Зверь лютый. Книга 10. Обязалово

Ну, известное дело: нитку — на зуб и другой конец к дереву. А потом — резко огнём в лицо. Человек с перепугу дёргается, отскакивает, а зуб — на месте остаётся. В смысле: на ниточке.

Я киваю, и тут она мне выдаёт:

— А ещё должен ты три дня держать полный пост. Только на воде, на хлебе и без баб. А на третий день — помойся весь начисто и как стемнеет приходи один сюда.

И чтобы это значило? Нормальный глаз у неё прикрыт, на лице — умильная улыбка. В её исполнении похоже на оскал крокодила. Второй зрачок смотрит дулом крупнокалиберным, а одной из своих нижних конечностей она землю смущённо ковыряет.

— Зачем?

— Ты что? Ты струсил?!

— Кто?! Я?!!! Конечно. Ты же — смерть ходячая. Как же мне тебя не боятся? Тем более — помывшись... Так зачем я тебе нужен?

— Эх, лягушонок... Колдовать буду. Тебе же интересно?

Как говорил Шурик в "Кавказской пленнице":

— Принять участие в каком-нибудь древнем обряде — моя мечта.

Потом, правда, ему не понравилось.

Мара видит всю глубину моих сомнений и успокаивает:

— Не боись. Тебе вреда не будет.

Потом, подумав, честно добавляет:

— Вроде бы. Точно не скажу — прежде такого не делала. Но, волчонок, без тебя — никак. Придёшь?

Я... Лезть как Шурик в какой-то неизвестный средневековый обряд... Очень не факт, что там будут "кунаки влюблённого джигита". А оно мне надо?

Да нафиг мне все эти мракобесные экзерцисы! Я тут самый умный, самый продвинутый, самый прогрессивный! Самый-самый...

Пока. Пока меня здесь уважают.

Если Мара потеряет ко мне уважение — потеряет и интерес. Тогда... можно шкурку самому снимать и на заборе развешивать. Или нужно Мару сразу резать. Вот прямо сейчас, потому что она меня уже знает, и всякие мои "задние мысли"... не дословно, без привязки к местности/времени, но... Если я решу её убить, то приму решение только так, чтобы она этого не видела и не слышала. Иначе я умру первым. А пока...

— Приду. Чего-то с собой взять? Ну, тогда до встречи.

Хорошо, хоть верёвку свою приносить не надо.

Через три дня голодный, чистый и злой... Почему злой? — А какой?!

Тут и так бабы в селище балабонят без остановки:

— Ну ладно, гречанка бояричу надоела. Так вон же скока молодок! Всяких разных! Ой, бабоньки, он же ж и есть перестал! Видать тоска-кручина приключилася. Ой что будет! Кто к бояричу кормить-ублажать пойдёт? Пока он зубами щёлкать не начал?

Начали ко мне выборных подсылать. То одна прижмётся, то другая прислонится. А уж ворковать-то — все!

Ну ладно — бабы. Так ведь и эти...

Два дурака сели скипидар пить. Вот те крест святой — не вру!

— Дык... эта... мы стал быть подумали... ты-то огненную воду пьёшь... ну... и эта... оно ж горит...

Мать вашу! Где моя клизма?! В медицинском смысле — она бесполезна. А вот в воспитательном... чтобы надолго от таких глупостей...

Пока мозги... и прочие части тела... промывал, к Маране заявился уже затемно.

— Пришёл-таки. Смелый. Ну, коли так — раздевайся.

— Мара, ты меня, часом, ни с кем не спутала? Сухан во дворе сидит — может, его позвать?

— Не спутала. Не боись, мартышок, я маленьких не люблю.

Во блин! Опять фольк пошёл.

— Так у нас с тобой, Марана, маленьких и не будет. Я умею.

— Дур-р-рак плешивый! Тряпьё долой! Живо! Время уходит.

Судя по всему, "божественный" секс не предусмотрен. Да и не устроимся мы вдвоём на такой узенькой лавке, куда она мне указала. А жаль. С голодухи и от воздержания я бы... и покушать...

Марана вытащила из водяной бани невеликий горшочек и начала, бормоча, фыркая и ругаясь, намазывать меня какой-то... сине-зелёной гадостью. По запаху — что-то болотное. По произносимым словам... Ну, если считать это колдовским заклятием, то все самцы в округе, начиная с майских жуков, должны сдохнуть не родившись.

А вообще-то приятно. Так это... и холодит, и будоражит... интересно — а где она массажу училась? Вот не поверю, чтобы наши предки, а особенно — предкини, в этом ремесле ничего не понимали! В летописях не написано, но мне не верится.

Под руками Мараны моё тело постепенно менялось. Куда-то отступило чувство голода, суета и раздражение, отодвинулись всякие дневные заботы. Казалось, на коже постепенно нарастает холод. Но не проникает глубоко в мышцы, потому что внутри возникло чувство тепла. Такое мягкое, уютное, весёлое тепло. Оно пробивалось к поверхности тела подобно пузырькам в шампанском. Становилось всё... веселее. Мир вокруг выглядел всё... забавнее. Хотелось смеяться, хотелось ущипнуть Мару, попрыгать, подурачиться. Хохотать под коркой льда.

Мара стащила с меня бандану, и начала смазывать лысую кожу моей головы. Я балдел: больше года никто не касался моей головы. Никто не разминал её двумя руками с редкими почёсываниями. Как я понимаю шимпанзей! И прочих... приматов.

"Основной инстинкт" — это "почешите мне тыковку", а не то, что вы подумали.

Я, конечно, высокотехнологичный попадун, но правильно размять затылок... и ниже... сам — не могу. Как-то коллеги упускают зависимость попаданца от умений аборигенов в части "спинку почесать". Можно, конечно, скребницу какую-нибудь спрогрессировать, но...

Проще надо быть, ближе к народу! Поймать народ, научить и пусть почёсывает.

— Перевернись. Осторожно!

Я чуть не слетел с лавки. К этому моменту всё вокруг приобрело... мерцающую контрастность.

В этой ведьминой избушке темновато. Но сейчас разные предметы утвари вдруг стали ясно видными. Как-то... гравюрно. Очень чёткие, до болезненности, контуры. Больно не от света — всё серое. А именно от резкости очертаний. Постоянно плыла перспектива: кружка на столе вдруг стала очень большой и близкой. Но стоило взглянуть в сторону и снова вернуть взгляд — маленькая, неясная, далёкая.

Кстати о кружке. Мара, поразглядывав меня, лежащего на спине, поставила взятую, было, кружку обратно.

— Жадная ты, Марана. Бедной ящерке и воды бережёшь.

— У тя и так вон. Торчит колокольней. Мало что не звенит. Тебе этого зелья дать... неделю до ветру только с молитвой ходить будешь.

— Чегой-то?

— Тогой-то! Так зажмёт... отливать будешь только с божьего соизволения.

На Аничковом мосту как-то попалась на глаза табличка: "Барон Клодт — изваял. И — отлил". Тоже, похоже, были проблемы. С отлитием.

Она прошлась основанием ладоней по груди и животу, очень осторожно размяла шею. К этому моменту у меня внутри из мягкого и весёлого тепла стал формироваться какой-то... раскалённый стержень. От головы через позвоночник до... головки. Это был совсем другой жар — очень горячий, злой. Шестигранный стальной прут прямо из кузнечного горна. У меня, видимо, изменился взгляд. Марана отодвинулась и с угрозой произнесла:

— Только попробуй. Пришибу.

— Думаешшшь? Успееешшшь?

Она отшатнулась.

В голове нарастал звон и жар. Кованый стержень внутри меня начал раздуваться. Как воздушный шарик в куче пенопластовых крошек. Неровно, коряво, со скрипом.

Всё-таки ведьма меня чем-то... Что я ей такого сделал? Причины — потом... Какой-то яд контактного действия... Не яд — наркотик... Рецепт — потом. Сейчас — выбраться. Во дворе — Сухан. Велю — он убьёт ведьму. Меня — в реку. На прополаскивание.

Следующий момент я поймал уже стоя. Что-то возилось на полу, у меня в ногах. Вру — не у меня. Ноги были волчьи. В меху, с когтями. Рядом характерно торчали в разные стороны ноги Мараны. А мои где? Опять фольк? "Це — жинкины ноги, це — мои. А це — чьи?".

Конфликт принадлежности конечностей в анекдоте решается уходом дознавателя на сеновал. Пробую. Не получилось. Ноги двинулись все. И Маранины с их избыточной стреловидностью — тоже. Странно. Лицо и поверхность тела как-то... одеревенели. Губы и щёки стали очень тяжёлыми, неподвижными. Язык тоже заплетается, задевает за зубы и щёки изнутри. Как-то... зависает на некоторых звуках.

Мара хрипела. Сперва я не понял, но, сфокусировав взгляд, обнаружил её распахнутую пасть. Аж до гланд. Потом — свои руки у неё на шее. Точнее: на её платке, который сбился ей на шею. Я затягивал его своими руками. Тоже... одеревеневшими. Она вцепилась своими руками в мои, кажется, даже царапалась. Но чувствительности не было.

Я наклонился ближе к её лицу и с любопытством рассматривал — у неё вылезают из орбит глаза. Это... забавно: глаза разные, а вылупляются синхронно. Если пренебречь различиями в топологии внешних оболочек, то сущность у них одна: гляделки. Соответственно, и выскочат они одинаково.

Радость от проявляемой мною способности логически мыслить, от гордости за свою молотилку, вызвала желание придумать ещё какой-нибудь... силлогизм. С предикатом заключения. Или лучше — парадокс. Типа: "болтовня повешенного". Он же болтается!

Есть такое явление: ассоциативный кретинизм. Мне оно вполне свойственно. Мысль о "болтающемся повешенном" заставила меня инстинктивно перевести взгляд на низ своего живота. Не висит. Совсем не болтается. Торчит. Как колокольня. Найду колокол и позвоню. Просто — есть чем.

"Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он

О юных днях в краю родном,

Где столько баб, где мой дурдом.

И как я, с ним навек простясь

Там позвенел в последний раз!".

Цвет странный. И на ощупь... не моё. Мало того, что не чувствую, но и фактура поверхности... Странно. А где эта дура?

Мара сумела оторвать мою вторую руку от своего горла, завалилась на бок и надрывно кашляла, с воем заглатывая воздух. Рывком опрокинув её на спину, я подсунул ей под нос свою "колокольню" и поинтересовался:

— Это что?

— Я же не для себя! Ты же ей должен! Кроме тебя — некому! Это твоя обязанность!

Обязанность? Кому я ещё в этом мире чего должен? И какая связь? Мара сунула мне в руки какую-то шкуру, и принялась нервно уговаривать:

— Одень. Рубаху эту мехом наружу и голову. И пойдём. Ждёт она.

— "Она" — кто?

— Волчица. Елица. Она же... ей же... Я её опоила, в волчью шкуру одела, на цепь посадила. В баньке на полке — раком стоит, рыком — рычит. Она теперь — не она, а волчица лесная. И ты одевай. Ты — тоже волк.

— Не понял. Маскарад? Зачем?

— Она — не она и ты — не ты. Она — не девка, ты — не боярич. Волк с волчицой... свадьбу играют.

Несколько мгновений я пытался переварить услышанное и совместить с известным. Шарики в моей молотилке упорно не цеплялись за ролики. Попытки мыслить обламывались на первом же шаге. Как это часто бывает — помогло знакомое.

"Я — не я, и корова не моя" — русская народная мудрость.

* * *

Из фолька, но более новейших времён:

"Подходят ко мне двое и говорят:

— А! Фёдя! — и давай бить-молотить.

— А ты?!

— А мне пофиг — я же Вася".

* * *

Как такой метод по-научному называется? Имперсонализация? Перенос личности? Замена самоидентификации? Маленькие дети часто выдумывают себе "карлсонов" с пропеллером и сваливают на них ответственность за съеденное варенье. Это годится для городских детей. А здесь одушевляют всё — выбор больше.

"Я — сучка, сучка, сучка.

Я вовсе не медведь.

Волчице так приятно

От волка залететь".

Бедный Винни...

Мара надумала излечить девку от её психа. По народной методе: "клин — клином". А страх — волком? Не знаю переживёт ли пациентка лечение. И у меня внутри этот раскалённый стержень... Как бы не зажариться.

Рубаха представляла собой подобие детской распашонки с пришитыми варежками из волчьих лап с когтями. Когти были специально сточены. А снизу на мне были штаны, тоже из волчьих шкур. Светлый густой длинный мех, покрывающий ляжки волков с внутренней стороны, выглядел на моих ногах... смешно и глупо. Особенно из-за прорези в паховой области. Откуда торчала моя "колокольня".

— Мара, ты чего, штаны без прорехи найти не могла?

— Сейчас-сейчас, миленький. Вот шапку тебе оденем. Чтобы и не узнал никто.

Что, там ещё и зрители будут? С аплодисментами и вызовами на бис...

Она попыталась нахлобучить на меня чучельную голову крупного волка. Тяжёлое, несуразное... изделие. С кусочками прусского янтаря, вставленными в глазницы.

Я перехватил её руки, взял эту лохматую голову и надел на свою лысую.

Отвратительно. Какой-то сложный запах: гниль и что-то пряное. Ничего не видно и не слышно. Меня потянуло за руку, и я сделал шаг. Один, другой... Очень мешали когти на ногах — цеплялись за всё. И сильно раздражала "колокольня". "Болтовня свободного эректуса". Частично свободного: с одного конца.

Фольк снова прав: "Нет правды в ногах. Но нет её и выше".

Медленно, в раскорячку, в полной темноте волчьей маски, я, наполненный внутренним жаром и холодом, шаг за шагом двигался куда-то, влекомый твёрдой рукой прыгающей богини смерти.

Данте Овидий так отвёл в ад. А меня куда?

В какой-то момент воздух вокруг обжёг мои ноздри. Запах в маске усилился до невыносимого. Я попытался сдёрнуть этот... "гермошлем", освободить голову и вздохнуть нормально. Но меня что-то стукнуло под коленки. Падая, выставив вперёд руки, попал ими на что-то... живоё.

Оно дёрнулось, я инстинктивно попытался ухватиться за него. Но в этих... варежках с когтями. С тупыми, как я сам... Сжал между ладонями. Оно рвалось из моих рук. Автоматически прижал крепче, дёрнул вырывающееся на себя.

Оно пыталось вывернуться, убежать. А я терял равновесие, заваливался вперёд. Снова рывком вернул это, в моих руках-лапах, назад. И понял, что я... что моя "колокольня"... куда-то... попала. Чем-то направленная. Кем-то. Но чувствительность у меня... как у бревна. Судя по очередному рывку... этого, которое в руках... по смутно донёсшимся до меня звукам не то — визга, не то — воя... кому-то больно. А мне? — А... деревянно мне всё! "Я — не Федя, я — Вася".

Три дня голодовки с воздержанием несколько сместили... мою адекватность. В сторону раздражительности. А снадобье Мараны качнуло маятник в ещё дальше. Тактильные ощущения пропали ещё в избе. "Ничего — не вижу, ничего — не слышу"... И не нюхаю — тоже. Только лапаю. Лапами.

Волчья шкура и маска вообще отсекали меня от внешнего мира. Это раздражало и тревожило. Избавиться от них не получалось: руки были заняты: что-то живое, гибкое, нервное пыталось вырваться из моих лап. Дёргалось, изгибалось... Стоило чуть ослабить хватку и оно куда-то уползало.

Такая... непослушность бесила, вызывало ярость, стремление наказать... Я резко рванул это... чересчур самодеятельное... на себя. До удара. В низ живота. Чуть отпустил и, когда оно снова попыталось вырваться — повторил ещё резче. И — ещё. И, уже сам, отталкивая зажатое между ладонями-лапами, вернул в удобное для меня положение. В удобное — чтобы рвануть. Чтобы воткнуть. Насадить. Вонзить. Насквозь. До упора.

Я таскал это... дрожащее, изгибающееся, вырывающееся... мясо вперёд и назад. Всё резче, всё сильнее. Всё чётче, "рубленнее", фиксируя каждую фазу, каждое движение. В мгновения замирания, ладонями, даже через подушечки волчьих лап чувствовал содрогание этого... живого существа. Попытки вырваться, как-то уползти или увернуться ослабели, потом прекратились.