Птенцы Виндерхейма 2

Она навестила еще двоих, летевших с ними в "Колеснице" с Маркланда. Сидзуку и Яня истинники избили еще до встречи с Лакшми. Конечно, им досталось меньше, чем Дроне и Хельгу, но все равно неслабо.

Ребята, лежавшие в таких же "одиночках" чуть дальше по коридору, обрадовались ее посещению. Увы, они мало чего знали о подоплеке произошедших на Маркланде событий, не знали где держат Хельга и что с ним и даже почти ничего не помнили из своей встречи с истинниками. Альдис посидела с каждым — развлекла, как могла, понимая, что для парней важнее сам факт присутствия кого-то рядом, чем свежие сплетни, которых она не знала.

Хорошие ребята оказались. Гундосый из-за сломанного носа ниронец рассказывал про родной фордор, братишек и сестренок, оставшихся на нем, про какие-то смешные обычаи своего народа. Чжан мило стеснялся и краснел, когда она села на край кровати. Первые пятнадцать минут он то неловко молчал, то преувеличенно оживленно начинал рассказывать какую-то ерунду. Девушка искусственно улыбалась и придумывала повод повежливее, чтобы сбежать. Но потом как-то зацепились языками обсуждая последнюю литературную моду (чжану тоже претила манерность ойкуменовских романов, он сравнивал ее с манерностью литературы собственного народа и решительно осуждал), от нее перешли на философию, после на политическое устройство Мидгарда и сами не заметили, как проболтали два часа.

Хорошие ребята. В Академии вообще полно хороших ребят и девчонок. От осознания этого факта ее снова накрывало черной волной депрессии. Хотелось забиться в палату и рассматривать трещину до второго Катаклизма.

Спасала только мысль о своем долге перед Хельгом. Слова покаяния жгли язык, требовали, чтобы их произнесли.

Ты был прав, напарник, прав во всем. Я была высокомерной, стервозной гордячкой — я ничего в тебе не понимала. Но я исправлюсь, правда! Я помогу тебе с синергией! Я докажу, что я не так плоха, как ты обо мне думаешь. Пожалуйста, дай мне шанс!

"Какая тебе разница, Юлия Принципас, скажешь ты эти слова или нет? Разве важно услышит ли их тот, кого ты предашь через несколько лет? Разве они что-то изменят?" — снова включался внутренний голос, жестокий и правдивый. Когда он напоминал о долге, Альдис начинала думать, что несчастный случай во время выполнения одного из заданий Сигрид — не самый худший выход.

Еще можно подняться повыше на Одинокую, выбрать утес посимпатичнее и нырнуть вниз. И плевать, что это трусость, если выбор стоит между трусостью и подлостью.

— Спасибо. И до свидания, — сказал на прощание Сидзука.

— Приходи еще, — попросил Янь, пожимая ей руку.

"Вы ни йотуна про меня не знаете! Я — дрянь, жаба, я — предательница! Я заслуживаю только презрения и ненависти! Не смейте смотреть на меня так!".

Мысль о долге перед Хельгом мистическим образом помогала держаться, балансировать между отчаянием и отчаянием, давала какой-то смысл и желание жить. Она спасала тогда, когда и трещина оказывалась бессильна.

Что творилось с Хельгом и где его держат не знал никто. Отец Гуннульв во второе свое посещение опять отделался общими словами. Он снова пытал Альдис аккуратными расспросами по поводу ее чувств к Асбьерну. Не видя необходимости запираться, она рассказала ему все. События Маркланда потускнели, потеряли яркость, стали незначительными перед оскаленным зевом пропасти, по краю которой бродила Юлия Принципас из рода Юлиев.

По ночам снился отец — ругался, заклинал, угрожал отречением, чего-то требовал. Снился Янис Аристид — собранный, деловитый, скупо цедящий слова. Снились мертвые близнецы Квинт и Луций, разрушенное поместье, алое небо над Ромулом, горящие здания, трупы на улицах и Альдис в небесах над родным и чужим городом.

"Выбирай!" — шептали сны.

"Выбирай!" — требовала реальность.

"С кем ты?" — вопрошали лица наставников, подруг, однокурсников.

"Я... я не знаю. Можно... можно пока я с Хельгом?".

Утес на Одинокой, подождешь ли ты меня несколько курсов?

Она сделала небольшой шажок. Босую ногу ожгло холодом, пальцы совсем заледенели.

Еще шажок. Левая рука вцепилась в щель между каменной кладкой. Теперь пусть правая отпустит край рамы...

Было страшно, очень страшно разжимать пальцы. Словно отказаться от последнего шанса на возвращение. Дальше только вперед. Четыре метра до следующего окна!

Что делать, если рама окажется запертой, она не представляла.

Хельг должен быть в соседней палате, за стенкой. Туда три раза в день носил еду добродушный здоровенный сванд-санитар, оттуда периодически выходили озабоченные соматики и душеведы. Альдис следила за дверью два дня, не решаясь ничего предпринять. Сегодня вечером девушке объявили, что недельное заключение в больнице для нее подходит к концу, значит эта ночь — последний шанс разузнать, что твориться с напарником.

Шажочек, еще шажочек по жгуче-ледяному камню. Окно впереди, осталось немного.

Обливаясь холодным потом, она вцепилась в раму. Все. Вот и все. От напряжения спину сводило судорогой, ступни потеряли чувствительность, ощущались, как что-то чужое, не имеющее к Альдис отношения.

"Никогда больше не буду так делать!"

Окно закрыто, но не заперто. Слишком вымотанная, чтобы радоваться этой удаче, девушка налегла на створку и пролезла внутрь.

Темно.

После освещенной луной стены в палате было сумеречно. Молочной белизны ночного светила не хватало, чтобы разглядеть детали. Но на такой же, как и в других одиночных палатах железной кровати кто-то лежал.

— Хельг, — тихо позвала девушка. — Это ты?

Нет ответа.

— Ты спишь?

Тишина такая, что можно расслышать ровное дыхание лежащего на кровати.

— Прости, я не хотела тебя будить. Но к тебе не пускают. Мы... мы все волнуемся.

Заледеневшие пальцы наконец справились с фонарем. Разбуженный солнцегриб в банке недовольно загудел, освещая палату мягким желтым светом.

— Хельг?!

Он сидел на кровати и смотрел перед собой невидящими глазами. Такой же, каким был на Маркланде все часы ожидания — равнодушный, неподвижный, словно вытесанная из дерева кукла, а не живой человек. Рука в лубке.

— Хельг! Это я — Альдис, — она подошла ближе. Напарник никак не реагировал. Он не спал — ему просто было все равно.

— Хельг, — курсантка рискнула положить ему руку на плечо. — Эй!

Нет ответа.

— Скажи хоть что-нибудь! Обругай меня. Это же я — твоя дура-напарница...

Хельг слегка повернул голову, скользнул по ней безразличным взглядом, отвернулся.

— О йотуны! И ты тоже?

За взглядом напарника просматривалась не трещина — провал, пропасть бесконечной глубины. Совершенный, страшный покой, в котором не было страдания, боли и долга. Покой, к которому стремилась и не могла прийти Альдис эти дни. Вневременное, безличное счастье.

Счастье небытия.

Лис

Сознание вынырнуло из черной трясины забытья, вытянутое за шкирку громким хохотом, который, казалось, мог разорвать мир в клочья, стань еще сильнее.

Приподняв голову с лап, черно-бурый лис удивленно посмотрел на источник хохота.

Десятка три крепких бородатых мужчин без всяких доспехов, в одних лишь подбитых мехом штанах, отчаянно бились друг с другом. Мечи и секиры беспощадно вгрызались в беззащитную плоть, обильно стекающая кровь мешалась с грязью под босыми ногами, конечности разлетались во все стороны — кто терял держащую рукоять ладонь, кто распрощался с ногой, а кто вообще остался без головы.

Впрочем, последнее не мешало оставшимся без башки целеустремленно бросаться на противников, в то время как их почти втоптанные в землю головы изрыгали потоки ругательств и проклятий, костеря не только врагов, но и собственные неуклюжие тела.

Хохотали, наблюдая за сражающимися, широкоплечие воины в хауберках — кольчугах, покрывающих тело с головы до ног, с капюшоном и рукавами, — сидевшие вокруг площадки с дерущимися, огороженной разложенными по земле круглыми щитами. Некоторые из наблюдающих за дракой носили шпангенхельмы — каркасные шлема, распространенные в древние времена среди викингов Вастхайма.

— Молодец, Вороний Глаз! Давай, руби ему левую! Пусть впредь думает, как переть на моего ученика!

— Хей, не хвались, Беззубый! Твой Вороний Глаз и в подметки моему Железнорукому не годится! Вот, видишь, как он сразу двоих одним взмахом уложил!

— Ха! Твоему Железнорукому лучше за спиной следить надо, Убийца Тысячи! Ты, без спору, хорош, но твоим выученикам не хватает осторожности! Ага, что я говорил?!

— Сначала Железнорукий, а следом за ним и Вороний Глаз последует! Мой Гнев Небес одолеет любого!

— Сто лет еще тренироваться твоему сыну, Красношеий, прежде чем он станет ровней Вороньему Глазу! Сто лет, а в каждому году из этих лет — по тысяче тысяч дней!

— Клянусь своей сегодняшней долей из Сехримнира — быть победителем Плуту! Он уже восьмерых уложил, а на самом ни царапинки!

— А что ты хочешь? Сам Рыжебородый его учит!

— Ха, хоть сам Отец Дружин! Помяните мое слово, мой Гнев Небес... Что ж ты творишь, а?!

— Ха, и где теперь, твой Гнев Небес! Вот там, там, там и там! Молодец, Кровожадный! Так держать!

Лис помотал головой, сковырнув остатки мутной корки с разума, поднялся, осторожно оглядываясь по сторонам.

Холм, прямо посредине которого шла драка, был невысоким и единственным. Голая, без единой травинки равнина тянулась во все стороны, куда ни кинь взгляд, и лишь на горизонте справа виднелись темные возвышенности. Слева вдали сверкали оранжевые молнии, рвущиеся от неба в землю, но не долетающие и рассыпающиеся яркими рыжими огоньками. И все это совершенно беззвучно — раскаты грома не доносились до холма.

Или это оглушающий хохот древних воинов подавляет любые звуки извне?

Откуда-то лис знал их.

Высокий сванд, чья борода завязана в несколько десятков косичек, по количеству разграбленных островов, а правая рука крепко держит копье, по легенде ни разу не пролетевшее мимо цели, пока хозяин метал его — Хьяри Беорнссон по прозвищу Беззубый.

Крепко сбитый, но низкорослый бородач, чье лицо скрывает забрало шлема, но узнать его можно по накинутой на плечи тигриной шкуры, расписанной рунами и надежно защищавшей, согласно сагам, от черного колдовства бхатов и гальтов, в Ожерельях которых любил веселиться обладатель шкуры — Ульф Тостессон, зовущийся меж друзьями Красношеим.

Закутавшийся в синий плащ, который, однако, не мог скрыть могучее телосложение, лысый и гладко выбритый, с древними гальтскими письменами на щеках, оставленными захватившим его в плен друидом, от которого он откупился, убив соперничающего с друидом за власть на острове вождя одного из самых воинственных племен северян, знаменитый своей неутолимой жаждой боя, подарившей ему прозвище — Олаф Олафссон, известный больше как Убийца Тысячи.

Трюггве Серая Шкура, ходивший в Море Мрака и вернувшийся живым. Эйрик Свирепый, некогда объединивший под своей властью большую часть Вастхайма. Харальд Кровавая Секира, своей беспощадностью оставивший больше памяти о себе в южных сказаниях, чем в западных песнях. Грон Краснозубый, щит которого обтянут кожей сраженного им в битве один на один Царя Кракенов. Эймунд Путешественник, известный у чжанов как Эй Му Яростный. Одд Могучий, однажды в одиночку сражавшийся против пятидесяти воинов и одолевший их. И другие славные викинги, известные почти каждому свандскому мальчишке, образцы для подражания, чьи изображения на картинах, в битвах или на пиру, он видел почти каждый день в...

Где?

Лис моргнул, помотал головой, избавляясь от набухающего в сознании волдыря чужой, иной, нездешней памяти, которая каждый раз, стучась в запертые ворота нынешнего разума, острой болью пронзает новое естество, стоит чуть-чуть приоткрыть дверь...

Что это было? И тогда, и сейчас — что?

Чтобы ответить, нужны слова, слова требуют мыслей, мысли взывают к мышлению, но меньше всего на свете сейчас он хочет думать, анализировать, создавать схемы и просчитывать ситуации.

Он вообще этого не хочет — не только ни сейчас, а вообще никогда.

Хватит. Надоело. Это никому не нужно.

Запах жареного мяса неожиданно коснулся ноздрей, дразняще пощекотал носовую перегородку. Желудок заурчал, напоминая о своем существовании и своих потребностях. Содрогнувшись всем телом, лис принюхался и завертел головой, выискивая, что так вкусно пахнет.

Усатый детина в темной рубахе и просторных красных штанах подкинул дрова под гигантский, весь в светящихся рунах котел с кипящей водой, и деловито принялся отрезать от огромного вепря заднюю ногу. На правом боку кабана уже отсутствовали ребра, но тот флегматично созерцал небо, словно и не его постепенно превращали в разделочную тушу.

Бросив ногу в котел, усач рукавом вытер пот со лба и одобрительно покосился в сторону дерущихся. На ногах осталось только двое: молодой парень, которого воины вокруг площадки звали Плутом, ловко орудующий сразу двумя секирами, и здоровенный волосатый мужик, на три головы выше и почти в два раза шире Плута в плечах, прозываемый Громилой, в руках державший огромную, под стать владельцу палицу, раскроившую не один череп в подходившей уже к концу схватки.

— Давай, Плут! Покажи, чему тебя Рыжебородый научил!

— Громила, не вздумай проиграть! Я на тебя свой мед от Хейдрун поставил!

— Клянусь Мьёллниром, у Громилы нет и шанса!

— Следи за языком, дурак! Нашел, чем клясться! Услышит Триждырожденный — вырвет твой язык и в зад тебе засунет!

Плут тяжело дышал, с трудом удерживая секиры в руках. Громила выглядел свежее. Он явно собирался покончить с противником одним ударом, поскольку выжидал, не спешил атаковать. У парня силы заканчивались, а Громила был еще бодр и готов биться хоть с десятью Плутами.

Они кружили по площадке, наступая на туловища, руки, ноги и головы посеченных товарищей, и Плут все чаще сбивался с шага. Несколько раз он поспешно отпрыгивал, ошибочно посчитав движение Громилы за начало атаки, и каждый раз едва удерживался на ногах.

Да, парень осторожничал и хитрил, ему это помогло выжить в схватке всех против всех, но сейчас его ухищрения не помогали. Слишком прост был враг, слишком прямолинеен. Не обманешь, не выведешь из себя ложным выпадом. Тупая сила, идущая напролом, мощь, которую не остановить.

"Знакомое ощущение, правда?" — мелькнула мысль. Чужая, иная, нездешняя мысль.

Наконец Громила решил, что пришло время. Он шагнул вперед, заводя руку с палицей за спину для увеличения силы удара, Плут отпрыгнул, как Громила и ожидал, и воин ударил сверху вниз по косой, с легкостью дотягиваясь оружием до противника. Попади он, Плута просто бы смяло, не помогла бы и кольчуга.

Но Громила не попал.

За мгновение до удара вся усталость Плута исчезла, словно по волшебству. Он отпрыгнул еще дальше, уходя от палицы, и метнул секиру прямо в голову Громилы. Широкое, симметрично расходящееся лезвие вошло в лоб и полностью снесло макушку воину.

Но Плут на этом не остановился. Прыгнув следом за брошенным топором, он перепрыгнул вгрызшуюся в землю палицу и ударом снизу вверх распорол живот и грудь Громилы, раздробив напоследок ему челюсть.