Возрожденный молнией

Мои попытки запомнить маршрут опять оказались тщетными. За все время пути я не увидел ничего, кроме пары объявлений о парковке за 35 центов, двухцветных светофоров с табличками "one-way" (одностороннее движение) и указателей с названиями улиц, не блещущих фантазией — 5 AVE (5-я авеню), East 41 St. (Восточная 41-я улица). Ни одного биллборда с правилами дорожного движения (для каждого штата они разные). Ни одного дорожного знака или светофора для пешеходов.

Как турист я бывал в Нью-Йорке, в современном Нью-Йорке. Конечно, в первую очередь все вспоминают про "ярмарку тщеславия" — Манхеттен. Небоскрёбы — протыкающие облака башни (нью-йоркеры называют небоскрёбы — башнями) из камня, стекла и металла. Один из самых впечатляющих монументов в стиле ар-деко, увенчанный чешуйчатой крышей, напоминающей автомобильные шины, увековечил тщеславие владельцев автогиганта "Крайслер". Центр Рокфеллера в центре из двух десятков подобных башен, включающий не только великолепный концертный зал "Радио-сити холл", но огромную фигуру Атланта, держащего небесную сферу. Этот претенциозный памятник из бронзы размером с четырёхэтажный дом стал символом богачей, которые пытаются убедить человечество, что именно они держат весь мир на своих плечах. Таймс-сквер, украшенный переливающейся всеми цветами радуги неоновой рекламой так, что можно ослепнуть. Бесконечная лента Бродвея с аллей голливудских звёзд и "похоронной" экскурсией по злачным местам, где доброжелательный гид со счастливой улыбкой рассказывал в красках, где и каким образом представители богемы сводили счёты с жизнью.

И очарование Геральд-сквер весной — площади в виде крыльев бабочки с парком, утопающем в сливочно-белой пене цветущих вишнёвых деревьев, огромными механическими часами с установленными в овальной каменной нише бронзовыми фигурами богини мудрости и звонарей, бьющих в колокол. Ночная жизнь с самыми извращёнными удовольствиями, какие только можно представить. Не хватало только любимого занятия нью-йоркеров — казни через повешенье, которые проводились в центральном парке. Собиралась публика, вешали пару человек. Труп снимали с дерева и хоронили тут же.

Роскошные отели со швейцарами у входа, высокомерию которых позавидовали бы гвардейцы, несущие службу в Букингемском дворце. Оглушающий монотонный шум, который сливается в симфонию нескончаемого потока автомобилей, идущих людей, сирен полицейских машин, свистков швейцаров, вызывающих такси для гостей.

Сейчас я видел Нью-Йорк с иной стороны. Словно во время феерического зрелища пробрался за кулисы, где нашёл неприглядный серый задник, кое-как скреплённый из кусков фанеры, на который наклеены яркие, манящие виды. Мы ехали по улицам, застроенными унылыми кирпичными жилыми домами в два-три этажа, магазинчиками и ресторанами, украшенными полинявшими старомодными вывесками. Город раздражал причудливой смесью архитектурных стилей. Рядом с готическим собором — претенциозный особняк в стиле модерн, небоскрёб соседствовал с невнятным кирпичным домом с облупившимися стенами и проржавевшими маршами пожарных лестниц, монументальное высотное здание в стиле неоклассицизма переходило в безликую стену с крошечными окошками.

Мы медленно двигались в очередной пробке, а я лениво рассматривал проходящих мимо дамочек, обливаясь потом.

— Чип, это не моё дело, конечно, — вдруг подал голос Хэнк. — Но я бы на твоём месте сходил бы к врачу.

Повернувшись к нему, я внимательно изучил мрачное выражение его лица, и мне стало не по себе.

— Ты имеешь в виду, к психиатру? — уточнил я. — По-твоему, я веду себя, как буйнопомешенный? Боишься со мной в одном месте находиться?

— Нет, не боюсь. Но ведёшь ты себя странно. Я понимаю, электроток и все такое. Я тоже лет пять назад схватился за провод, меня шибануло. Потом пару недель ходил, как не знаю кто. Но у тебя провалы в памяти странные. Словно у тебя в голове что-то выключили. Элементарных вещей не помнишь.

Хэнк притормозил около длинного нелепого здания, состоящего из разнокалиберных секций — "бургундский", темно-красный кирпич сменялся на выкрашенные зелёной краской стены, затем три ряда окон на ярко-белом фоне. На тротуаре напротив здания-урода притулился газетный киоск под коричневым навесом, куда Хэнк отправился покупать прессу. Покрутив ручку приёмника, я остановился на станции, когда услышал бубнящие интонации Бинга Кросби. Заложив руки за голову, начал бездумно разглядывать проходящих мимо людей. Рядом со мной, опираясь на фонарный столб под белой жестяной табличкой "one-way" стоял, опустив голову, мужчина средних лет в потёртой шляпе и выцветшем от старости плаще, бывшем когда-то тёмно-зелёным. Может быть, он кого-то ждал, может быть, ему просто некуда было идти. Я тоскливо представил, в этом чуждом мире могу запросто остаться без всего — работы, дома. Окажусь на улице и сдохну. Мне никто не поможет.

Люди шли по своим делам, девушка в платье в горошек и белых босоножках на высоких каблуках, молодой человек в широких темно-серых брюках и ярко-красной рубашке-поло, дама в деловом строгом костюме, узкой юбке и жакете с отстрочкой. Стиль одежды, который пришёл в Союз где-то в 70-х годах, мы всегда отставали от Запада лет на 15-20. Я не застал это время, родился значительно позже, но хорошо помнил по советским фильмам.

Хэнк вернулся, шлёпнув пачку макулатуры на заднее сиденье, уселся за руль. Я взял одну из газет, просмотрел заголовки. На главной полосе — фотографии погибшей женщины, чей труп выловили из залива. Бледное лицо в обрамлении кудряшек. Была абсолютно голой, но зато в дорогой норковой шубе. Я зевнул. Объявление о матче национальной лиги "Доджерс" против "Гигантов" на стадионе "Ebbets Field" в Бруклине и фотографией улыбающегося во весь рот чернокожего игрока с битой. Ненавижу бейсбол. Реклама новой модели форда, той самой "надувной лодки", на которой мы ехали с Хэнком сейчас. На картинке — тачка с симпатичной девицей за рулём. Репортаж со съезда партии. Возбуждённая толпа, машущая флажками. И изображение огромного термометра, видимо, показывающий перевес демократов над республиканцами или наоборот. Реклама электрической пишущей машинки. Я не удержался от улыбки, увидев название фирмы на скромном устройстве округлой формы, будто вылепленным из куска пластилина — IBM.

— Что считаешь, Сэм меня не возьмёт обратно?

— Возьмёт. Наверно, — отозвался Хэнк через паузу. — Хотя, если начнёшь опять выкидывать свои фортели, то вышвырнет всё равно.

Как репортёр в этом времени я — никто, абсолютный ноль. Существовала ли в 50-х годах прошлого века портативная звукозаписывающая техника? Воспоминания о пишущей машинке в комнате Стэнли вызывало тошнотворное ощущение. Впрочем, можно понадеяться на собственную память, этим Бог меня не обделил, и скорописью я тоже владею.

— Не возьмёт, пойду к Антонелли вышибалой, — меланхолично проговорил я. — Думаю, он не откажется другу помочь.

Хэнк так резко затормозил, что я чуть не расшиб нос о приборную панель. Бросив на меня уничтожающий взгляд, прошипел:

— Не напоминай об этом ублюдке. Не вздумай Сэму о нем сказать.

Через пару поворотов Хэнк свернул на улицу, остановив машину рядом с угловым зданием, поражавшим нелепым сочетанием стилей, будто строители, разворовав стройматериалы, решили, в конце концов, соорудить хотя бы одно здание из остатков. Оштукатуренный в ровный светло-песочный цвет фасад на уровне первых двух этажей выглядел как часть роскошного особняка в стиле классицизма с огромными окнами и высоким входом, украшенным полуколоннами с лепным декором. Выше начинался кусок "фабричной" стены, облицованный темно-красным необработанным кирпичом, с просвечивающими белёсыми пятнами. Сбоку буйная фантазия архитектора присоединила гладкую стену, окрашенную в бежевый цвет с грязными разводами, рядами узких прямоугольных проёмов и полуразрушенными карнизами. На первом этаже располагался магазин со стеклянной витриной. Все убожество на уровне третьего этажа венчал ряд претенциозных квадратных зубцов. Продолжением дома-уродца служил нелепый особняк из ярко-рыжего кирпича под остроугольной голубой крышей.

Я вылез из машины, попрыгав на месте, размял затёкшие ноги, прокрутив в голове текст, который решил произнести перед Главным.

— Пошли, — бросил сухо Хэнк.

Рядом с дверью поблескивала золотистым металлом табличка с лаконичной выбитой надписью: "Новое время".

Вернуться к содержанию

Глава 11. Трамплин

Сделав шаг вслед за Хэнком в открытую дверь, я чуть не оглох. Упругая звуковая волна ударила в меня, накрыв с головой — стрекот пишущих машинок, автоматная очередь телетайпов, трели телефонных звонков, голоса разной тональности слились в единую оглушающую какофонию. Длинное помещение с бестолково суетящимися людьми, хаотично заставленное столами, невпопад разбитое деревянными перегородками. Что производило впечатление сумятицы в зале ожидания на вокзале, когда по радио объявили приход поезда. Но через мгновение я понял, что ошибся, никакого хаоса не было в помине. Все действия людей были лаконичны, продуманы, удивительно точны, как слаженная игра музыкантов в огромном симфоническом оркестре, которые беспрекословно подчиняются взмаху палочки дирижёра. От человека к человеку тянулись невидимые нити, чтобы, в конце концов, соткать единое полотно — новый выпуск журнала.

Лавируя между столами, я следовал за Хэнком, который уверенно направился в конец зала, к длинной стене из матового стекла.

— Привет, Крис. Как дела? Привет! — слышал я голоса.

— Спасибо. Все в порядке.

Мысль о том, что я никого не знал, беспокоила меня, но пока не мешала, американцы — народ сдержанный, узнавать о моих проблемах на самом деле никто не жаждал. Дежурные, ни к чему не обязывающие слова. Человек бросал их и вновь углублялся в свою работу. Вдогонку летели обрывки фраз: "Ваш сосед выгуливает собаку по ночам? И чем вас это беспокоит?", "Ребёнок проглотил игрушку и задохнулся? Сколько ему было лет. Понятно. Игрушка была зелёная или красная?", "Девушка переехала десять дней назад? И до сих пор не повесила шторы? Вас это удивляет? Да, понимаю. Это беспокоит вашего мужа".

Хэнк остановился у деревянной перегородки, за которой сидел худощавый мужчина в наглухо застёгнутом, несмотря на жару, отлично сшитом коричневом костюме в "ёлочку".

— Брайан, мистер Мартин, у себя? — спросил Хэнк.

— У него совещание, — ответствовал Брайан сухо. — Привет, Крис. Рад тебя видеть, — добавил он равнодушно и наклонился над бумагами.

— Ладно, подождём, — буркнул Хэнк.

Он заметно нервничал. Я машинально бросил взгляд на выпуклый циферблат, торчащий над широким окном, закрытым жалюзи. Нет, мы не опоздали. Чем он так не доволен? Я присел рядом.

— Хэнк, расскажи мне, кто здесь и что, — произнёс я, как можно мягче. — Ты же знаешь, я ни фига не помню.

— Ты действительно никого не помнишь? — сурово уточнил он, по ледяному тону с металлическим оттенком я понял, ему осточертело возиться со мной. Казалось, он откровенно демонстрирует: "Как ты мне надоел. Свои проблемы решай сам и не садись мне на шею"

"Это тебе не Россия", — подумал я. Где сердобольные друзья бросятся на помощь, демонстрируя сочувствие и участие. Расскажут, покажут все до такой степени, что ты начнёшь вопить с досадой: "да пошли вы! Не младенец, сам разберусь!" Впрочем, и в современной России эти чувства тоже постепенно начали атрофироваться, испаряться в процессе гонки за материальными ценностями. И окружающий народ скорее удостоит насмешкой, чем поможет разобраться. "Ты — лузер, никто тебе ничем не обязан".

— Хэнк, давай бери свои причиндалы и дуй на место, все сфотографируешь подробно, — к нам подошёл долговязый парень в чёрном костюме с бледным, невыразительным лицом с землистым оттенком. Галстук болотного цвета со светло-зелёными полосками только усугублял ситуацию, заставляя вспомнить с жалостью о неизлечимых больных.

Хэнк с откровенной радостью выхватил у парня из рук бумажку с адресом и через мгновение вооружённый камерой и магниевой вспышкой исчез в дверях. Я тихо выругался в сильнейшей досаде. Тут же вспыхнула история из моего детства. Мне было тринадцать, когда мы переехали по новому адресу. Пришлось перейти в другую школу, где я никого не знал, ни учителей, ни учеников. Я ощущал себя пришельцем с другой планеты. Низшим сортом, идиотом, над которым все потешались. Или мне так казалось. Впрочем, освоился я быстро, подрался с кем нужно, ясно дав понять, лезть ко мне опасно. Здесь, в этом мире, я был не просто "новеньким", я был чужаком. И никто не догадывался, до какой степени. Инопланетянин. Урод с огромным глазом-дыней, как у Туранги Лилы из "Футурамы" и чешуйчатым хвостом, который мне приходилось тщательно скрывать.

Среди двух десятков сотрудников я увидел лишь двух женщин. Сухопарая леди в летах в бесформенном тёмном жакете с идеальной осанкой, которой позавидовала бы выпускница Смольного института. Она с оглушительным грохотом барабанила по клавишам пишущей машинки, лишь изредка останавливаясь, чтобы подправить пальцем сползающие очки в тонкой оправе. И симпатичная дамочка с аккуратной стрижкой густых пепельных волос, в костюме мышиного цвета, в жакете и облегающей юбке, но совершенно без макияжа. Что делало её больше похожей на "своего парня", чем на представительницу "прекрасной половины". Она сидела на краю стола, демонстрируя без стеснения двум рядом стоящим мужчинам аппетитные коленки стройных ножек и что-то вещала, горячо жестикулируя. Они лишь внимательно слушали её, кивая.

В центре зала, между квадратными столбами стояли полукругом столы, в центре восседал полный, представительный мужчина за пятьдесят, с сигарой в углу рта. Аккуратная стрижка поредевших волос. Безупречно сшитый костюм-тройка, жилет, белая рубашка, строгий галстук с изящным зажимом золотистого металла и маленьким, разбрасывающим яркие искры камешком. Очки в тонкой оправе. Я понял, он был выпускающим номера. Вёл совещание, куда и как ставить материал. Но выглядел так важно, как магнат, принимающий решение о вложение миллиардов в новое дело.

Я не заметил ни одного чернокожего, латиноамериканца, итальянца, еврея. Да и ирландец, по всей видимости, присутствовал в единственном экземпляре. Им был я. Я могу определить этническую принадлежность человека. Хотя евреи не всегда бывают с вытянутым лицом, крупным носом с горбинкой и кудрявыми иссиня-чёрными волосами. И ирландцы не всегда рыжие с голубыми глазами, как предок Макфлая из третьей части трилогии "Назад в будущее". Они бывают и кареглазыми брюнетами, как Грегори Пек. Но у них особое гармоничное строение лица, которое мысленно делится на равные части по горизонтали — лоб, нос и подбородок. Мой Стэнли как раз был таким.

Где же хваленая толерантность американцев? Все сотрудники редакции (кроме меня) подходили под определение WASP или БАСП — белый англосаксонский протестант, "стопроцентный янки", элита с привилегированным происхождением. В отличие от белых католиков, коими были ирландцы и итальянцы, как Антонелли. Как ни странно, но религиозная принадлежность играла для американцев огромную роль. Они с неприязнью, которую даже не пытались скрыть, относились к людям, которые подчинялись сидящему в итальянском Ватикане — Папе. Второй сорт, к которому относился мой Стэнли.