— Надо пробиваться, — жестко и прямо вымолвил инженер. — При выжженном центре Танбранда и полном разрыве транспортной сети удержаться в городе уже невозможно. Необходимо скоординироваться с губернатором — и уходить из этого могильника...
— Куда? — спросил арбитр, продолжая давний и неоднократный спор, вновь повторяя уже не раз высказанные контраргументы. — Мне напомнить, сколько у нас гражданских на содержании и защите? А у Теркильсена? Все пункты, до которых мы можем добраться хоть с какой-то вероятностью, либо слишком малы, либо захвачены против... то есть заражены. А те, где можно укрыться, слишком далеко, до них сотни километров по заснеженной пустоши или заметенным трассам. Мы ничего не выиграем, вот в чем беда...
— Это уже неважно, — сказал инженер-археолог.
— Что? — не понял арбитр, а мортус недоуменно воззрился на инженера.
— Это уже неважно, — повторил археолог. — Я уже сказал, людей убивает не только враг, но и безнадежность. Да, мы мало что выиграем, если рискнем пробиваться из Танбранда. Из худо-бедно защищенного анклава в неизвестность... Но ... Владимир, ты слишком методичен и хладнокровен. Ты привык командовать такими же как ты — арбитрами, энфорсерами. Теми, кто может мыслить в категориях расчетливой жестокости. Да, мы понимаем, что сейчас выгоднее ждать до последнего и пробиваться уже, когда не останется надежды совсем, на последних каплях воды. Но раньше нас накроет новый бунт, на сей раз от безнадежности и слепого страха.
— Пора действовать, — согласился мортус.
— Отлично, — скривился Сименсен. — И куда? Куда будем уходить? Где же то заветное место, которое достаточно далеко от Танбранда, чтобы его не захлестывали волны умертвиев, но при этом достаточно близко, чтобы до него можно было добраться? Которое недостаточно велико, чтобы мы надорвались на его защите, но в то же время вместит несколько тысяч человек? Где найдутся припасы хотя бы на несколько недель? Аккумуляторный комплекс пал, сметен ордой из двенадцатого дистрикта. До сейнерных станций нам не дойти. Сланцевый кишит дохлятиной. Остается только крепость, а про нее я уже говорил.
— Надо рискнуть, — сказал инженер. — Выбора то нет...
— Тринадцатая... — неожиданно вымолвил мортус, уставившись в низкий потолок. И повторил, так же задумчиво и загадочно. — Тринадцатая...
— Мейер, ты переутомился и бредишь? — осведомился Арбитр.
— Нет, я вполне адекватен, — с некоторой обидой ответил мортус. — Просто мне тут вспомнилось кое-что...
* * *
Амасек с бульканьем лился в стаканы. Это был отнюдь не благородный нектар, что подают в фешенебельных ресторанах по пятьсот тронов за бутылку. Не напиток, напоенный ароматом настоящего дуба, из которого сделаны бочки для выдерживания. И даже не офицерский пайковый амасек, сделанный путем разбавления спирта специальными присадками из высококачественных концентратов.
Медик разливал дешевую бурду из медицинского дезинфекта и синтезированного ароматизатора, которая походила на настоящий амасек разве что цветом, и то весьма отдаленно. Но Холанн не замечал ни мутно-желтого цвета с облачкам непонятной взвеси у дна, ни специфического запаха, достойного скорее цеха химической фабрики. Комендант с вниманием опытного алкоголика жадно ловил взглядом уровень жидкости в стаканах.
— Никогда мне синтез не давался, — буркнул Александров, стряхивая с горлышка бутыли последние капли и стараясь попасть ими точно в стакан. Однако в голосе медика слышалось не столько искренне сожаление, сколько ...
Холанн не смог бы выразить это понимание словами. Он просто чувствовал родство душ, связавшее двух совершенно непохожих людей. Совместно, по-братски разделенные сожаление, страх и ... сомнение. Горькое сомнение, когда разум считает, что все сделал правильно. И все же... всегда остается мысль, что зудит и жжет, подобно отравленной занозе в глубине души.
А что, если это ошибка?
— Пей, Холанн, — скомандовал медик и взял стакан.
Лаборатория была затемнена. Горел лишь один слабый плафон, жалюзи опущены, словно два человека составили заговор и опасались разоблачения.
Холанн принял сосуд с пойлом, подержал в руке, чувствуя его тяжесть и гладкость. Хотя он сам видел, как хирург тщательно вымыл тару в кипятке, стакан показался липким и грязным. Словно чаша с ядом, которую по одной из легенд давным-давно пытались поднести Богу-императору предатели.
— Резкий выдох — и одним глотком, — напутствовал медик. — Потом повторить. Блевать в то ведро.
— Виктор... — почти жалобно воззвал комендант, когда губы хирурга уже почти коснулись желтоватой влаги.
— Чего? — сердито спросил Александров.
— Мы ... я ... я ведь все сделал верно?.. — прошептал Уве. Уровень 'амасека' в его стакане колебался, словно там бушевала крошечная буря. Тонкие пальцы побелели, будто выкрашенные сигнальной краской.
Медик молчал, сжимая сосуд, держа его на весу так, словно опасался сместить хотя бы на несколько миллиметров. Молчал и Холанн, взирая на Виктора с безумной немой надеждой в болезненно расширенных глазах.
— Я тебе так скажу... — вымолвил наконец хирург. — От меня ты в этом злого слова не дождешься. Но ... правильно ли ... я не знаю.
Он опрокинул 'амасек' в глотку одним движением кисти. Крякнул и шумно выдохнул, зажмурившись, утирая слезы, выступившие сквозь плотно сомкнутые веки.
Уве торопливо последовал его примеру. Закашлялся, заперхал, когда обжигающая жидкость хлынула по пищеводу. Долго пытался отдышаться.
— Прости меня, Бог-Император, — бормотал Уве, горячо, бессвязно, вытирая мокрый рот с искривленными в горестной судороге губами. — Прости меня... простите все... Я хотел, как лучше...
— Пей, Холанн, — повторил Александров, наполняя стакан коменданта, оставив свой пустым. Хирург с тоской глянул пустым взглядом куда-то вдаль, сквозь стену. Затем на чемоданчик скорой помощи, что примостился в углу.
— Как бы я хотел надраться до полусмерти... — тихо сказал медик, скорее сам себе, чем стремительно напивавшемуся коменданту, который то молился, то молча рыдал. — Пей, Уве, тебе тяжелее, чем всем нам...
Ветер рвал простое белое одеяние Фация Лино. Яростно кусал открытое лицо, ерошил седые волосы священника.
— Я бросаю вызов Разрушительным Силам, — негромко вымолвил Фаций, понимая руки, складывая их аквилой и склоняя голову. Вокруг него затанцевали буранчики серого снега, и комиссар, стоявший чуть в отдалении, готов был поклясться, что снежная крупа стремительно чернеет. Или то мерк свет послеполуденного солнца, и без того слабый?..
— Я преисполняюсь верой, — сказал священник, по-прежнему не поднимая голову. Каждое его слово словно подало на мерзлую землю тяжким камнем.
— Я есть лишь сосуд, наполненный надеждой.
Священник шагнул вперед, к проклятому ангару, чьи ворота были прикрыты и подперты толстым пластиковым брусом, армированным сталью — такие использовали для самовытаскивания застрявших машин.
— Я бесконечно мал и слаб! — возвысил голос Лино. — Но насколько ничтожен я, настолько велик и всемогущ Бог-Император Человечества!
Ветер бесновался, выл голодным зверем... или уже не только зверем...
— Могучий Император, распространи Свой священный свет, чтобы он служил мне опорой в темноте! — закричал священник, воздевая руки к небу, стремительно наливавшемуся чернотой.
— Я чувствую силу Твою в моих костях! Я чувствую силу твою в моих мускулах! Но превыше всего та сила, коей Ты наполняешь мою душу! Я чувствую Императора, кто дарует мне Свое благословение.
Фаций подошел почти вплотную к ангару... а затем легко, словно поделку из искусственной бумаги, отшвырнул в сторону брус, запирающий врата. Серебряные печати, опоясывавшие склеп оскверненной техники, задымились, заплакали каплями плавящегося металла. И комиссар, единственный из тех, кто осмелился не то, что наблюдать — просто находиться вблизи экзорцизма — пал на колени. Не от благоговения, не от зримой силы истинной веры. Не от сожаления по содеянному. Но от леденящего ужаса, что впервые за десятилетия наполнила душу несчастного еретика. От осознания, сколь ужасным силам сейчас суждено пробудиться от многолетнего покоя.
— И по Его велению — Сила со мной, ничтожным слугой! — кричал Фаций Лино, и в этот момент никто не решился бы назвать его 'не готовым принять мученичество за веру', как сделал давеча комиссар. Ворота распахнулись, точнее — разметнулись в стороны, с такой силой и стремительностью, будто внутри прогремел беззвучный взрыв.
— Именем Его, словом Его, волей Его, я изгоняю тебя, скверна, навеки или до положенного Его волей срока! Ради блага живущих и во их спасение!!! — проревел священник и шагнул внутрь.
Глава 27
День сорок шестой
— Теркильсен дает добро. Он будет участвовать в прорыве.
Боргар подтянул повыше перчатки, скрывавшие миомерные усилители. Арбитр слегка дрожал, словно в лихорадке, глаза вновь блестели, отражая неяркий свет лампы, будто чистейшие бриллианты. Но инженер-археолог и стажер Дживс чувствовали столь же яростный, будоражащий кровь подъем сил. Такое бывает на исходе долгого, изнурительного боя, когда одними измученными солдатами овладевает полная апатия и безразличие к смерти. А другие наоборот — преисполняются решимости, черпая в ней новые силы.
Пан или пропал — так говорили много, много тысячелетий назад на старой Терре...
— Будем прорываться к Тринадцатой базе, больше ждать не станем.
— Наконец-то, — выдохнул инженер. Дживс лишь согласно качнула головой. После неудачной экспедиции, которая завершилась встречей с орком и новой разновидностью поднявшегося, Леанор говорила очень мало и коротко — не более одного-двух слов подряд. За спиной стажера шептались, что долгие часы ожидания наградили ее нервным заиканием. Но шептались очень тихо и оглядываясь, чтобы никто не услышал.
— С ними нет связи, — осадил общий (и в первую очередь свой собственный) энтузиазм арбитр. — Но насколько можно судить по помехам, их антенна все же работает на прием. Попробуем достать направленной передачей.
Инженер сразу ухватил нить мысли.
— Да, если вынести передатчик на трубу теплоэлектростанции... Должно сработать. Но придется разобрать его полностью, — инженер кивнул в сторону сервитора связи, уже и без того порядком разукомплектованного.
— Далеко, — четко и коротко усомнилась Дживс. — Труба далеко.
— Рискнем? — полувопросительно вымолвил инженер-археолог. — В промзоне поднявшихся меньше, чем в жилых районах. Малая группа пройдет. Туда, к трубам — точно пройдет...
Он осекся, оборвав себя на середине фразы.
— Рискнем, — решительно согласился Боргар. — А пока попробуем набросать маршрут выхода.
* * *
Серая коробка со стенами три на четыре метра, высокие ступеньки, уходящие вверх. Широкая стальная труба, соединяющая пол и высокий потолок, облицованный потрескавшимися пластиковыми плитками. Когда-то они были разрисованы, теперь же многолетняя сырость стерла синюю и зеленую краску, оставив лишь невнятные разводы. Немного старой мебели и переносной электронагреватель, мертвый, как нынешний среднестатистический житель Танбранда.
Губернатор плотнее закутался в роскошную шубу, совсем не вязавшуюся с убогой обстановкой своего нового пристанища. Остатки былой роскоши... Теркильсен привык к привилегированной жизни, в окружении дорогих и качественных вещей, вышколенных слуг, а также верных и исполнительных подчиненных. Но обратный переход прошел на удивление легко и быстро. Бент словно вернулся на полторы сотни лет в прошлое. В то время, когда ему были привычны тяготы неустроенной походной жизни. Он помнил дороги многих планет — одинаково грязные и разбитые. Помнил еду — экзотическую и разнообразную, но одинаково скудную и отвратную. В те далекие времена только тот, кто ночевал ниже уровня земли, за толстым бетоном и листами броневой стали, мог чувствовать себя в относительной безопасности...
Совсем как сейчас.
Огонь в самодельной печке жадно глодал топливный брикет, прессованный из отходов сланцевой разработки. Губернатор надеялся, что теперь станет хоть немного теплее, но напрасно. Всепроникающая сырость выстуживала комнату, да и весь анклав. Теркильсен часто думал, кому приходится хуже — группе Боргара, которая изнывала от жажды, или северному анклаву, медленно вымерзающему на тощем топливном пайке.
В углу тихо скрипнул протезами старый слуга. Верный спутник, боевой товарищ. После тяжелого ранения в голове у него осталось не так много мозгов, так что ветеран теперь был ближе к сервитору — причем не лучшему — чем к человеку. Но все же Бент привык к нему, и не спешил дать отставку в пользу более расторопного и исполнительного прислужника.
Губернатор не был таким уж хорошим командиром, как вещала пропаганда Ахерона. Но в давние времена солдаты все равно любили его — Теркильсен заботился о своем полку, и эта повседневная забота стоила дороже иных изощренных тактических "изюминок". Даже закончив военную службу и став губернатором, Бент не забыл сослуживцев, устраивая их на малые, но постоянные должности, доплачивая к пенсиям и жалованию из собственных фондов.
— Что, старина, плохо дело... — в словах губернатора не было вопроса, Бент все равно не ждал от полумеханического слуги ответа. Просто за много лет это вошло у Теркильсена в привычку — говорить с тем, кто не предаст, не шепнет слово на сторону. Не станет спорить и уговаривать. Так уж получилось, что быть полностью откровенным всемогущий планетарный правитель мог только с недо-сервитором.
Издержки положения...
— Плохо дело, — повторил губернатор, поправляя меховой воротник, совсем недавно пышный, невесомо-теплый, а теперь грязный и свалявшийся. Но все равно теплый.
Тень в углу снова скрипнула, отблески огня прыгнули в оптических линзах на пол-лица.
— Желаете чего-нибудь? — спросил слуга. Голос прыгал, меняя тональность — определенно разладился голосовой модулятор. — Я мог бы смешать вам напитки...
Голова на целой системе гибких гофрированных приводов повернулась из стороны в сторону, высматривая ингредиенты для смешения.
— Простите, я не могу вас угостить прохладительным... — виновато отметил слуга, и голова снова замерла. — Желаете чего-либо еще?
— Нет, не желаю, — с мрачной грустью ответил Теркильсен. И добавил чуть погодя, медленно, словно пробуя слова на языке. — Не же-е-елаю-у...
— Всегда к вашим услугам, — с достоинством отозвался механический человек и умолк.
Теркильсен сбросил шубу и поднялся из неглубокого кресла с сильно продавленным сиденьем. Тяжело ступая, подошел к печи и протянул к огню широкие ладони с черной сеткой грязи, крепко въевшейся в морщинки на коже. Пальцы чуть дрожали, и губернатор ощутил груз всего своего возраста. Каждый прожитый год лег на широкие плечи тяжелой гирей.
— Мой город, — прошептал он. — Моя планета...
Слуга молчал, его усеченный на четверть мозг, дополненный электроникой, не воспринимал абстрактные размышления и смыслы. Тень в углу безмолвно ждала приказа, безразличная к печалям хозяина.
