крика морщинок, виднелось красное, как обожженное, пятно. Маленькое, какое-то несерьезное на вид, с копеечную монетку.

— Эй, парень! — отчего-то шепотом позвал Леха. — Ты это чего валяешься?

Но он уже все понял. Подняв голову, обшарил взглядом толпу, поймал насмешливую улыбку на бледном, белесом, как рыбье брюхо, лице. Увидел широкую ладонь, бережно укладывающую в карман черный, небольшой совсем стержень.

— Ах ты ж тварь! — зарычал Леха, вскакивая на ноги. — Это мой город! Это был мой мальчишка! — чужой мальчик представлялся ему уже чуть не собственным сыном, убитым подземным монстром. — Да я тебя... — и Леха выругался витеевато, страшно, плюясь от бессильного бешенства горькой, как слезы, слюной.

И так жутко было выражение Лехиного лица, что пробегавший мимо мужчина, смахивающий статью на циркового атлета, попятился, наткнулся на стену дома, чуть не упал. Потом "циркач", бывший всего-то школьным учителем, благополучно добрался домой и долго еще рассказывал всем, кто желал его слушать, что был в тот октябрьский день на Арбате, даже неподалеку от Белого дома был, и все было в порядке.

— Постреливали, конечно, — говорил он, значительно поднимая брови. — Но в общем-то спокойно. Ну, толпа, конечно, побушевала. Крики там, вопли. Да что вы хотите — толпа... Народ в массе своей страшен, — широкие плечи учителя подрагивали от сдерживаемого смеха. — Но ведь не убили никого, да! — и он хлопал ладонью по колену, словно подтверждая фразу, утверждая правильность того, во что он очень хотел бы верить. А по ночам иногда снилась ему женщина, лежащая на тротуаре, банка шпротов, катящаяся по асфальту, и маленький мальчик, прильнувший к матери. А еще в этих снах он слышал проклятия, которые выкрикивал грязный, оборванный мужичок, страшно исхудавший, со слезящимися, красными глазами, словно обожженными неярким, осенним солнцем. И тогда учитель всхлипывал во сне, по-детски утирая катящиеся по лицу слезы.