Штабс-капитан налил второй стакан, потом подумал и кликнул ординарца. Если отбросить всю ту шелуху, которую рассказывали об этом человеке, все глупости фильмов и анекдотов, то будущий герой Гражданской войны мужиком был честным, не сукой, не дураком, смелым и верным. Такого все же лучше иметь при себе: авось, когда здесь начнется свистопляска семнадцатого года, такой друг пригодится. Да и собеседником он оказался веселым и неглупым.

— Будешь? — Спросил он унтера и, когда тот кивнул, прибавил, — Кружку давай.

Ординарец притащил не только кружку, но и фунт ржаного хлеба, кусок сала и миску, в которой лежали два толстых, помятых, малосольных огурца.

— Ваше здоровье, ваше благородие! — провозгласил он, поднимая свою медную посудину.

— Прекрати, — поморщился Львов. — Завтра, в строю, я тебе — благородие, а тут... — Он махнул рукой, — За нас.

Стакан ударился о кружку, оба мужчины захрустели огурцами.

— За тех, кто не дожил, — Произнёс штабс-капитан третий тост.

Ординарец перекрестился, и выпил, проигнорировав закуску.

— Чегой-то стряслось у вас, Глеб Константинович, — не спросил, а констатировал ординарец, глядя на то, как ротный вытаскивает из чемодана вторую бутылку.

Тот молча кивнул и плеснул водки в стакан и кружку. Унтер подождал, понял, что никаких объяснений не последует, и принялся рассказывать какую-то веселую историю из жизни самарских обывателей. Львов слушал, даже смеялся в нужных местах, а потом вдруг...

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в широко поле

На перекресток трех дорог.

Нашел солдат в широком поле

Едва приметный бугорок...

— Ну, завтра германцу будет, — сказал бывалый солдат, и сплюнул на пол землянки. — Довели супостаты нашего соколика, будет им ужо...

— Чаво 'будет'? — спросил молоденький первогодок из недавнего пополнения и поежился.

— Того и будет, — в разговор вступил третий, с лычками ефрейтора. — Завтра либо в штыки поползем, либо в ночь наш в гости к ерманцу отправится. Ты как, Семенов, пойдешь ерманца резать?

— Нам что? — рассудительно произнес здоровяк, тоже с погонами ефрейтора и затянулся папиросой 'Пушка'. — Нам се равно: скажеть их бродь — пойдем резать. Нам шо ипонца, шо ерманца... А скажеть — не пойдем... — И добавил, — Дай песню дослушать, Силантий. Душевно выводит...

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

— И на груди его светилась медаль за город Будапешт! — в унисон рявкнули два голоса и все стихло.

— Вот коли щас про сербов затянет — ночью резать пойдем, — сообщил опытный Силантий. — А ежели про артиллеристов — в штыки ударим.

Солдаты ждали долго, но в траншее было тихо.

— Дядька Силантий, — поинтересовался первогодок. — А ежели на приклад вообще ничего не запоет?

— Цыть, дура! — оборвал его ефрейтор. — Ну-кась, мужики, кажись поет, нет?

Тамо далеко, где цвета лиман жмут

Тамо е сербской войсци едини био пут ...

— Вот так вот, — вздохнул бывалый. — Сам пойдет, с собой всех не потащит. Добер...

Июль 1915 года, Северо-Западный фронт: на подступах к Митаве идут упорные бои между наступающей германской Неманской армией и русской 5-й армией. Немцы пытались окружить наши войска, но конный корпус генерала Казакова сорвал эти попытки.

13-го июля начались бои в Польше на подступах к Праснышу. Немцы силами до трех корпусов пытаются форсировать Нарев, русская армия Литвинова пытается сопротивляться, медленно отходя к Праснышу. Идет эвакуация Варшавы, русские выгадывают время...

Тремя неделями позже произошло событие, которое окончательно расставило все по своим местам. Господа офицеры 66-го Бутырского пехотного полка, отведенного с передовой на отдых в маленький местечковый Новый Двор встретились с офицерами 4-го Сибирского казачьего полка, оказавшихся там же и потому же поводу. И встреча эта оказалась, можно сказать, исторической.

В низком сыром зале 'лучшего ресторана' городка, где, казалось, в стены навечно въелись запахи плесени и бедности, разместилось практически все офицерство обоих полков. Встреча эта — не первая, поэтому уже никого не волнуют причины драки солдат пулеметной команды и казаков из второй сотни, никому не интересны подробности удивительного пари между подъесаулом Краповым и капитаном Ентальцевым, равно как и результаты этого дикого спора. Никто не собирается играть в 'тигр идет', да и метать банк тоже как-то никому неохота. Тянется ленивая бесконечная беседа 'ни о чем', ну да еще поругивают германцев, правда — с осторожностью. Ни у кого нет желания просто так злить капитана Вельцбаха и подпоручика Айзенштайна. В конце концов они совершенно не виноваты в том, что их родственники сейчас воюют на противоположной стороне. Судьба...

-...Самое главное сейчас — это сохранить рыцарское, честное отношение к противнику, — произнес прапорщик Соболевский из второго батальона. — Нельзя давать себе ожесточиться, потому что война закончится, а потом будет просто стыдно смотреть в глаза своим соседям.

От столика стоявшего в дальнем углу донеслось ироничное хмыканье. Все повернулись туда. Ну, разумеется! Господин штабс-капитан Львов как обычно имеют свое 'особливое' мнение. То-то с ним за стол никто и не сел.

Штабс-капитан Львов в полку — белая ворона. Нет, никто не посмеет назвать его трусом — ордена не позволят! За два сбитых германских аэроплана его даже к 'Георгию' представили, и можно не сомневаться — очень скоро грудь штабс-капитана украсит белый крестик. Вот только воюет он... Так не сражаются благородные люди, так дерутся одни дикари с Андаманских островов или еще там откуда. Видно, набрался штабс-капитан Львов от своих братушек-сербов во время войны на Балканах всякого, вот и пытается теперь здесь в ход пустить. Поэтому-то господа офицерское собрание Бутырского полка его — нет, не то, что к себе не допускают, но держат от себя на расстоянии. Впрочем, он и сам ни с кем не сближается, так что все идет ровно, к обоюдному удовольствию обеих сторон.

Все это негромкими голосами поведали офицеры-пехотинцы офицерам-казакам, ожидая одобрения своего поведения. Казаки осмыслили услышанное, поспрашивали своих товарищей из пехоты о методах войны, внедряемых удивительным штабс-капитаном и, к удивлению и огорчению бутырцев, признали действия Львова совершенно правильными и верными.

— Ваш штабс-капитан, натурально — пластун, — подытожил рассуждения войсковой старшина Инютин . — Германцев в ежовых рукавицах держит, ну так на то и война. А дикарского в том, чтобы ночью во вражий стан сходит ничего нет. И зазорного ничего. Генералиссимус Суворов нижних чинов и офицеров тому же учил. Нет, господа — усмехнулся казак. — Коли уж вам охота на истинного башибузука посмотреть, так вот он, — Инютин мотнул головой в сторону другого столика, где в компании бутылки очищенной и немудреной закуски покуривал папироску одинокий есаул. — Прошу вас: есаул Анненков, собственно персоной.

— А позвольте узнать, чем же славен сей есаул, что вы его в башибузуки записываете? — слегка театрально поинтересовался командир первого батальона подполковник Борисов. — Очень даже приличный офицер, не лишенный приятности в лице и разумности во взгляде.

Есаул действительно выглядел так, словно вот-вот должен был отправляться на Высочайший смотр. Подтянутый, в сияющих сапогах и мундире, что называется, с иголочки.

— Прямо картинка, а не есаул, — заметил кто-то из бутырцев.

— Что есть, то есть, — войсковой старшина дернул себя за ус. — И сам — словно на парад, и сотню свою так же содержит. Оторвись у кого пуговица, да заметь это Борис Владимирович — тут уж у казака только два пути и есть. Один — в холодную, под арест, да на хлеб и на воду, суток на десять. Второй... — Инютин явно пародируя есаула Анненкова придал голосу хрипотцы и гордо закинул назад голову — А принеси-ка мне, молодец, винтовку немецкую. Или немца приведи, чтобы пуговку тебе на место пришил...

— И что?

— Обычно приносят... или приводят, — казак рассмеялся густым хорошим смехом. — Что-то я не припомню, чтобы он в последние месяца два кого-то под арест здавал...

— Вот из-за таких героев, — тихо прошипел штабс-капитан Вильнек-Вильмовсский. — нас потом всю ночь артиллерией поджаривают.

Говорил он тихо, но из угла где сидел 'пластун' негромко, но четко донеслось:

— Лучше, конечно, день святого труса праздновать, да на своих солдатах геройство показывать.

Вильнек-Вильмовский известный в полку своей любовью к рукоприкладству побагровел, но промолчал. Подполковник Борисов, как старший по званию, вместо ответа снова театрально развел руками: видите, мол, каков?

Казаки же не отреагировали никак. С одной стороны, 'пластун' прав, с другой — стоит ли его правота ссоры с соседями? И потом они сейчас такое могут рассказать...

— Это все незначительно, — веско сказал Инютин. — Подумаешь, воевать ночами или что-то там. А вот помните, господа, недели с три тому в вашей дивизии лазарет под артиллерийский налет попал? Так вот, той же ночью ушел наш Анненков на германскую сторону. Один. А под утро возвратился с таким трофеем!.. Мы, право, уж и не знали, что делать.

Войсковой старшина выдержал паузу, во время которой офицеры-пехотинцы чуть не лопнули от любопытства, и бухнул:

— Принес он отрезанную голову того самого пруссака, что этим гаубичным дивизионом командовал!

Бутырцы с минуту молчали, точно пораженные громом, а потом заговорили все разом:

— Как?! Как отрезанную?! Почему?! Для чего?! Да как же это?!

— Да, господа, — наслаждаясь произведенным эффектом проговорил Инютин. — Именно отрезанную голову. И пояснил, что сделал это для того, чтобы прочим немцам в другой раз неповадно было по 'Красному Кресту' палить.

На сей раз пауза затянулась намного дольше. Несколько офицеров шестьдесят шестого хватили едва не по стакану коньяку, несколько — по стакану водки...

— Вы, верно, не слышали, что командир германской дивизии, стоящей против нас прислал на следующий день нашему командиру генералу Стремоухову письмо с извинениями, за сей прискорбный случай. К сожалению, подобное иногда бывает: артиллеристы неверно поняли данные, принятые с аэростата наблюдения и... — Подполковник Борисов пожал плечами и повторил, — Случайности неизбежны, особенно на войне, но вот это... Отрезать голову офицеру, это знаете ли... Просто невероятно!

Вельцбах, Айзенштайн и еще несколько офицеров поднялись:

— Просим нас извинить, господа, но мы вынуждены откланяться. Пребывать в одном месте с этим палачом, этим дикарем для нас невозможно.

И тут снова подал голос штабс-капитан Львов:

— Сдаваться пошли, или поминки по невинно убиенному пруссаку устраивать? — спросил он. — Ну-с, в добрый путь-с, не смеем задерживать-с...

Вельцбах резко обернулся:

— Я вызываю вас, штабс-капитан Львов, — крикнул он на весь зал. — В любом месте, любым оружием!

В зале стало тихо. Дуэли между офицерами были запрещены, но в мирное время этот запрет соблюдался не слишком строго. Однако, с началом войны, запрет превратился в настоящее табу, наказанием за нарушение которого было разжалование в рядовые...

— Принято, — произнес Львов, вставая. — Как вызванный, я выбираю оружие...

— Шашка, револьвер, дуэльные пистолеты — что вам будет угодно! — снова крикнул Вельцбах, а остальные офицеры молча закивали: дуэльный кодекс свят и Львов в своем праве.

— Вот уж нет, — нехорошо оскалился Львов. — Дуэль будет на немецких ушах. Кто за два дня добудет меньше отрезанных ушей противника, тот на третий день пустит себе пулю в висок. Так мы и дуэль проведем, и врагу радостей прибавим.

И пехотинцы, и казаки пораженно молчали. Всякого можно было ожидать, но такого...

— Дельно, — неожиданно нарушил тишину спокойный голос есаула Анненкова. — Уважаю, штабс-капитан, идея великолепна...

— Это... это не дуэль, это — варварство! — срываясь на визг закричал Вельцбах. — Так не дерутся!

— На войне дерутся именно так и только так, — отрезал Львов и пристально посмотрел на своего противника. — Ну?

— Позвольте, Глеб Константинович, но ведь это будет самоубийство, — откашлявшись, рассудительно произнес подполковник Борисов. — Грех, все-таки... и, уж простите, туретчиной отдает...

— Немцев к нам не звали, — неожиданно бросил из своего угла Анненков. — А коли уж пришли — так пусть на себя жалобы пишут. Да, господин подполковник: а газами наших солдат травить — не варварство? Травить хлором, вызывая мучительную смерть всех подряд, включая некомбатантов и медицинский персонал? Чем это достойнее и благороднее смерти в результате диверсионной вылазки? Кто-то мнящий себя законодателем мод в военном деле, решил, что газы — это хорошо, а вот резать горло плохо?

— Европа колыбель цивилизации... — неуверенно произнес кто-то из офицеров.

— Огорчу вас господа, — негромко, но ясно произнёс Львов. — Для Европы всё что делает она — есть правильно, а все другие нет. В тысяча шестьсот сорок первом году в Ирландии проживало более полутора миллионов человек, а в пятьдесят втором осталось лишь семьсот тысяч. Таким образом, за одиннадцать лет ирландский народ потерял до половины своего населения. Англичане травили опием Китай, а во время англо-бурской войны массово брали в заложники членов семей буров и морили их голодом. Французы? То, что они творили, да и сейчас творят в Алжире, иначе как дикость и беззаконие и назвать-то трудно. Люди без суда уничтожаются тысячами и просто закапываются живьём в землю. Кого забыли? Германцев? Ну, если не считать их посещений России начиная с времён Тевтонского Ордена и заканчивая сегодняшним днём, то я бы вспомнил милые шалости Кайзера в Германской Юго-Западной Африке, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек. Они просто догоняли уже сдавшихся солдат африканского племени гереро, и вырезали их словно скот. Ну, а о художествах испанцев и англосаксов в Южной и Северной Америке, наверное, всем известно. Если нет, то лишь одна цифра. Около пятидесяти миллионов индейцев, были уничтожены на территории нынешних Североамериканских Соединенных Штатов. И сделали это всё те же цивилизованные европейцы. В основном британцы, но приложили руку и все остальные. Да и о чем говорить если даже короли Франции мылись два раза за всю жизнь. Когда их обмывали при крещении и уже после смерти. Чума, холера, дизентерия и вши. Вот достижения европейской цивилизации. Европа — колыбель палачества, садизма и человеконенавистничества!

Повисла тишина, которую нарушил Анненков:

— Кстати, самая большая коллекция отрезанных голов находится у британского офицера Робли.

Львов усмехнулся:

— Ну, вот. Кто-то обвинял господина есаула в варварстве, а он просто следует новейшим достижениям европейской цивилизации .

— И кстати, на счет самоубийства, — добавил из своего угла Анненков. — Проигравший может встать на бруствер и постоять там. Ну, а если уж совсем невмоготу — можно и помочь. Лично я готов оказать такую услугу...