Птенцы Виндерхейма 2

Но как же тяжело...

Да. Когда в первый раз мир расцвел детализированным и всесторонним буйством мультисенсорики, когда сенсо-шлем, казалось, взорвал голову, переполнив ее до краев образами — тогда тяжесть псионики, тщательно скрываемой от окружающих, особенно душеведов, чуть не размазала его по кабине "Дварфа".

Чувства обострились в десятки, сотни, тысячи тысяч раз, и психосферы ворвались в восприятие весенним гомоном птиц. Словно Горланы истошно орали прямо ему в уши, сводя с ума. Как хорошо, что Селлапан посоветовал не есть и не пить перед первой тренировкой. Не только содержимое желудка, сам желудок пытался покинуть отведенное ему в теле место.

Эльдри и Фридмунд превратились в разноцветные сгустки эмоций. Красочные, интенсивные, четкие. Яркость коконов, где сплелись память, желания, эмоции, смыслы, интуиция, планы на будущее, отпечатки других людей — яркость психосферы "орла" и "птенца" просто-напросто ослепила, заставила задохнуться от диссонанса звуков, стучащих в висках.

И хорошо — не удалось разглядеть чужой опыт, не успел считать чужие мысли, хотя мог. Турс усилил рецептивность псионических способностей, мультисенсорика многократно увеличила интенсивность погружения. Но нельзя. Ни в коем случае нельзя.

...На Маркланде пришлось нарушить запрет. Потому что еще больше нельзя — проиграть. Проиграть и покинуть Академию...

Лишь два занятия спустя удалось более-менее освоить редукцию мультисенсорики. Яркие коконы превратились в красочные вспышки, но на них можно не обращать внимание.

Вот сейчас — радужный ореол вспыхнул вокруг головы эльдри, мелькнул облик летнего Йелленвика, прозвучал смех веселой свандки, закружились в танце вокруг костра пары — и все.

Хорошо, что Фридмунд скрыт корпусом "Дварфа". Вспоминается — вспышки его настолько быстры, настолько в них много потоков, несущих мысли-чувства рыжего, что кружится голова. Не психосфера — ураган!

Однако если сосредоточиться, если стабилизировать канал восприятия, но при этом расслабиться и отдаться вьюге мультисенсорики — увидишь и узнаешь больше. Отпуск эльдри, его тайные желания, прошлое, которого он сам не помнит — все будет доступно. А ураган превратится в спокойные течения, в неторопливые смерчи, разложимые на составные части — не поможет и броня "эйнхерия".

Но нельзя. Не потому, что если узнают, то выгонят из Академии. Куда страшнее — попасть к "сиддхам", где сотрут личность, превращая в послушный механизм, покорного исполнителя воли Конунгата.

Не так страшно служить Конунгу — ведь и пилоты "валькирий" его верные слуги. Страшно перестать быть собой. И лишиться мечты, самому себе поставленной главной цели в жизни — тоже страшно.

Поэтому, каждый раз забираясь в "эйнхерия", приходится напоминать: "Меня здесь нет! Это — не я!" Так проще, воспринимая чувства и переживания как потусторонние. Так легче разумом контролировать псионику, взбесившимся конем вырывающую удила из рук наездника-сознания, рвущуюся на необъятные поля мультисенсорики. Так не привыкнешь, мазнув взглядом по окружающим, видеть их подноготную, и не будет мучить несбыточное желание усилить свою слабую псионику, чтобы каждый был словно набор рун, текст, который легко прочитать — и переписать.

...Маркланд... Наверное, все таки не стоило связываться с Кришной...

Вне турса доступны лишь слабые отблески психосферы. И это хорошо. Будь способности более развиты — и тогда прямой путь с Крух-Айтана в Корпус, а не в Академию. А так можно скрываться, лгать, обманывать.

И никто не узнает.

— Молодцы! — довольный собой и "птенцами" Селлапан радостно улыбался. — Честно говоря... не ожидал. Но вы действительно особая... команда.

Фридмунд гордо хмыкнул. Глаза рыжего подозрительно блестели, рот дергался, словно он сдерживал рвущийся наружу завтрак — явный признак того, что он хочет озвучить мысль, содержание которой опасно для его здоровья, и даже он сам это понимает.

Такое улавливается даже без погружения в психосферу.

— Мы хорошо водим "Дварфов", эльдри. Я понимаю, это не плохо. Мы вырабатываем навыки, привыкаем к работе с сенсорной системой турсов. Но ведь не вождение "эйнхериев" поможет нам стать пилотами, верно?

— Это поможет вам... остаться в Академии, Катайр. Вы, наверное, еще не знаете, но это уже не секрет... заключительным испытанием для первокурсников в этом году... будет сражение в "эйнхериях".

— В "эйнхериях"?! — Фридмунд аж подскочил. — Сражение?!

— Будет?! — передразнил Селлапан. — У тебя в предках попугаев не было, а, рыжик? И вообще, чего вы такие удивленные?

— Ну, о Втором Испытании вообще никто ничего не знал.

— А о нем никто никогда не знает. Нас, помнится, заставили в подземельях Одинокой горы... искать отсутствующие части "Дварфов", драться за них. А еще надо было вставить детали куда надо... и выбраться на турсе на поверхность. Мы работали группами по три человека... Баожэй еще ногу сломали... не мы сломали, не смотри на меня так, рыжик, она из нашей группы была...

— А старшекурсники у вас тоже в испытании участвовали?

Селлапан помолчал, задумчиво покосился на зимнее небо, накинувшее черный полушубок туч. Уже танцуют по Ожерелью Виндерхейма холодные ветра, но снег не спешит накрыть Академию белоснежным покрывалом. Эльдри как-то обмолвился, что за все время обучения вообще не видел не то что снегопада, а вообще хоть каких-то зимних осадков. На здешних островах погода отличается от прочих Ожерелий Вастхайма. Одни говорят, что боги свандов хранят Академию от ненастий (в основном сванды и говорят), другие шепчутся о соматике Храма, третьим все равно, для них фридмундовское "Если сущее есть, значит оно есть" является достаточным объяснением для чего угодно.

По Садхебейлу же сейчас странствуют ледяные метели. Самхейн отметил начало темнейшего времени года, часа правления Кенн Круаха, жестокого кровожадного духа из подземного мира. Когда ослабевает власть покровителя северных островов Лугуса, когда Око Всеотца прекращает дарить тепло, а зимняя стужа набирает силу — Кенн Круах покидает царство мертвых и несет беды гальтам.

Когда Катастрофа изменила облик мира, именно Кенн Круах привел на север племена богини Домну. Немногочисленные пережившие Катаклизм люди ничего не могли противопоставить чудовищам. На Махт-Айре, крупнейшем шетдоре Садхебейла, на самом высоком холме посреди острова возвышался золотой идол Кенн Круаха, а вокруг него стояли двенадцать каменных изваяний богов фоморов. И почитался Кенн Круах как верховный бог всех северных островов, люди приносили ему в дар первенцев и лучшие вещи, а в Самхейн приносили ему в жертву отпрысков вождей каждого клана.

Так продолжалось до прихода туатов. Лугус Самилданах вступил на Махт-Айр, и при приближении светоносного бога темный дух покинул золотое изваяние, упавшее в знак покорности силе, превосходившей силу идола. Кенн Круах вернулся в подземный мир, а туаты истребили племена богини Домну, вернув Садхебейл под власть людей. Но с возвращением племен богини Дану в Тир Тоингире осмелел повелитель царства мертвых, и с тех пор каждый год зимой возвращается он в мир живых, желая отомстить гальтам.

Далеко от северных островов до Академии. Не добраться сюда Кенн Круаху, не пустят его в свои владения боги свандов. Да и без Кенн Круаха есть кому на западе вести за собой трескучий мороз — слепой Хёд издревле испытывает свандов зимними холодами.

Но Академию и Хёд обходит стороной.

— Не было у нас на испытании старших, — ответил наконец Селлапан. — Ни у нас не было... ни до нас не было... ни после нас не было.... Ну а теперь, после того, что случилось — наверное, опять не будет. Эксперимент не удался... или удался, кто же душеведов знает...

— Да что там такое случилось-то? — Фридмунд недовольно скривился. — Ни йотуна не поймешь! Хельг в больнице, Дрона в больнице, какие-то "соколы" — кто в больнице, кто в карцере, кто вообще вылетел. Кого из наставников ни спросишь, что там случилось — никто не знает!

Фридмунд выглядел злым... и это было непривычно. Рыжий мог грустить, мог огорчаться, мог сердиться, но еще не доводилось видеть его злость. Стоит, сверкает глазами, кулаки сжимает. Попадись на глаза какой-нибудь "сокол" — бросится его бить!

— А девчонки — так все табунами к Махавидье повалили! Только о бедняжке Дроне и говорят, какой он несчастный, какой он пострадавший, какой он вообще весь такой-эдакий!

Тьфу ты! Так вот чего Фридмунд завелся. Славе бхата завидует. Внимания девчоночьего жаждет. Ох, рыжий, не о том ты думаешь!

— Дрона то, Дрона се. Весь мир вокруг Дроны вертится, можно подумать!

— Эльдри, а вы знает, что там случилось? На Маркланде?

Задумчивость Селлапана сменилась мрачностью.

— Не знаю, — отрезал южанин. — И знать не хочу. И вам не советую совать нос... не в свое дело. У нас на Нейруте говорят: безумный утешается прошедшим, слабоумный — будущим, умный — настоящим. Рекомендую... вам быть умными.

— Ну, Фридмунд уж точно вашу рекомендацию мимо ушей пропустит.

— Что? Рекомендацию? Какую рекомендацию? — заинтересовался рыжий, до того пинавший камень и бормотавший под нос: "Ну и что этот Дрона? Он в больнице, а я здоровый. И кто из нас круче?!"

— Никакую. — Настроение у бхата заметно испортилось. Глянув на небо и поплотнее закутавшись в плащ, Селлапан сказал:

— Завтра здесь... в то же время. Будет дождь, но чтобы обязательно явились. Без опозданий... С завтрашнего дня начнем прорабатывать боевые техники турсов.

— Но ведь у нас занятия по боевому вождению только весной начнутся.

— По-моему, я ясно выразился... Я вас так натаскаю, что весь курс позади оставите.

— Ну и правильно, — позабыв о камне и "рекомендациях", сказал Фридмунд, поеживаясь от объятий налетевшего ветра. — Вот мы с тобой, Катайр, молодцы. Второе испытание прошли удачно. Ты вон сколько кулонов собрал! Я, конечно, поменьше, но тоже ничего. Считай, мы победили. А победителям полагается награда. Вот эльдри нас и награждает.

Ого! Рационально и последовательно рассуждающий Фридмунд! Что дальше? Ойкумена признает себя сателлитом Мидгарда? Конунг отречется от престола и уйдет в отшельники? Солнце встанет на западе?

— А всякие там Дроны пускай в больницах лежат и ничему не учатся, — подвел итог Фридмунд. — Вот мы его потом на заключительном испытании и сделаем... Э-э-э, Катайр, чего ты на меня так странно смотришь?

— Ты, наверное, утешаешься и будущим, и прошедшим, верно?

— Чего? Эльдри, а вы почему смеетесь? Это что, шутка такая? Не смешная шутка, знаете ли! Вот разве мне смешно? Нет, не смешно. И ничего странного в том, что я часто думаю о будущем и прошлом нет, ведь... Нет, ну чего вы ржете?! Ну-ну. Великий я все припомню...

Альдис Суртсдоттир

Дни и ночи сменяли друг друга одинаково безликие и безнадежные. Врачи. Санитары. Соматики. Рассвет. Закат. Ночи без сна. Мысли — неотвязные и пугающие.

Жить не хотелось. Непонятно было, как можно дальше жить.

Книги и тетрадки горой копились на тумбочке. Альдис проводила время, лежа на спине, изучая взглядом длинную, извилистую трещину, змеившуюся по штукатурке.

Сейчас она смогла бы нарисовать ее по памяти. В короткие часы неглубокой, тревожной дремы, когда не снилась перекошенное лицо Асбьерна, перед глазами вставала эта трещина со всеми ее изгибами и развилками, расширялась, надвигалась, распахивала объятия — предлагала продолжить вместе с ней путь из бесконечности в бесконечность.

Хотелось уйти от мира в сон. Хотелось, но что-то не пускало, не давало, мучило и терзало изнутри. И только трещина пребывала в неизменном покое, дарила умиротворение.

Когда дверь палаты открылась в неурочное время и на пороге возник отец Гуннульв, Альдис не удивилась. Просто поняла: время бегства окончилось. Сейчас придется возвращаться к миру. Возвращаться к себе, к неотступно терзающим вопросам. Снова тонуть в раздвоенности, бессилии, изматывающей ненависти и презрении к себе...

Возвращаться.

Хотелось убежать, уйти, просочиться в трещину. Стать никем.

— Здравствуй, дитя, — мягко сказал храмовник. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответ дался с трудом. И не потому, что говорить было больно.

Еще вчера улыбчивый соматик-чжан заверил ее, что отеки почти спали. Посоветовал не напрягать излишне горло, но говорить разрешил. Альдис поблагодарила его вялым кивком — за дни в молчании она отвыкла осквернять тишину словами.

В молчании таился совершенный, смертный покой. Оцепенение. Иногда у девушки получалось поймать его. Тогда словно прозрачная, непробиваемая стенка отгораживала ее от самой себя. Жизнь текла вокруг и сквозь Альдис, а она была вовне всего этого, в месте где не было страстей, страданий и долга.

— Хорошо, — он сел на краешек кровати. Такой же, каким был целую вечность назад, на экзаменах. Гладкий, вкрадчивый. Не лицо — идеально вылизанная маска.

Маска...

Костер. Нож-сакс. Чаша полная крови.

"Я, Моди сын Хедрика, человек Камня, истинный человек..."

Прозрачная стенка лопнула, не выдержав наплыва воспоминаний. Альдис с ужасом поняла, что еще немного и расплачется в присутствии душеведа.

"Только не это!"

Трещина. Ветвится, как линии на ладони. Так растет дерево, выбрасывая побеги.

— Врач сказал, что тебе уже можно общаться, поэтому я пришел поговорить.

Интересно, зачем нужны трещины? В них же должен быть какой-то смысл.

— Ты пережила сильное потрясение...

А если долго-долго смотреть на трещину, получится ли стать тонкой-тонкой, прозрачной, просочится в нее? То-то удивятся наставники и медики, когда найдут утром пустую постель и ни следа Альдис на всем Виндерхейме.

— А? — она поняла, что храмовник задал какой-то вопрос и уже минуту ждет от нее ответа.

— Скажи, тебе было страшно?

— Страшно?

— Там, на Маркланде.

Храмовнику надо ответить, он ведь не отстанет. Девушка задумалась:

— Ну да. Немного. Но больше обидно — умирать из-за такой сволочи... Было страшно за Дрону и... за Хельга.

— Ты ненавидишь Асбьерна?

Он не отпустит Альдис просто так. Будет терзать вопросами, вгрызаться, лезть в душу, перебирать ее переживания корявыми пальцами. И трещина не спасет.

"Я не хочу!"

— Что вам нужно от меня, отец Гуннульв?

— Я хочу помочь тебе, дитя.

— Со мной все в порядке. Мне не нужна помощь!

— Это не правда, дитя.

— Слушайте, ну мне наверное лучше знать?! — она нарывалась, но было все равно. Лишь бы храмовник ушел и перестал задавать вопросы.

Душевед мягко покачал головой:

— Сопротивление. Ты не сможешь вернуться к нормальной жизни, Альдис, пока не проживешь и не признаешь того, что с тобой произошло. Не согласишься принять, понять, что все это тебе дало. Так и будешь лежать тут и смотреть, — тут он поднял глаза наверх и улыбнулся. — Вон на ту трещину, да?

Йотунство! Альдис почувствовала, как снова неудержимо подкатывают слезы. Больное горло отказывалось сдерживать рвущиеся рыдания.

"Нет! Нет! Только не это!"

Но было поздно. В последние дни Альдис словно переняла способность Лакшми рыдать по любому поводу. Гадские слезы лились из глаз просто так — от сентиментальных воспоминаний, грустных мыслей...