Все собрались в штабном блиндаже, который недавно закончили строить пленные немецкие уланы и гусары. На вполне естественный вопрос штабс-ротмистра Васнецова о том, на кой ляд понадобился есаулу блиндаж, если все равно скоро уходить, Анненков ответил с усмешкой, что ему нужен не блиндаж, а нужно, чтобы пленники убряхтались по полной и даже помыслить не могли о побеге или бунте. С такой постановкой вопроса Васнецов еще не сталкивался, но, поразмыслив, нашел идею глубоко верной. Он даже, собрался, было, заставить драгун своего полуэскадрона заняться чем-то подобным, дабы не сидели без дела и не натворили чего от скуки, но есаул запретил.

— Если вам и вашим солдатам нечем заняться, то ступайте-ка к штабс-капитану Львову: он вам быстро дело найдет...

Васнецов не ждал беды и ничего плохого в совете Бориса Владимировича не усмотрел, а потому отправился к Львову. И через полчаса уже ползал по грязной земле, проклиная все и вся, а вместе с ним ползали его подчиненные, проклиная своего командира и этого изверга, новоявленного Ирода — штабс-капитана Львова, чтоб у него чирей в интересном месте вскочил!

Ползаньем дело не закончилось — в арсенале пыток у Львова также имелись занятия рукопашным боем, стрельба навскидку, изучение пулемета и еще много такого, что нормальному офицеру и в голову не придет.

Однако всему на свете приходит конец и после четырех дней интенсивной подготовки Анненков наконец решил, что его бригада готова к активным действиям. Накануне он беседовал об уровне подготовки со Львовым-Маркиным, и тот усомнился в степени готовности бойцов сводного отряда. Но полковник Рябинин в кратких, энергичных выражениях сообщил своему товарищу, что первичная подготовка у бойцов есть, а более глубоким обучением займутся более строгие учителя. Немцы. И нечего мне тут ля-ля...

Офицеры собрались в блиндаже и расселись вокруг грубо, но крепко сколоченного стола, на котором лежали трофейные немецкие карты. На большой двадцатикилометровке стрелки обозначили маршрут следования, а рядом лежала стопа листов писчей бумаги, с разработанными заданиями на марш. Этой работой последние три дня и занимался импровизированный штаб господина есаула, руководство которым он безропотно возложил на Львова в дополнение к прежним обязанностям.

Господа офицеры изучили маршрут, обсудили задание на марш и высказались в том смысле, что можно уже завтра выходить в направлении на Ковно. Общему решению воспротивился только Львов, который всем своим видом показывал полнейшее несогласие с решением командира...

— ...Скрытно движемся вдоль дорог, соблюдаем маскировку! — Скомандовал Анненков и повернулся ко Львову, — Ну, что там у тебя?

— Проблемка, ваше благородие, — Львов-Маркин характерно почесал нос и поправил несуществующие очки. — С картами у нас проблема. Нет карт на эту местность. На ближайшие пятнадцать кэмэ есть, а дальше — все...

— Совсем нет? — уточнил есаул. — А это что?

И он ткнул пальцем в двадцатикилометровку, в углу которой красовалась пометка GroßeGeneralstab . — Это мне мерещится?

— Вот бля... ха-муха! Это — мелкомасштабная карта, господин есаул. Вы б еще по глобусу командовали. Крупного масштаба нет. Напоремся легко: всякую мелочь, типа временных дорог, смолокурен, отдельно стоящих зданий в масштабе 1:2 000 000 никто не обозначает...

Анненков помолчал, поиграл желваками...

— Та-а-ак...

— Это еще только пол 'так'. А вторая половина 'так' — припасов у нас дня на три, не больше.

— Считая сегодняшний?

— Увы... Причем основная проблема — с лошадьми. Возимого запаса овса хватит только на сегодня, потом придется переводить на подножный корм...

Анненков-Рябинин снова помолчал, а потом попросил:

— Поройся-ка в памяти, Глеб Константинович: ты же здесь воевал. Крупное имение, латифундия какая-нибудь поблизости имеется?

Теперь пришел черед задуматься Львову. По нему было видно, что он прикидывает и так и эдак, но все никак не может вспомнить ничего подходящего...

— Есть! Есть крупное поместье! — вдруг просиял он. — Поместье Валевских! Правда, не больно-то близко — до него километров сто-сто двадцать будет. Но уж поместье реально здоровенное!

— Вспоминай еще: припасы там найдутся?

— Должны быть. Там одних работников — человек триста, да лошадей, поди, столько же, да еще...

— Достаточно. План нарисовать сможешь?

— Не-а... — Львов огорченно развел руками, — Я там и не был никогда... — Он криво усмехнулся, — Я не люблю пшеков, ты же знаешь...

Рябинин сухо рассмеялся:

— Балы, симпатичные паненки, польская кухня... И от всего этого ты отказался? — Он вдруг подмигнул, — Уважаю! Не можешь поступиться принципами. Прямо Нина Андреева ... Это, господа, была у нас супруга инспектора гимназии. Мы ее с Глебом Константиновичем имели 'счастье' оба знавать... — тут же пояснил он собравшимся.

Никто, кроме есаула, не обратил внимания на Львова, который одними губами, без звука, обозначил: 'Ты что плетешь, гад?..'

Крастынь наклонился к Ванценбаху и тихо шепнул:

— Кажется, хорошо, что Петр Юзефович ушел... Могла бы и дуэль быть...

Ванценбах также тихо ответил:

— Бог с вами, господин полковник, какая дуэль? Это было бы убийство... — Он уже успел познакомиться накоротке с учебой Львова и Анненкова, и имел счастье наблюдать, как Львов отбивался от троих нападающих, а потому закончил, — Я бога благодарю, что я — швед. К шведам Глеб Константинович неприязни не испытывает... кажется...

Анненков поднял руку, призывая всех к тишине:

— Господа офицеры, мы выдвигаемся к имению Валевских. Васнецов и Черняк со своими отрядами обеспечивают боевое охранение по флангам. Глеб, берешь половину своих и — в передовой дозор. Выступаем в пять ноль-ноль. Вопросы? Предложения, дополнения? Нет? В таком случае все свободны. Глеб Константинович, задержитесь...

Зорич, выходивший последним, услышал, как Львов произнес негромко: 'А вас, Штирлиц, я попрошу остаться...', но не придал этому значения. За штабс-капитаном давно укрепилась слава любителя непонятных слов и выражений, значения которых никому не понятны, а сам объяснять отказывается наотрез...

— Ну, и какого черта я узнаю об этом только сегодня? — поинтересовался Анненков-Рябинин, когда часовой закрыл дверь, оставив их вдвоем. — Что, раньше не мог сообщить?

— А когда?! — окрысился вдруг Львов. — Ты на меня навалил столько, что я скоро как меня зовут забуду! Физподготовка новичков — плевать, что у меня рука ранена, работа с оружием — спасибо, что хоть холодняк на себя взял, минно-взрывное дело, и — до кучи! — начальник штаба! Я что — двужильный, или у меня головы две, а ног — четыре?

Анненков молчал, ожидая, пока его товарищ спустит пар, а когда тот слегка успокоился и перестал сердито сверкать глазами, усмехнулся:

— Ты ведь рассказывал, что начальником был. И батареей, вроде, командовал. И что — каждую пушку бегал лично заряжать и наводить? Или у каждого станка, или что там у тебя было, сам лично танцевал? Ни мастеров, ни бригадиров, ни командиров огневых взводов у тебя не было?

Львов обиженно засопел. А Анненков продолжал:

— Ты, друг дорогой, решил сам все на себя взвалить, а теперь меня винить? Не-е-ет, так у нас любовь не получится. Кто тебе мешал из своих унтеров и ефрейторов на физуху поставить? Того же Василия Ивановича? Я? А с пулеметами у тебя только ты один работать и умеешь? Ты, давай-ка, не наговаривай на своих хлопчиков: они у тебя сообразительные и понятливые, а ты их в загоне держишь. Все грудью своей норовишь прикрыть, мать-героиня, понимаешь.

Понимая, что есаул-полковник прав, Львов пристыженно молчал.

— Значит так — подытожил Анненков. — Ты — начальник штаба сводной партизанской бригады, а по совместительству — начальник бригадной разведки. Вот этим и занимайся, и чтобы больше я тебя так не песочил, а ты меня так не подводил! Вопросы?

— Никак нет — вздохнул Львов. — Разрешите идти?

— Не разрешаю. На-ка вот, — Анненков протянул другу свою флягу. — Глотни, полегчает... И ступай штабными делами заниматься: задание на марш рассчитать и мне — на утверждение...

В имении Валевских ждали гостей. Собирались приехать соседи: пан Смолецкий с супругой и дочерью, пан Микульский с двумя племянницами, и пан Туск с супругой. Туска соседи не любили: был он глуп, точно бревно, необразован, словно пещерный житель, да к тому же — подхалим и лизоблюд, готовый кланяться любой власти и даже с русским исправником всегда здоровался первым. Но его супруга Малгожата, отличавшаяся красотой и любвеобильностью примиряла соседей с фактом существования ее мужа. И пан Валлевский, и двое его сыновей, и пан Смолецкий с сыном и племянником, и пан Микульский, и русские офицеры до и в начале войны, и германские офицеры теперь — все они имели счастье оценить убранство спальни красавицы Малгожаты, и наградить пана Туска дополнительными украшениями на голове.

Приглашены были также офицеры штаба тридцать восьмого резервного армейского корпуса и стоявшей рядом пятой гвардейской дивизии. Общество обещало быть блестящим, и старый Франц Валевский расстарался во всю. Столы ломились от яств: запеченная оленина и паштеты из дичи, нежнейшее фрикасе из молодых гусей и изысканные французские раковые супы с сыром и без, ростбиф и свинина в пивном соусе. Рейнвейн здесь соседствовал со старкой, а балтийская сельдь — с астраханской икрой. На десерт повара приготовили мороженое с коньяком и торт, на котором красовались выполненные из сахара и марципана прусские каски и сабли.

Нельзя, однако сказать, чтобы ясновельможный Франц так уж любил немцев. В прошлом году, когда тут стояли русские, он задавал такие же пиры и такие же балы. Надо же в конце концов выдать замуж засидевшуюся в девках Юстысю — беспутную дочку, позднего ребенка, которую баловали все Валевские. И добаловали: Юстыся чуть было не отправилась по этапу в Сибирь, за членство в этих клятых 'Угольках' и шашни с дурнем Пилсудским, курва его мать! Вот кто теперь захочет взять такую девку, хоть бы и с таким приданным? Из местных — никто: всем известно, какие нравы в этих 'углях' царили — Клеопатра бы позавидовала! А офицеры — да что они могут знать? Да к тому же они все либо москали, либо немаки. Таких и не жалко. И на приданном можно сэкономить: нечего кормить всяких лайдаков.

Майор Лампрехт из пятой гвардейской привел еще и дивизионный оркестр, так что танцы предстояли великолепные. Франц Валевский закатил глаза и причмокнул губами. Вот когда в девяносто третьем году были большие маневры, он дал восемнадцать балов, да каких! Гостей — больше сотни, танцы, игра... Микульский тогда выиграл у какого-то графа — офицера гвардейской артиллерии, — двести восемь тысяч рублей!!! А покойный князь Адам Пузына проиграл свое Виленское имение в две тысячи десятин безвестному армейскому поручику. Кажется — драгуну.

Пан Адам потом долго выкупал имение: и сам ездил в Петербург, и дочерей посылал хлопотать, и в конце концов сумел уломать счастливчика продать обратно родовое гнездо. Интересно, сколько потом у Пузын народилось внуков-байстрюков? Пан Валевский хихикнул. А княжны Пузыны были чудо как хороши! Особенно средняя, Зофия... Зосенька... Эх, бывало...

Но тут появление гостей отвлекло Франца Валевского от приятных воспоминаний. Подъехал автомобиль, на котором прибыли начальник штаба тридцать восьмого корпуса генерал-майор Ципсер в сопровождении двоих адъютантов. Следом за автомобилем подкатил сверкающий новым лаком экипаж, в котором гордо восседали пан Туск со своей любвеобильной супругой.

Пан Валевский лично вышел на встречу господина Ципсера, и лично сопроводил его в залу, где и занял приятной беседой. Впрочем, ненадолго: подъехали еще гости, грянул оркестр, и по зеркальному паркету закружили первые пары. Пан Валевский угостил генерала Ципсера старым коньяком — ровесником победы германского оружия под Мецем и Седаном, и поинтересовался насчет поставок для нужд армии хлеба, сала и фуража. Ципсер благосклонно пообещал составить протекцию гостеприимному хозяину и свести с нужными людьми из интендантуры.

Юстыся Валевская танцевала с офицерами, пленяя их своими грацией, красотой и легкостью манер, но одновременно шокируя своими мыслями о некоей непонятной 'независимости' мифической Польши.

— Разве вы не понимаете, герр обер-лейтенант, что поляки должны быть свободными? — с жаром наседала она, на своего кавалера, гвардейца фон Рауха. — Свобода — неотъемлемая часть самосознания любого поляка!

— Но, мадмуазель, почему же только поляка? — сопротивлялся фон Раух, который в бытность свою студентом в Геттингене близко сошелся с анархистами. — Свобода — для всех. Почему вы выделяете поляков?

Задавая этот вопрос, он аккуратно сместил руку с талии обольстительной националистки, на... в общем, чуть-чуть пониже...

— Потому что поляки достойны ее больше всех! — обдавая офицера ароматом французских духов с жаром вещала патриотка, не обратив внимания на маневры его руки. — Разве вы не согласны?

Обер-лейтенант сдвинул руку еще ниже, ощутил приятную упругую округлость, и согласился с доводами возмутительницы спокойствия. Ободренная этим, Юстыся продолжила убеждать немца в богоизбранности польского народа и необходимости немедленного создания польского государства. Фон Раух переместил свою прекрасную пропагандистку за портьеру, к окну, и принялся подтверждать каждое слово польской Боудикки страстным поцелуем.

Бал шел своим чередом. Уже напился пан Туск и теперь с пьяной самоуверенностью разглагольствовал о том, что вся Европа должна объединиться и поставить Россию на место, уготованное ей самой историей — место прислужницы Польши. Уже пани Туск исчезла куда-то вместе с майором Лампрехтом. Уже Крыся Смолецкая уловила в свои сети сразу троих молодых офицеров из штаба корпуса и теперь флиртовала со всеми тремя...

Оркестр старался во всю. Вальс сменял падеспань, мазурка — вальс, и кружились, кружились пары. Гости постарше уютно устроились за ломберным столом и уже чиркал по сукну мелок, отмечая взятки и робберы... Ах, господа, какая война? Война — это там, где-то, где кровь, грязь и смерть. Да и какое дело цивилизованным людям до какой-то войны? Война меняет границы, но не меняет Европы. Ведь мы все европейцы господа, не так ли?..

...Чапаев осторожно тронул штабс-капитана за рукав:

— Вашбродь, там праздник какой-то...

— Что празднуют? — Машинально спросил Львов, но тут же поправился, — Народу много?

— Много... Во дворе — тринадцать солдат, да четыре мотора . Еще кареты стоят...

— Ага, — скривился Львов. — Значит, кому — война, а кому — мать родна? Сволочи...

— Сволочи и есть, — согласился Чапаев. — Режем?

— Осторожно бы надо, — подумав, сказал штабс-капитан. — И парочку — живьем, на предмет поговорить.

— Эт мы чичас, эт мы мигом... Петров, Семенов, Елизаров — к командиру живо!..

Скучавшие солдаты не заметили, как дому с разных сторон подобрались невидимые и неслышные тени. Мягкие прыжки — по совету штабс-капитана все уже давно научились обматывать форменные сапоги мягкой кожей и фиксировать ее ремнями, и немцы рухнули под ударами кинжалов. Двоих били рукоятями ножей и тесаков, а потом быстро-быстро скрутили позаимствованными в конюшне имения вожжами. Мигнул трофейный электрический фонарик — все чисто.