— Леди Мортенсон, — в коридоре, где вопли подстреленного не так били по ушам, женщину догнал Оуэн Сандерс. — Позвольте пригласить вас куда-нибудь в качестве извинения за эту неприятную историю. Должен сказать, мне понравилось изящество вашего решения.
Женщина оглянулась и спросила:
— А что, если бы он выбрал суд Ли Янь Цинь?
— Тогда я бы доставил его к бонзе. Впрочем, думаю, итог оказался бы ещё хуже. В нашем секторе оскорблять младших партнеров Ли Янь — не самый умный поступок. Так вы позволите скрасить вам вечер?
— Позволю. Только не в здешнем баре. Похоже, для меня дурная примета угощаться именно тут, — ответила собеседница.
— Тогда на ваш выбор "Томагавк" или "Последний шанс", — улыбнулся младший бонза. Слов про примету он не понял, но решил не забивать себе голову.
— "Томагавк". Через час. Там я ещё не была.
С этими словами она ушла, звонко цокая каблучками.
* * *
В век цифровых и кибернетических технологий люди стали практически неуязвимы. Они способны победить любые болезни, остановить старение тела, предотвратить угасание рассудка. Были бы деньги и положение.
Единственное, что человечество оказалось по-прежнему не в силах превозмочь — угрызения совести. Впрочем, этому тоже есть свое объяснение. Зачем бороться с тем, что встречается реже, чем шлюха-девственница?
Мало кто из ныне живущих помнил, что это вообще такое — совесть. Чем она страшна и какие страдания способна причинять. И, уж тем более, мало кто знал, что совесть — жадная ненасытная тварь, которой всегда мало искупительных жертв. Хоть всего себя отдай ей на растерзание, она не утолит свой голод. Будет пожирать тебя изнутри, грызть, глодать и смеяться, смеяться над жалкими попытками усыпить её самооправданиями и благородными поступками. Она-то знает: стоит ей успокоиться, как недавняя жертва снова превратится в равнодушную мразь.
Джоан Синклер жила на свете семьдесят три года. Она уже много раз обманывала смерть, ловко ускользая из её жадных объятий, и водила за нос старость, которой просто не давала шанса на успех. Болезни и немощь были Джоан незнакомы, благодаря успехам современной медицины, а также некогда имевшемуся доступу к передовым технологиям.
Она, будто муха в янтаре, застыла в возрасте "чуть меньше сорока". Иногда при взгляде в зеркало ей становилось любопытно: какой бы она была старухой? Однако Джоан точно знала — старухой ей не стать. Это чужое неидеальное, но привлекательное лицо женщины средних лет — останется таким же приятным и свежим, застывшим в полушаге от увядания. А потом она умрёт. Потому что любая жизнь, сколько её ни продлевай, имеет свойство заканчиваться. Когда закончится её — Джоан знала. И как закончится, тоже.
Наверное, кому-то было бы непросто жить с таким знанием, но Джоан оказалась крепким орешком. И отлично держалась. К тому же она понимала: смерть от пули, которая её ждет, не настолько плоха, насколько может показаться. Тем более, ни на какую другую всё равно не приходится рассчитывать по озвученной выше причине: совесть. Жадная тварь, которая определяет всё, в том числе и грядущий конец. Впрочем, Джоан сама выбрала свою дорогу. И, к удивлению многих, продержалась на ней куда дольше, чем ей изначально предрекали.
Тем не менее если бы кто-то спросил Джоан, жалеет ли она о том, как сложилась в конечном итоге её жизнь, то услышал бы "нет". Джоан ни о чем не жалела. Даже о той прожорливой твари, которая столько лет прогрызала кровоточащие ходы то ли в её сердце, то ли в рассудке, то ли в душе, то ли везде сразу.
Да, с чувством вины вполне можно научиться жить. Однако по-настоящему это получается только тогда, когда ты берёшь на себя последствия совершенной ошибки. Настолько, насколько это вообще возможно.
Становится легче. Боль и муки совести не утихают совсем, но с ними получается мириться, их получается терпеть. Это позволяет не сойти с ума.
Не сойти с ума. Джоан усмехнулась.
— Мама! — позвали от двери. — Мама, идём к нам! Ты что здесь сидишь одна?
Она повернулась с улыбкой. Её дитя. Одно из многих. Но, пожалуй, самое любимое. Самое ласковое.
— Мама, — мальчишка в рваных джинсах защитного цвета и зелёной толстовке с капюшоном нырнул под руку сидящей женщине, устраиваясь на полу у её ног. — Идём...
И снизу вверх заглянул в глаза.
Ребёнок двенадцатилетний.
Оле Хансен. Образец эй пи семнадцать. Биологический возраст: двадцать один год. Рост: сто пятьдесят восемь сантиметров. Вес: сорок шесть килограммов. Три предпубертатных нейропрограммных перепрошивки. Психосоматические изменения в соответствии с последней записью: "Питер Пэн".
Джоан положила руку на вихрастую макушку. И мальчик, которому программой было заложено искать потерянную маму, доверчиво прижался щекой к её колену.
— Я наводила порядок в вещах, — тихо сказала она, перебирая русые волосы.
Питер улыбнулся, закрывая глаза.
— Ну, пойде-о-ом, — попросил он, легонько дергая её за подол пышной юбки. — Там весело! Эсмеральда учит Терезу танцевать танго. Он уже три раза упал. Всё интересное пропустим.
Женщина улыбнулась:
— Пойдём, пойдём. Я как раз закончила.
Учит, значит... Удивительно, все они отлично помнят, где были, что делали, с кем дрались, на кого работали, но вот, что происходит внутри команды, постоянно забывают. Эсмеральда уже третий раз даёт Терезе урок танцев, начисто забыв прошлые попытки. Хотя чему удивляться — Джоан сама работала над программой, позволяющей этого добиться. Избирательная амнезия по внутренним делам якобы должна улучшать психологический климат в коллективе.
...В общем зале стоял разноголосый гам, который перекрывали громкие вопли Банни, выводившего ритм танго для путающегося в сутане Терезы и его партнерши. Эсмеральда пыталась вести партнера, а зрители заходилась от хохота, потому что танцующий Тереза — это было то ещё зрелище. Даже автопогрузчик движется грациознее.
— Мля! Вы меня отвлекаете! — орал Тереза, пытаясь не наступать цыганке на ноги.
— Да ёпта! Даже я уже всё понял! — наконец, прогрохотал утративший терпение (или уставший ржать) Дровосек.
С этими словами он выскочил на середину, вырвал бестолково топчущегося плясуна из рук партнерши и скомандовал Банни:
— Жги!
После чего, щека к щеке, поволок Терезу вперед под неистовый аккомпанемент, всеобщий вой и хохот.
— Дайте страсть, мальчики! — визжала, прыгая на скамье, Покахонтас. — Родж, гляди, как наяривают!
Тереза, вдохновленный поддержкой, зажал в зубах распятье и скроил зверскую рожу, словно всерьез намеревался его перегрызть. После этого шум в зале поднялся такой, что уже и Банни с его "Па-па-па-па, па-да-ба-да, па-па-па..." стало почти не слышно. Пэн тоже кричал и хлопал вместе со всеми.
Джоан стояла чуть в стороне, смотрела на это веселье и улыбалась, силясь сглотнуть вставший в горле жёсткий ком.
Её дети. Беззаботные наивные добрые дети. Её незаживающая рана.
Она знала имя, возраст и изначальную личность каждого. Помнила даты и числа, которые им самим сейчас ни о чём уже не скажут. Помнила, какими они были, когда она впервые стала с ними работать. И помнила, как они уходили от неё. Один за другим. Бессмысленно и страшно. Вилли Винки, он же Джонатан Родд. Братец Кролик, он же Итан Левински. Алиса, она же Патрисия Эдер, Щелкунчик, он же Роберт Клиффорд. Джен Эйр, она же Ребекка Вайтерли.
И Харли Квин, она же Саманта Кинли. Та, что подтолкнула Джоан к побегу. Саманта сумела вырваться, убив троих охранников. А потом её расстреляли с вертолёта. Но именно тогда Джоан поняла, как спасти остальных.
Да, Джоан помнила каждого. И пыталась удержать каждого. И с каждым заранее простилась.
Горло судорожно сжалось, дыхание перехватило. Захотелось присесть.
Та, которую все называли Микаэла Куин, шагнула к длинной лавке и в этот самый момент увидела неподвижно сидящего за столом Роджера.
Перед вожаком банды стояла очередная початая бутылка, однако взгляд его был трезв, только на лице застыло выражение мрачной задумчивости.
— Док! — заорал из центра зала Тереза. — Идём к нам! Родж, хватит уже сидеть с кислой харей...
Договорить он не успел, потом что Роджер схватил стоящую перед ним бутылку и со всего размаха грохнул ею плашмя об стол. Брызнули осколки стекла и алкоголь.
— В жопу всё, — отчетливо прозвучало в наступившей тишине. — Заебало.
И в ту же секунду Джоан почувствовала, как в её сторону обратились беспомощные, полные надежды взгляды.
Поэтому она, то есть Микаэла Куин, спокойно поднялась со скамьи, на которой сидела, и миролюбиво сказала:
— Роджер, зачем ты так? Я вот хотела выпить.
Вожак поднял на неё полный глухой боли, но совершенно ясный взгляд.
— Прости. Здесь есть ещё, — он кивнул в угол, где были составлены ящики и куда тотчас шмыгнула Покахонтас.
— Милая, налей всем, — попросила Куин.
Кролики тотчас пришли в движение — потянулись к столу, загомонили. Кто-то искал свой стакан, кто-то, отчаявшись найти, уже вытягивал из упаковки новый.
— Загрызи надо подбросить, — быстро нашлась Эсмеральда и деловито зашуршала в коробке с закусками.
Микаэле передали наполненный стакан, затем тарелку со снеками. Тереза затянул какой-то бессвязный витиеватый тост, который никто не стал дослушивать, а Роджер по-прежнему сидел, уставившись в стол. Неподвижный, мрачный, ко всему безучастный. Впрочем, через несколько секунд он почувствовал взгляд Куин и поднял голову, отыскивая дока глазами. Едва заметно кивнул в сторону двери.
Микаэла пригубила выпивку, после чего деликатно покинула стол, за который постепенно начало возвращаться веселье. Следом за доком общий зал покинул и вожак.
В молчании они прошли в её комнату. Здесь было потише и посвежее.
Роджер устало опустился на расстеленный поверх полиуретанового коврика спальник и откинулся спиной к стене.
— Чё-то я сорвался, — сказал главкролик голосом, в котором не было и тени сожаления.
— Бывает, — успокоила его Микаэла, присаживаясь на стоящее рядом раскладное кресло. — Ты просто нервничаешь перед делом. Зря. Всё пройдет как надо.
Она положила ладонь на плечо собеседнику и мягко стиснула.
— Док, — негромко произнес Роджер, — ты всё же не горячись. Зачем тебе с нами?
Собеседница вздохнула:
— Ты из-за этого такой заведённый?
Он покачал головой:
— Не только. Просто... зачем тебе-то?
— Ну, — женщина развела руками, — а что ещё мне делать?
— Не знаю, — слегка беспомощно ответил Роджер. — Пойди к местной бонзе, открой своё дело. Ты ведь отличный врач.
Микаэла промолчала. Кролик закрыл глаза. На его лице была написана нечеловеческая усталость.
— Док, чёт меня нахлобучило, — сказал он. — Заебла уже эта ностальгия. Вот какого... бля? Никто ниче не помнит толком. Взять хоть Терезу. А я...
Микаэла подумала: "Потому что ты был неудачным образцом, Лукас Барроса, эй пи двадцать шесть. Тебя перепрошивали семь раз. У любого другого мозги бы превратились в кисель, но тебе важно было помнить. А может, мы впервые столкнулись с неизученным свойством человеческого разума сохранять воспоминания вопреки всему. У тебя не много осталось, но это немногое не удавалось ни стереть, ни переписать. Ты упрямо помнил жалкие обрывки прошлой жизни. И любая кодировка рано или поздно слетала от абсолютно нелепых событий. Отдельную программу под тебя заводить не стали ввиду редкости явления, и если б не побег, то просто бы утилизировали".
Однако вслух она сказала:
— Прости меня, Лукас.
Он усмехнулся как-то особенно невесело:
— Не извиняйся. Вот уж мне не всралось быть Лукасом. Роджером — куда веселее, чем это унылое задротство. Но какого, Джоан? С чего я снова и снова возвращаюсь к этой поебени?
— Просто ты устал с подготовкой, — она ласково перебирала его волосы — густые и жёсткие. — Даже я устала. Что уж говорить о вас. О тебе. Но... подумай на секунду, ты ведь можешь всё прекратить. Можешь отговорить их.
Мужчина, сидящий у её ног, кивнул, не открывая глаз.
— Могу. Вместе с тобой точно могу. Но не хочу, Джоан. Что-то я устал жить жизнью весёлого сумасшедшего. Наверное, подсознательно чувствую приближение. И они тоже чувствуют, и им тревожно. Первым был Вилли Винки. Потом Братец. Следом Алиса. Через год Щелкунчик. Через два с половиной — Джен. Когда начало подходить их время, остальные это почувствовали. Они слишком часто стали срываться. Теперь и со мной то же самое. Ты же видишь. Понимаешь. Когда я уйду, кто займёт моё место? Дровосек, что ли? Или Роланд? Может, Банни? — он хохотнул. — Некому. Все это понимают. А значит, покатится под откос. Будешь хоронить их одного за другим, док. Как говорится, ну нах. Никому не охота жить ожиданием конца. Даже веселым сумасшедшим.
— Я понимаю. Не горячись, — мягко сказала собеседница.
Роджер рывком выпрямился и посмотрел ей в глаза:
— Ты же видишь — они счастливы. Сможешь отнять у них это счастье? Сможешь?
Джоан отвела взгляд, а собеседник тихо сказал:
— Прости. Я хотел спросить: ты хочешь?
Она в ответ покачала головой.
— Эйнар просил начать послезавтра. Так что ещё поживем, док! — Роджер ободряюще потрепал её по руке. — Времени — до чёрта.
— Поживем, — улыбнулась Джоан. — Идём. Пока они там внизу не натрескались до одури. Я и вправду не прочь выпить.
Вожак банды мягко поймал её ладонь:
— Док, алкоголь уже не помогает. Я заебался, если честно. И остальных подзаёб. А хочется, знаешь ли, остаться в светлой памяти, да и просто...
Джоан стиснула его пальцы. На глаза навернулись слёзы.
— Конечно, детка.
Она встала и прошла к своему саквояжу, стараясь сдержать внутреннюю дрожь. Достала шприц, ампулу. Отломила стеклянную головку, набрала лекарство.
Роджер так и сидел на полу, расслабленный, измученный.
— Эйнар тоже уходит, — нарушил кролик тяжелую тишину. — Навсегда. Вместе с Итой. Но говорит, что не за Грань...
— Сказать, куда? — уточнила собеседница. — Я, кажется, догадываюсь, но...
— Нет. Не надо. И так слишком много знаю.
Когда Микаэла подошла к нему, шурша юбками, Роджер молча растянулся на спальнике, засучивая рукав рубахи:
— Прощай, Джоан. Надеюсь, тут мы больше не увидимся. Мне, правда, жаль. И я бы советовал тебе остаться.
— Прощай, Лукас, — с трудом проглатывая слёзы, сказала Микаэла. — Отдыхай. Послезавтра нам в путь.
Она быстро и профессионально ввела иглу, надавила на поршень.
У лежащего на спальнике мужчины мелко задрожали веки, глаза стали закатываться, а потом закрылись.
Он проснётся через полчаса весельчаком Кроликом Роджером и, не зная сомнений, поведёт команду в белый домик живой мечты...
Джоан поцеловала спящего в лоб, а сама, понимая, что может больше не сдерживаться, судорожно всхлипнула.
Совесть — жадная тварь. Её не успокоить и не задобрить. Невозможно вымолить прощение у самого себя. Как невозможно исправить все допущенные ошибки.
Однако каждому по силам с достоинством нести бремя последствий. Не жалуясь и не жалея себя.
