Птенцы Виндерхейма 2

Наглухо прикрытые складские ворота и коптящие трубы фабричных кварталов парамобиль пролетел за пятнадцать минут. Впереди вставали чванливые и основательные дома зажиточных горожан, за ними белый мрамор дворцов патрициев. В центре Ромула, касаясь купола небес, вздымались величественные административные строения.

Только когда за их спинами закрылась дверь, отгородив кабинет Наблюдений от остального мира, Аристид позволил нарушить себе молчание.

— Вина?

— Не откажусь.

С видом человека не раз бывавшего в этом помещении Юлий пересек комнату и опустился в кресло. Маска брюзгливого отчуждения так и застыла на его лице: сведенные брови, резкие складки у края рта.

Вино плеснуло, багряная волна разбилось о хрусталь, омыв его терпким соком:

— Забудь, — коротко посоветовал Янис Аристид, наклоняя оплетенную бутыль над вторым бокалом. — Анактерия сильна не Анактом, но людьми, что ее населяют.

— Уже забыл.

— Правителя действительно учат смотреть на явления и видеть потоки сил. Я еще помню отца нынешнего Анакта — как он умел считать вероятности! — иллин вздохнул. — Увы, здесь требуется не только обучение, но и талант. Особая склонность души.

— Я знаю. И ты знаешь, что я знаю. Я начинал службу в дипкорпусе двадцать лет назад, при Ординуме Двадцать Девятом, когда нынешний Анакт еще пачкал пеленки.

С негромким стуком пузатый бокал опустился на стол.

— Пей.

— Благодарю.

Янис сел напротив ромулянина, отпил глоток. Посмаковал, покатал по небу:

— Хорошая лоза. Пятьсот шестьдесят первый год от падения Республики. Я только начинал карьеру в корпусе ин-Ребус, Двадцать Девятый Анакт недавно женился, а слово "Мидгард" оставалось бессмысленным сочетанием букв.

— Хороший год, — согласился Юлий. — Я заканчивал Университет.

— Волнуешься?

Странный, никак не следующий из предыдущего разговора вопрос, но ромулянин понял его правильно.

— Я никогда не любил Дису. Но Юлия — мое дитя и она дорога мне уже поэтому.

— Я видел ее. Хорошая девочка.

— Хорошая.

— Стеклянной хрупкости стальные идеалы... По таким жизнь бьет с особым удовольствием.

— Я иногда думаю... ради чего?

— Ты знаешь ради чего.

— Чтобы у Анакта появилась новая игрушка...

— Чтобы не остаться беззащитными перед чужой мощью, если план с Братством и сепаратами потерпит крах.

— Думаешь она простит тебе обман?

Иллин помолчал прежде, чем ответить:

— Думаю нет, — наконец признался он. — Хотя... если события пойдут по худшему из возможных сценариев, может оказаться, что я и не солгал, когда обещал ей карьеру, служение и почет. Ее знания станут жизненно необходимыми, а если они спасут Ойкумену... даже моего влияния не хватит, чтобы замолчать это. Правда откроется и мир изменится. Не уверен, что я хочу жить в том, новом мире, который родится из встречи девочки мечтающей о подвиге и войны.

— А если нет?

— Ну, мы с тобой тоже умеем принимать неудобные решения, не так ли? Патрицианка не может служить в армии и не нам менять государственные устои, особенно когда ее заслуги перед страной так малы и спорны. А знания, которые она принесет... возможно, они развлекут Анакта.

— Я всегда пытался объяснить Юлии ее место, место женщины. И чем больше я объяснял, тем больше она противилась. В ней так много от матери и так мало от меня.

Аристид поболтал бокалом, изучая на свет багряный напиток:

— Это кровь. Молись Великому Зодчему, чтобы голос крови не стал слишком силен.

Ромулянин усмехнулся. Под воздействием вина и разговора маска отчуждения постепенно сползала с его лица. Таким его знали очень немногие: пара друзей, отец, сыновья. Даже жена обычно видела другого Юлия — сдержанного и отстраненного.

— Я уверен в дочери, как в самом себе, Янис. Иначе никогда бы не предложил ее кандидатуру.

Часть первая

Искупление

Альдис Суртсдоттир

Бледная, надкусанная с одного края луна заглядывала в окно палаты — нервная и тревожная. Такой луне поют волки в Акульей бухте свои зимние песни.

Где твой дом, человек?

Одиночная палата, как одиночная камера. Железная спинка кровати отбрасывает тень на стену. Семь шагов по одной стене, пять по другой. Крохотное помещение залитое белым светом. Так светло, что можно писать, не включая лампы. Или только кажется?

"Мне шестнадцать лет".

Она сидит на кровати сгорбившись. Одеяло отброшено в сторону, из-под больничной туники торчат худые коленки.

"Сегодня должно быть двадцатое. Мне уже шестнадцать".

Зеркало на стене напротив — сделай два шага, посмотри в глаза себе. Ответь, если сможешь, на вопрос "Кто ты?"

Кто ты — та, что глядит из зеркала?

Последние месяцы она бежала этих вопросов. Заполняла досуг учебой, занятиями, изматывающими упражнениями. Лишь бы не думать. Лишь бы не спрашивать себя.

И вот позади Маркланд. Голубой лед в глазах Асбьерна, напарник — птица со сломанным крылом, вопрос сквозь рыдания "Альдис, что нам делать?"

Два дня в больничной палате наедине со своими мыслями.

Кто ты?

Альдис Суртсдоттир? Юлия Принципас? Бедная сиротка? Богатая патрицианка? Эрла? Разведчица? Предательница?

Предательница.

Как легко было сказать "Я согласна". Как легко было вспоминать язык, учить пословицы, читать про Всеотца, повторять, повторять и снова повторять все, что нужно было запомнить про Мидгард. Легко было в Акульей бухте, под властью склочной пожилой женщины: работа, занятия, никого близкого рядом, ни единого человека, которому можно довериться, с которым можно расслабиться.

Тогда она думала — это трудно.

Она ошибалась.

Кто ты — та, что глядит из зеркала?

Юлия Принципас родилась в неделе пути от Виндерхейма. Шестнадцать лет назад появилась, прокричала что-то миру о своем праве и желании жить. Жить вопреки тому, что здесь ее никто не ждал.

Случайное дитя, нелепый плод попытки совместить несовместимое, примирить Архипелаг и Континент, создать общее, что связало бы Мидгард и Ойкумену.

Неудачная, обреченная попытка.

Юлия Принципас шесть лет росла на острове Соль. В Харальдхейме у Квинта Варгуса Юлия был дом.

Юлия Принципас бежала с земли своей матери ночью, как вор. Пряталась в трюме, страдала от морской болезни.

А потом была огромная, чужая земля, которую следовало называть "родиной". Было поместье с колоннами из белого мрамора, раскидистые платаны, тенистые рощи, гроты, ручьи... была Руфия Варгус, которую следовало называть "госпожа Руфия" и двое шкодливых мальчишек, которых следовало называть "братьями".

Наверное, Дису Торстейнсдоттир из Дома Грома можно было посчитать жертвой. Вряд-ли ее кто-то спрашивал, хочет ли она замуж за чужака-дипломата, холодного, замкнутого и высокомерного ромулянина. Слишком жива была память о страшном поражении и Мидгард, стремившийся загладить грехи перед грозным соседом, охотно отдавал дочерей своих на заклание. Особенно младших, нелюбимых.

Может поэтому гордая Диса и ушла из жизни всего через три года после рождения дочери, сгорела от серой лихорадки за неделю. В тот год многие умерли в Харальдхейме и на прилегающих островах. Если бы не усилия соматиков, болезнь выкосила бы половину страны.

Серая лихорадка — еще один дар Ойкумены Конунгату. Нечаянный дар. Привычная и безопасная для Континента, она разила жителей Архипелага неумолимо и безжалостно, не различая свандов или бхатов.

Отец снова женился, взяв Руфию Принципас из рода Руфиев. Женился почти сразу, не прошло и полугода после смерти Дисы. Торопливая, скромная церемония во время ежегодной отлучки на родину — даже у плебеев такая спешка почиталась неприличной.

Он словно боялся, что его заставят повторно выбрать свандку.

Юлия Принципас росла на острове Соль, не зная, что у отца где-то есть другая семья.

Ромулянка во всем обошла свандку. Подарила Квинту Варгусу сына. И не одного, а сразу двух. Шумные, драчливые мальчишки Квинт и Луций — горбоносые, темно-русые, в мать. Настоящие патриции: кровь поколений предков проступала сквозь детские черты — достаточно прогуляться по фамильной галерее, уставленной скульптурными бюстами, чтобы понять: эти двое — Юлии.

Шестнадцать лет...

Она встала с кровати, подошла к окну. Тишина. Тоска. Не уснуть.

Холодное стекло охладило разгоряченный лоб. Второй этаж. Тени от сосен внизу. Освещенный луной плац.

Как тебя называть, человек?

Младшую сестру, родившуюся через год после возвращения отца на родину, звали Юлия Секунда. Юлия Вторая — место первой уже было занято дичащейся, упрямой полукровкой с такими не подходящими для девочки интересами.

Юлия — не имя. Номен. Любой ромулянин принадлежит своему роду. Личное имя-преномен — только для мужчин. А когномен — индивидуальное прозвище — дается за особые заслуги.

Женщина носит номен отца, когномен мужа и унизительный номер.

Что такое имя?

Имя — это я.

Юлия Принципас принадлежит своему роду. Альдис Суртсдоттир принадлежит себе и своему отцу по имени Сурт.

Сурт — огненный великан, темный повелитель Муспельхейма. Что за извращенное чувство юмора велело родителям эрлы Ауд назвать так сына?

Настанет Рагнарек и великан Сурт двинет свои войска на Асгард, чтобы сразиться с богами, чем положит начало гибели мира. Он убьет Фрейра в поединке, срубит Мировой Ясень своим огненным мечом.

О дочери Сурта, проникшей в обитель богов и открывшей врата своему отцу, мифы не говорили ничего.

Альдис Суртсдоттир — повелительница альвов, дочь Сурта. Имя-благословение, имя-проклятие.

Из зеркала смотрела Альдис. Волосы торчат во все стороны, ссадины на локтях, черные тени под глазами, горло забинтовано, туника чуть выше колена из некрашенного льна. Разве это патрицианка? Разве может Юлия Принципас, старшая дочь рода Юлиев, быть такой?

Куда идешь, человек?

Путь, уготованный Юлии Принципас, безнадежен. Не путь — гниение заживо. Хорошая дочь, хорошая жена, хорошая мать — вот она, жизнь достойной патрицианки.

Путь Альдис Суртсдоттир страшен.

Куда идешь, человек?

Разрушить дом матери своей. Предать тех, кто принял меня и полюбил.

Альдис опустилась на пол и заплакала.

Лис

Тьма душила черными пальцами, наваливалась, стремясь закутать в плотный кокон непроглядной черноты и проглотить, навсегда оставив в беспроглядной бездне мрака.

Он вырвался, упал, прокатился вниз по склону.

Тьма последовала за ним. Похожая на кипящий котел, она покрывалась пузырями лиц — одновременно знакомых и незнакомых. Если вглядеться, если сосредоточить свое внимание на возникающих и исчезающих ликах, то в какой-то момент начнешь их узнавать, начнешь вспоминать, кому они принадлежат. Но для этого нужно остановиться.

И тогда тьма поглотит его, стиснет своими холодными пальцами и обратит в часть себя.

Он исчезнет. Перестанет быть. Обратится в ничто.

Иногда он понимал, что какая-то часть его желала подобной участи. Но каждый раз, когда волна мрака от земли до неба приближалась, неодолимое желание жить пронзало молнией все его естество, и он снова бежал, снова мчался по лесам и долинам, спасаясь от всепожирающей тьмы.

Звезды водили в небе хороводы, подмигивая друг дружке. Вчера светила сочились ярко-алым светом, словно из надрезанной вены древнего исполина на небо щедро плеснули кровью. Сегодня же они сверкали всеми цветами радуги. Биврёст разлетелся осколками по небосводу, лишив асов пути в мир людей? Индра слишком сильно натянул свой лук и тот треснул? Чжанские драконы сражались в небесах? Или Лугус перестарался, размахивая волшебной пращей?

Храм Солнца учит: красный цвет радуги олицетворяет гнев Всеотца, оранжевый — святость, желтый — щедрость, зеленый — надежду, голубой — спокойствие, синий — умиротворение, фиолетовый — величие. Радуга символ связи неба и земли, а все остальные ее ипостаси у наместников Бога-Солнца лишь отражение исконного предназначения.

Хотя какая сейчас разница.

Странные образы. Странные мысли. Свои — и одновременно чужие. Берутся из ниоткуда и исчезают в никуда. Едва уловимая дрожь сознания, зарница на горизонте мышления — была или не была? Но сложные образы и мысли уходят, уступая место простым. Выжить. Бежать. Выжить то же самое, что и бежать.

От чего? От тьмы. Куда? Не важно. От тьмы.

Этим определяется все.

Не дать тьме поглотить себя. Оставаться собой, бежать-выживать.

Хотя манит удивительное притяжение небытия, странное желание уйти и исчезнуть, сгинуть росой по утру. Ведь так просто — не быть. Так просто — заставить исчезнуть все проблемы, лишиться тяжестей, налагаемых жизнью.

Перечеркнуть существование жирным крестом.

И наконец-то отдохнуть...

Он лежал на потрескавшейся земле и тяжело дышал. Мысли надоедливыми пчелами роились в голове. Надо подняться. Надо подняться и бежать. Надо выжить.

Хлюпающая тьма спускалась по склону. Она становилась все ближе, но ему было все равно. Хватит. Набегался.

От чего бежишь?

Не от тьмы.

От себя бежишь.

Но от себя не убежать — если только не бежать за грань.

Вон она, грань. Чавкает довольно мраком, отрыгивает мглой. Волдыри знакомых-незнакомых лиц лопаются, истекая чернильным ничто.

Всего-то и нужно — перестать бежать.

— Так-так, что у нас тут такое? — голос, преисполненный власти, заставил изготовившуюся к броску тьму отпрянуть, недовольно задрожать.

Что это? Кто это? Откуда? Ведь уже несколько дней подряд он бежал по этому безжизненному лесу, освещаемому холодным светом звезд, менявшими окраску, как кимпуруша-оборотень с южных островов меняет облик, и не встречал ни животных, ни людей. Только он, тьма и лес — удивительный лес, над которым никогда не всходило солнце, где на деревьях росли железные листья, цветы клацали вслед острыми, как кинжалы, зубами, а кустарники перешептывались на неизвестном ему языке.

Он вздрогнул, когда рядом кто-то присел, зашипел, когда чужая рука коснулась его бока и осторожно прощупала вздрагивающее тело.

— Видимых ран нет. Так что же с тобой приключилось? — Незнакомец наклонился, и ему удалось разглядеть лицо неожиданно пришедшего на помощь. Одноглазый старик в синем плаще и войлочной шляпе опирался на копье, внимательно поглядывая то на осторожно замершую на отдалении тьму, то на лежащего перед ним.

— Удивительно встретить тебя здесь, — покачал головой старик. — Ты далеко забрался от своего дома. Неподготовленный пришел сюда. Трудно пришлось тебе в Железном Лесу. Не повстречайся со мной, навеки бы сгинул в дыхании Утгарда. Повезло, что вороны заметили и поспешили сообщить мне.

Тьма недовольно заурчала, когда старик поднялся и шагнул вперед, закрывая собой распростертое на земле тело. Жгуты мрака опасно ударили по склону, пузыри лиц слились в одну огромную пасть, оскалившуюся на нежданного защитника. Старик усмехнулся, подняв копье.

— Давно не доводилось вступать в битву с исчадиями Окраинной Земли. Но знай же, что начав бой, я буду вести его до полного истребления, и пощады моей ты не познаешь!